Вот почему и не было подле плах палачей!
— А вон, гляди, гляди, сам Лефорт!..
Франц Лефорт не был русским, был женевцем, сыном богатого торговца, давно, еще при Алексее Михайловиче, осевшим в Москве. И был любимым приятелем и собутыльником молодого Петра. Но хоть и был он близок царю, все одно должен был, как и все, топором махать!
Несколько десятков стрельцов поднялись по ступенькам на помост, встали подле плах. Они стояли мрачные, но совершенно спокойные, хотя минуту или две спустя должны были лишиться голов. Как видно, смерть после пыток дыбой да каленым железом уже не пугала их, являясь лишь желанным избавлением от страшных мук.
К Петру, пробившись через преображенцев, подошел Лефорт и, почтительно склонившись, что-то долго ему говорил, указывая на плахи.
Царь вначале мотал головой, а потом все же кивнул, и радостный Лефорт отступил за кресло. Как видно, ему сделали исключение, разрешив лишь присутствовать на казни. Остальные такой привилегии не получили.
Стрельцы стояли, исподлобья посматривая на толпу. Из первых рядов навстречу им что-то кричали бабы, вскидывая над головами завернутых кулями в тряпки детишек. Наверное, это были их жены и дети.
Некоторые стрельцы тоже что-то кричали в ответ, хотя большинство молчали, ожидая смерти.
«Вот теперь, наверное, Петр объявит помилование», — думал Густав. Но царь взмахнул рукой. И стоящие на помостах, позади жертв и назначенных им в палачи бояр, солдаты отдали команды.
Стрельцы покорно опустились на колени и сложили головы на деревянные колоды, повернув их набок, лицом к толпе. Того, кто замешкался, поставили на колени силком и, с хрустом выворачивая за спины руки, пригнули головы к плахам.
Царь Петр сухими, широко распахнутыми глазами глядел на стрельцов, страшно дергая головой. Того и гляди — падучая с ним случится.
Палачи взяли в руки топоры.
Взяли неумело, впервые приноравливаясь к ним.
Толпа зашумела, засвистела, заулюлюкала.
Бледные, как сама смерть, бояре по команде задрали над головами тяжелые, широкие, остро наточенные топоры. Замерли, дрожа от страха. Топоры вздрагивали и ходили ходуном в их руках.
Все глядели на Петра. Но тот не собирался никого миловать — ни тех, ни этих. Ни жертв. Ни палачей.
Петр кивком опустил голову.
— Руби! — громко скомандовали офицеры-преображенцы. — Руби!..
Десятки топоров вразнобой, но все равно разом упали на плахи. Раздался одновременный страшный хруст. В первые ряды фонтанами, кропя лица зевак, брызнула кровь. Толпа ахнула, отшатнулась. Глухо, рассыпающимся горохом застучали по обледеневшим доскам падающие головы.
Но не все, далеко не все палачи справились со своей работой, кто-то и промахнулся, угодив топором в затылок или по спине.
Страшно, истошно закричали недорубленные жертвы, пытаясь встать, вскинуться с плах. Но подскочившие солдаты, схватив их за руки и растащив в стороны, уронили обратно, прижимая поставленными на спины ногами.
— Руби!..
Качающиеся, еле стоящие на ногах палачи вновь вскинули топоры и изо всех сил, чтобы скорее со всем этим покончить, уронили их вниз.
Вразнобой застучали, покатились головы, все еще, уже отделенные от шей, зыркая глазищами и раскрывая в немых криках рты!
Но все равно живые еще оставались. Изрубленные, с перебитыми позвоночниками, с раскроенными черепами, они возились на колодах, шевеля руками и ногами.
Кто-то из бояр, отчаянно, раз за разом вскидывая и опуская топор, как дрова, стал рубить не поддающиеся им стрелецкие головы, кромсая живую плоть на куски.
Другие, осев на подкосившихся ногах, непременно упали бы, кабы их не подхватили под руки подоспевшие солдаты.
Недорубленные стрельцы корчились в смертных муках. Один из них что-то невнятно кричал, страшно глядя и указуя окровавленным перстом в сторону царя.
Но тут на помост с ходу легко вспрыгнул Алексашка Меншиков и, выдернув из обессилевших рук Бориса Голицына топор, вскинул его и ловко хрястнул им поперек шеи жертвы. Топор разом перерубил мышцы и позвонки, и освобожденная голова, отскочив вперед, покатилась по помосту и упала с него вниз, на землю, ткнувшись лицом в натоптанную сотнями ног грязь.
Вот как надо!
С большим трудом выдернув из колоды глубоко вошедший в дерево топор, Алексашка подбежал к другой плахе, где, толкнув в сторону сомлевшего боярина, хрястнул по еще одной стрелецкой шее, перерубая ее надвое.
Рот князя-кесаря перекосила страшная, довольная улыбка.
Он ловчее перехватил топор и пошел к следующей колоде, где корчилась еще одна недобитая жертва. Встал, широко расставив ноги, весело глянул на толпу и на Петра, поплевал на ладони и, озорно подмигнув — мол, знай наших! — ловко, словно всю жизнь головы от тел отделял, — рубанул по шее...
На помосте без голов шевелились, дергались десятки тел, из обезглавленных шей которых разбрызгивалась во все стороны кровь и, просачиваясь сквозь щели на землю, сливалась в ручейки, которые устремлялись под ноги толпы.
— Следующих, следующих давай!
Новая партия стрельцов взошла на помост, соскальзывая с липкого от крови настила, подошла к колодам, сложила на них, на зарубы, на кровь предыдущих жертв, буйны головы.
Новых высокородных палачей, поддерживая их под руки и направляя, втащили наверх, подвели к плахам, всучили в руки окровавленные топоры.
— Руби!..
Взмах!..
Сверкнуло падающее железо.
Ахнула толпа!..
Застучали дробно, покатились, гримасничая в агонии, отделенные от туловищ головы.
Завыли покалеченные неловкими ударами стрельцы.
И вновь отличился Алексашка, лихо подскочив и враз смахнув недорубленные головы.
Кто-то из бояр, не выдержав, потерял сознание, со всего маха грохнувшись на помост, поперек тела казненного стрельца, лицом в лужу крови.
Его подняли, подхватили и бесчувственного сволокли вниз.
Но это был еще не конец...
— Давай других!
Последнюю партию стрельцов погнали к плахам.
И снова все повторилось: взмах топоров, стук голов, крики...
И по ногам толпы уже не ручьями, уже реками, чавкая под подошвами и прилипая к ним, текла алая, парящая на морозе, кровь!..
«Кошмар, кошмар... куда я попал?!» — испуганно думал Густав Фирлефанц. Зачем он приехал сюда, в эту страшную, дикую, варварскую страну, где разом рубят по триста голов! Зачем не остался в своей милой и уютной Голландии?..
Зачем?!!
Всё!.. Последняя голова последнего казненного стрельца скатилась с помоста. Солдаты, отыскивая раскатившиеся головы, выдергивая их из-под ног толпы и поднимая за волосы, стали стаскивать в кучу, бросая друг на дружку. Головы стукались, скатывались и отлетали в стороны. Их снова поднимали и бросали в кучу или просто подпинывали туда ногами...
Потом, позже, их насадят на колья и выставят для всеобщего обозрения где-нибудь в людном месте. Для пущего страха. И в назидание русскому народу, чтобы впредь никому неповадно было бунт чинить!
Да, зря он сюда приехал...
Наверное, все-таки зря!..
Глава 9
Сознание возвращалось долго и неохотно. Оно словно раздумывало — а стоит ли возвращаться в тот мир, где с ним обошлись так неласково? Или лучше сразу перейти в иной. Но человек цеплялся за жизнь, не желая уходить окончательно. И человек перетянул.
Он почувствовал боль в голове и понял, что жив.
И вспомнил все!
Вспомнил, что незваным гостем заявился в дом, где его приняли неласково, шандарахнув по темечку чем-то железным и тяжелым! Так, что чуть череп надвое не раскроили, как скорлупу грецкого ореха.
Он все вспомнил и открыл глаза.
Открыл, но все равно почти ничего не увидел.
Он лежал на полу, на животе, зарывшись лицом в ворс ковра. Ковер простирался во все стороны как безбрежный океан и отчаянно пах пылью. Куда он уходит и чем заканчивается, увидеть было невозможно, так как он заканчивался где-то там, за недоступным взору горизонтом. Недалеко, подобно одинокому утесу, погруженные в ворс ковра, как в пену прибоя, стояли сапоги. Тоже уходящие куда-то вверх, в бесконечность. А он в этом пейзаже, похоже, был кораблем, получившим пробоину, давшим течь и теперь стремительно шедшим ко дну.
И ведь так и было! Он действительно тонул, погружаясь в ворс, как в воду, задыхаясь от заполнявшего рот и нос густого, как щетина, ворса.
Он стал тонуть, стал задыхаться и... чихнул.
Носки сапогов-утесов медленно развернулись в его сторону.
— Ага, жив, очухался! — сказал далекий голос. — Подыми-ка его, Махмудка!
Сапоги придвинулись вплотную, и неведомая, но могучая сила рванула, вскинула его вверх, выдирая из зыбучих объятий ворса.
Горизонт стремительно расширился, раздвинувшись вдаль и вширь, и из океанской безбрежности ковра вынырнули, как новые материки и острова, дубовый письменный стол, кресло и стеклянные шкафы с золотыми корешками книг.
И еще на столе, подобно вынесенным на берег обломкам кораблекрушения, он заметил свой шестизарядный револьвер, полицейский жетон и вытащенные из внутреннего кармана бумаги, кои перебирал давешний господин в кальсонах и халате, который теперь был в дорожном сюртуке и нацепленном на нос пенсне.
— Очнулись? — притворно-радостно произнес господин. — Очень, очень рад-с... С вами познакомиться! Господин... Мишель Фирлефанцев, — прочел, поднеся к глазам бумаги. — Кажется, так? Вы уж простите великодушно, что я вам руки не подаю, но сами понимаете...
Мишель все прекрасно понимал. И тоже руки подавать не собирался. Потому что они были завернуты у него за спину и скручены крест-накрест веревкой.
Господин в сюртуке отложил его документы в сторону, вытащил из нагрудного кармана большие золотые часы, откинул крышку и нетерпеливо, развернув к свету, взглянул на циферблат.
— Да-с... — вздохнул он. — Времени у нас мало, поэтому я вынужден сразу перейти к делу-с. Позвольте полюбопытствовать, чему обязан вашим визитом?
Мишелю сильно захотелось сказать, что он ошибся дверью, домом или даже улицей, но только вряд ли эта уловка его спасет. И поэтому он просто промолчал.
— Не желаете-с отвечать? — выждав с полминуты, спросил господин. — Ваше право-с... Но только если бы мы с вами сейчас договорились, то разошлись бы миром. С немалой, смею заверить, для вас пользой.
И снова замолчал, выжидая.
Но Мишель опять промолчал.
— Нда... Очень, очень жаль... Атак, милостивый государь, ума не приложу, что с вами делать... — закончил господин.
И снова нетерпеливо взглянул на часы.
И тут же, сразу, глухо хлопнула входная дверь, раздались торопливые шаги, и в кабинет вошла закутанная в шаль Дарья Семеновна. Подошла к поставщику двора и протянула ему какую-то картонку. Тот повертел ее в руке, внимательно рассматривая со всех сторон, и сунул в карман.
— Извозчик просил сказать, что долго ждать не станет, — предупредила Дарья Семеновна. — Что нынче неспокойно и он опасается, что, того и гляди, лихие люди объявятся.
— Благодарю вас, голубушка, — поблагодарил поставщик двора. — Скажите ему, что я скоро, что сейчас. Вот только с господином побеседую...
Дарья Семеновна кивнула и тихо вышла.
— Вот что, Махмудка, — сказал господин, обращаясь к дворнику. — Я теперь должен уехать по срочному делу, а ты уж, будь так любезен, пригляди за квартирой.
Махмудка кивнул и поглядел на Мишеля.
— А с этим господином чего делать? — спросил он. — Его когда отпускать-то?
Поставщик двора задумался, нервно барабаня пальцами по столу. Потом вдруг, словно на что-то решившись, резко встал и стал собираться — выдвинул ящик стола, что-то вытащил оттуда, сунул во внутренний карман, что-то, скомкав, бросил на пол, потом выскочил в дверь, откуда спустя мгновение вернулся с большим дорожным саквояжем в руках.
Махмудка молча наблюдал за ним, ожидая приказаний.
Он рад был услужить, потому что получил свою обещанную «катеньку».
Затем поставщик двора вышел. Вряд ли надолго.
И если пытаться что-либо предпринимать, то нужно было делать это именно теперь!
— Слышь-ка, Махмудка, — тихо позвал Мишель ласковым голосом.
Дворник повернулся к нему, глядя своими узкими, как щелки, глазами, в которых ничего нельзя было прочесть.
— Господин-то твой нынче утром уедет, а ты останешься, — сказал, стараясь подбирать самые простые слова, Мишель. — Он уедет, а тебе ехать некуда, только разве в свою Бугульму. Но только тебя и там сыщут. Непременно сыщут! Так что лучше послушай доброго совета — лучше развяжи меня...
Набычившийся дворник слушал, о чем-то напряженно думая, так, что единственная, глубокая складка на его низком лбу извивалась и шевелилась, как червяк на солнцепеке.
— Ты лучше меня развяжи, а я за это отпущу тебя подобру-поздорову на все четыре стороны... А если нет, то плохо тебе, Махмудка, придется...
— А ведь он верно говорит, Махмудка...
Из двери, из-за портьеры быстро вышагнул поставщик двора Его Величества. Уже в дождевике, калошах и с зонтом. То ли он вернулся так не вовремя, то ли под дверью стоял...
— Верно, верно!.. Господин этот сообщит о тебе в полицию, и тебя сейчас схватят, в кандалы закуют и на каторгу в Сибирь сошлют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37