Потом он отступил на шаг, и Иосиф, наконец обернувшись на звук шагов, увидел вошедшего в комнату незнакомца – гладко выбритого, с посохом, навершием которого служил магический талисман Амона.
Жрец отвесил низкий поклон.
– Какие новости? – осведомился царь Тутмос.
– Царица... – произнес жрец. – О владыка, твоя сестра и жена...
Не закончив фразу, он повернулся, увлекая фараона на женскую половину, однако, заметив, что Иосиф вознамерился последовать за ними, попытался преградить советнику путь. Фараон, однако, отстранил жреца, и тот с величайшей неохотой повел в опочивальню царицы обоих.
Иосиф задержался в коридоре, считая неловким для постороннего мужчины пребывание в спальне роженицы, но, услышав восклицание Тутмоса, отбросил стеснение и вошел внутрь.
А войдя, тоже не удержался от испуганного возгласа.
– Да помилует ее Всевышний! – прошептал он, глядя на царицу, лежавшую в грязной луже и пота, с разрезанным животом.
При виде столь страшного разреза невозможно было поверить, что женщина могла выжить, но стоило Иосифу подумать об этом, как царица слабо застонала и по щеке ее скатилась одна-единственная слеза.
Подойдя к ложу, царь Тутмос бережно приподнял свою сестру и жену, испачкав ее кровью белоснежное царское облачение, и Иосиф, глядя на них, вдруг вспомнил, как фараон говорил, что потомки Осириса бессмертны и не умрут никогда В этот миг Иосифу впервые подумалось, что в этом, на первый взгляд безумном, утверждении может содержаться некая толика правды, и при этой мысли ему стало не по себе.
«Если это не бессмысленная ложь, – подумал он, – то каков должен быть тот безошибочный знак, то знамение, которое, по словам верховного жреца Амона, должно послужить наглядным доказательством истинности его уверений».
– Дитя... – пробормотал он, с содроганием взглянув на безобразную рану, зиявшую в животе царицы. – Где же ребенок?
Фараон обернулся к нему, и Иосиф увидел, что лицо владыки напряжено от страха и недоброго предчувствия.
В тот же самый миг из теней выступил мужчина, гладко выбритый, как и первый жрец, но носивший поверх одеяния золотое ожерелье и пятнистую шкуру леопарда – знаки сана верховного жреца храма Амона.
Иосиф невольно подался назад, и жрец, заметив это, слегка улыбнулся. Потом он хлопнул в ладоши, и вперед выступила служанка со свертком в руках. Верховный жрец забрал у нее сверток – Иосиф заметил, что спеленутый ребенок отчаянно шевелится, – и приподнял краешек ткани над тем местом, где должно было находиться личико младенца. В тот момент – если только Иосифу это не почудилось – в глубине глаз жреца открылась бесконечная, бездонная пустота страшного одиночества, но спустя мгновение на губах его снова заиграла улыбка.
Верховный жрец Амона поднес новорожденного к свету.
– Нет! – вырвалось внезапно у Тутмоса, ибо младенец представлял собой уродливую пародию на него самого, причем в его нынешнем, весьма безобразном обличье. Огромный, выпуклый и оттянутый назад череп ребенка никоим образом не сочетался с тоненькими ручками и ножками и вздувшимся животом. Но страх внушала не несуразность телосложения – не всякий младенец появляется на свет красавцем, – но горящие нездешним огнем глаза, походившие скорее на очи демона, но не человека.
Обычно младенец, когда его пеленают, начинает плакать, но этот стал шипеть, плеваться, шевелить тонкими, похожими на червячков пальцами и к чему-то принюхиваться. Как понял Иосиф мгновение спустя, к разбрызганной по полу крови его матери.
– Нет! – снова вскричал царь и нетвердым шагом двинулся вперед.
Бледное чело Тутмоса блестело от пота. Он попытался взять из рук верховного жреца корчившееся, извивавшееся существо, но при этом у него перехватило дыхание. Фараон схватился за грудь, словно пытаясь вырвать ужас увиденного из своего сердца. Иосиф испугался, как бы сердце царя не остановилось, однако, подбежав и обняв его, услышал, что оно еще бьется – слишком быстро и слишком громко.
– Этот ужас убьет его! – воскликнул советник. – Сердце может не выдержать.
– Тогда приведи врачей, – отозвался верховный жрец, – Ступай. Ты ведь свой во дворце и лучше меня знаешь, где можно найти помощь. А я останусь и пригляжу за нашим владыкой.
Исполненный подозрений Иосиф молча встретился с ним взглядом, после чего снова прислушался к биению сердца фараона. Затем он еще раз посмотрел в глаза верховному жрецу и поспешил прочь, созывая служителей. Очень скоро советник вернулся в покои царицы с целителями и слугами, однако царя там уже не было. Как не было ни верховного жреца Амона, ни царицы, ни безобразного отпрыска Исчезли даже следы крови, которой была забрызгана вся комната Можно было подумать, будто вся разыгравшаяся недавно ужасная сцена ему просто привиделась.
Иосиф отпустил слуг, но сам еще долго оставался в комнате царицы, питая слабую надежду на возвращение Тутмоса. Близился вечер, и, по мере того как удлинялись тени, царским советником все более овладевали страх и отчаяние.
Наконец он решил покинуть комнату, но именно в этот миг услышал позади шаги и, обернувшись, увидел фигуру верховного жреца.
Некоторое время они стояли в молчании. Потом жрец склонил бритую голову и лишенным каких-либо эмоций тоном произнес:
– Священный сокол воспарил в небеса. Новый сокол воссядет ныне на его гнездо.
– Это... Это горестная весть, – проговорил Иосиф, глубоко вздохнув. – Мне жаль... – Он вздохнул снова и, прищурив глаза, промолвил: – Однако фараон говорил мне, что ты предрекал ему вечную жизнь.
Лицо верховного жреца осталось совершенно бесстрастным.
– Не пытайся, о мудрейший, постичь наши тайны, ведь мы, служители Амона, никогда не вмешивались в государственные дела, коими ведаешь ты. Царь Тутмос мертв, и теперь владыкой Египта стал царь Аменхотеп. Однако он, естественно, не может принять бразды правления в свои руки и нуждается в помощнике и наставнике, каковым, о Юаа, можешь стать только ты. Ибо тебе надлежит знать, что, прежде чем навеки сомкнуть очи, благой царь Тутмос высказал последнее желание. Он просил тебя быть для его сына тем же, кем ты был для него.
Немного помолчав, Иосиф кивнул.
– Я повиновался фараону при жизни и точно так же буду послушен его посмертной воле. Однако... – Он помедлил и пристально взглянул в глаза верховному жрецу. – Однако я хотел бы знать, действительно ли фараона Тутмоса более нет среди живых.
Впервые за этот вечер бесстрастное дотоле лицо верховного жреца слегка оживилось и на нем появилось выражение любопытства.
– О мудрейший, – молвил он, – коль скоро существуют тайны, сокрытые от всех, кроме высших из прошедших посвящение служителей нашего храма, пристало ли мне делиться ими с тобой, чужеземцем, не признающим наших обычаев и не чтящим наших богов?
Он умолк, и Иосиф – если то ему не почудилось – вновь увидел в его глазах бесконечное одиночество.
– Не проявляй излишнего любопытства, – изрек жрец, легонько коснувшись груди советника своим посохом. – Поверь мне, есть тайны, с которыми тебе лучше не соприкасаться никогда. Это в твоих же интересах.
С этими словами он поклонился, повернулся и покинул комнату. Иосиф за ним не последовал, но позднее, когда дети его уже спали, извлек переданный ему тайком царем Тутмосом папирус и погрузился в чтение. Чем дольше читал он, тем явственнее проступали на его лице смятение и тревога.
Закончив чтение, он подошел к своей спящей дочурке Тии и несколько минут смотрел на ее крохотное тельце, а потом вышел на балкон и, спрятав папирус под плащ, устремил взгляд на далекие западные холмы. Туда, где в окруженной скалами долине находились гробницы усопших царей Египта.
Через семьдесят дней после смерти Тутмоса Иосиф с того же самого балкона наблюдал, как набальзамированное, завернутое в пелены и положенное в золотой гроб тело недавнего владыки Египта вынесли из дворца на плечах служителей Амона. Сам он к погребальной процессии не присоединился и лишь проводил взглядом извилистую линию факелов, тянувшуюся в ночи к долине за западным кряжем, где покойного царя дожидалась гробница, вырубленная в скальной породе.
Лишь когда совсем стемнело, Иосиф наконец отвернулся и медленно побрел в свою комнату. Подойдя к постели дочери, он взял ее на руки и долго стоял в молчании, любуясь красотою ее лица и размышляя о чем-то ведомом лишь ему одному.
* * *
Но тут Гарун заметил приближение утра и, как уже повелось, прервал свой рассказ.
– О повелитель правоверных, – сказал он халифу, – если ты вернешься сюда перед закатом, я поведаю тебе о судьбе Тии, дочери Иосифа.
Халиф сделал так, как его просили, и вечером вновь явился в мечеть и поднялся на минарет.
И Гарун аль-Вакиль сказал...
* * *
По воле царя Тутмоса малютку Тии воспитывали как девочку из царствующего дома, поэтому она росла на женской половине дворца, в роскоши покоев и великолепии цветущих садов. Воистину, она была прекраснейшим из цветков в садах фараона, а поскольку вдобавок являлась еще и младшей из живших во дворце детей, ей не составило труда стать любимицей нянек и служанок. Тии восхищались больше, чем царевнами, о чем не раз говорил ей сам фараон Аменхотеп. Сестер своих царь не жаловал, а если и обращал на них внимание, то разве только, чтобы дернуть за косички. Но Тии и без фараона знала, что пользуется всеобщей любовью. А отец – так тот просто души в ней не чаял. Правда, он был скуп на слова, но, когда обнимал дочь и подолгу молча смотрел на нее восхищенным взглядом, слов и не требовалось. Он часто рассказывал ей о матери, а как-то раз, посадив на плечи, отнес за пределы дворца, к окруженному деревьями озерцу, где любила прогуливаться Туа. По мере того как Тии подрастала, он все чаще забирал ее с женской половины дворца, чтобы побродить по полям и полюбоваться плавающими по водной глади уточками или порхающими на фоне ясного синего неба белоснежными голубями. Для Тии такие прогулки, пусть редкие и недолгие, стали любимым времяпровождением Она, подобно отцу и матери, которую знала лишь по рассказам, научилась любить это озеро, птиц и вид вырисовывавшихся на западе холмов.
Любовь эта становилась тем сильнее, чем меньше нравилась Тии жизнь во дворце. Братья ее, как и отец, обожали сестренку и баловали ее, ибо опека над малышкой помогала им чувствовать себя сильными мужчинами. Однако со временем мальчики подросли, и им больше не было места на женской половине. Они вступили в большой, расстилавшийся за стенами дворца мир, а вот малютка Тии почувствовала себя покинутой, несчастной и одинокой. Сады и внутренние дворы женской половины ей наскучили, общество других девочек ее не радовало, и больше всего она ждала встреч с братьями. Когда те приходили, Тии жадно расспрашивала их о чудесах большого мира, а когда наступало время прощаться, замыкалась в себе, становилась печальной, раздражительной и обидчивой. Стоило ей заговорить о желании покинуть дворец, как воспитывавшиеся с ней вместе сестры фараона принимались осыпать ее насмешками, а то и дергать за волосы. По мере того как Тии подрастала и расцветала на глазах, ненависть и зависть сестер к сопернице становились все очевиднее, и в конце концов ее положение во дворце сделалось нестерпимым. Ей хотелось на волю, но единственными отдушинами и глотками свободы для нее по-прежнему оставались прогулки с отцом и встречи с братьями.
Она любила обоих – и Эйэ, и Инена, но каждого по-своему – слишком уж разными они были. Вместе с Эйэ к ней словно являлся ветер пустыни, ибо юноша сей, достигнув всего лишь четырнадцати лет, уже стал умелым ловчим и колесничим, овладев всеми искусствами, подобающими мужчине его положения. Инен, старший, держался более замкнуто, словно обладал неким секретом, но все признавали за ним глубокий, пытливый ум. Тии подозревала, что он тайком от отца шпионил за жрецами храма Амона и знал об их деятельности во дворце больше, чем кто-либо другой. Тии было приятно сознавать, что благодаря брату она осведомлена о делах двора лучше, чем эти задаваки-принцессы, которые только и делали, что изводили ее своими кознями. Не удивительно, что долгое отсутствие Инена – если таковое случалось – каждый раз беспокоило и огорчало ее. Как-то случилось, что он не заглядывал к ней уже несколько месяцев, и Тии, прогуливаясь с отцом, полюбопытствовала, куда это запропал ее старший брат.
Странно, но лицо Иосифа, обычно спокойное и невозмутимое, омрачилось. Тии, однако, не поняла, что огорчила отца, ибо до сего случая никогда не видела его рассерженным или потерявшим самообладание. Поэтому, упорная в своей невинности, она упорно продолжала расспрашивать его о причине отсутствия Инена.
Иосиф застыл на месте и надолго погрузился в молчание. Тии уже хотела было повторить свой вопрос, но отец поднял руку, словно призывая ее проявить терпение, и наконец заговорил:
– О дочь моя, мне тяжко даже думать об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60