С этими словами он повернулся и, оставив своего дядю в горе и гневе, направился в покои Нефертити. Придя туда, он заключил царицу в объятия, и та ответила ему поцелуем, заставившим Эхнатона раствориться в блаженстве.
Но по прошествии времени Киа, лишившаяся положения великой царицы и удаленная на женскую половину, явилась к нему с известием о том, что их младшая дочь захворала.
Царь был недоволен ее приходом, ибо со дня появления Нефертити всячески избегал Киа, однако согласился взглянуть на дочку.
Маленькая девочка была бледной и слабенькой, а когда мать скинула одеяльце, фараон увидел на ее груди тонкие шрамы.
– Когда заболела моя матушка, – прошептала Киа, – отец обнаружил на ее груди точно такие же странные метки. Я знаю, он говорил тебе об этом, и ты не внял ему, но теперь речь идет о твоей дочери.
Стараясь не встречаться с Киа взглядом, Эхнатон наклонился, поцеловал девочку в лобик и, убедившись, что она горит как в огне, повернулся и направился в покои своей царицы.
Однако стоило ему увидеть Нефертити, как все вопросы и подозрения отпали сами собой, утонув в нежности объятий и поцелуев.
Он даже не рассказал царице о болезни дочери, а на следующий день Киа явилась к нему и сообщила о смерти малышки. С глазами, полными слез, она потянулась, желая коснуться его руки, но фараон вздрогнул и отшатнулся.
По-прежнему не глядя Киа в глаза, он велел ей удалиться, однако убитая горем женщина не повиновалась приказу.
– Твоя дочь умерла, – повторила она, а когда фараон оставил ее слова без ответа, добавила: – Когда ты был молод, такое известие разбило бы твое сердце.
– Все меняется, – покачал головой Эхнатон. – Ныне даже самая горькая печаль не в состоянии пронзить мое сердце, ибо, каковы бы ни были мои потери, со мной остается супруга, которую я люблю больше всего на свете.
Однако после того как она ушла, фараон поднял глаза к солнцу, и на душу его нежданною тенью легла тоска.
«Увы, – подумал он, – вот и смерть, та самая смерть, каковую призывал я как избавление от проклятия. Воистину коснулась она моей крови, забрав дочь мою, плоть от плоти моей. И прочие дети мои обречены покинуть сей мир, ибо таков удел смертных».
С этими мыслями Эхнатон повелел соорудить для усопшей девочки гробницу, и сам вместе с царицей проводил ее в последний путь. Однако мысли о неминуемой кончине с тех пор стали посещать фараона все чаще, и он распорядился подготовить гробницу для него самого. Ее устроили на плато, за полумесяцем ограждавших долину гор, и хотя главным украшением ее стен служил образ Атона, посылающего на землю свои жизнетворные лучи, там нашлось место и фреске, изображающей проводы в последний путь царской дочери. Царь и его родные склонялись перед усопшей девочкой, словно перед самой Смертью.
Но по прошествии не столь уж долгого времени Киа снова явилась к фараону с известием о болезни еще одной их дочери, причем симптомы были теми же самыми, а грудь несчастной пересекали точно такие же шрамы.
На сей раз царь все же поднял глаза, и, когда он встретился с Киа взглядом, в глубине его души всколыхнулись подозрения и опасения столь мрачные, что о них страшно было даже помыслить, не то что высказать их вслух.
Киа, однако, не дожидаясь отклика, взяла его за руку и отвела в спальню, к постели дочери, так что он смог собственными глазами увидеть ее раны. Потом она отвела его в соседнюю комнату, и, поскольку вечерние тени уже стали удлиняться, они, укрывшись за занавесом, стали ждать ночную гостью.
Время шло, вечер сменился глубокой ночью, но сон больной никто не тревожил. Эхнатон уже собрался уйти, но тут послышался вой шакала, и в тот же миг царь ощутил дуновение ветра.
Занавес, разделявший комнаты, упал, и фараон увидел склонившуюся над кроватью дочери странную тень, словно сотканную из струящихся золотых нитей. Тень эта припала к груди его дочери, и ужаснувшийся фараон поймал себя на том, что не может ни шевельнуться, ни издать хотя бы звук.
Наконец, оставив девочку обескровленной и бледной как смерть, тень поднялась, и царь увидел хорошо знакомое лицо. Несколько мгновений он оставался нем, а потом с его губ сорвался крик ужаса и неверия.
В ответ царица улыбнулась. Щеки ее разрумянились, губы налились алым сиянием. Почти не касаясь пола, она скользнула к нему и, погладив по щеке, прошептала:
– О возлюбленный мой супруг, разве ты не любишь меня больше всего на свете?
Повисла столь тяжкая тишина, что какое-то время фараон снова не мог ни вздохнуть, ни шелохнуться.
– Люблю ли я тебя? – прошептал он наконец, глядя на безжизненное тело своей второй дочери. – Люблю ли я тебя?
Неожиданно Эхнатон рассмеялся.
В тот же миг улыбка на устах Нефертити истаяла, а в очах ее фараон узрел то самое безбрежное ледяное одиночество, которое видел до этого лишь один раз, – одиночество, столь же бездонное и вечное, как сами небеса.
Подняв руку, она неуловимым движением сняла с пальца надетое фараоном кольцо и швырнула его в ночь. Казалось, тот же жест растворил ее в воздухе, ибо она слилась с тенями и из мрака прозвучал лишь ее голос:
– Прощай, о муж мой. Прощай навсегда.
Звук стих, и в комнате вновь воцарилась тишина Глубоко вздохнув, Эхнатон повернулся к Киа.
– Как дурно и несправедливо я обошелся с тобой, возлюбленная моя, – промолвил он. – Мною владело наваждение, и лишь сейчас я понял, как не хватало мне тебя все это время. Воистину, пелена спала с моих глаз!
Губы их встретились. Фараон с неистовой силой сжал Киа в своих объятиях.
– Твоя дочь... – пытаясь высвободиться, выдохнула она.
Но Эхнатон заставил ее умолкнуть очередным жарким поцелуем. Он чувствовал, как в крови его разливается огонь, какого не было с момента появления Нефертити, а овладевшее им желание было столь сильным, что причиняло боль. Киа отчаянно сопротивлялась, и он повалил ее прямо на постель их дочери. Внутренний огонь испепелял его. Царь зажмурился, но, сделав это, узрел неистовые языки пламени, бьющие прямо в небо. Громко вскрикнув, он снова открыл глаза... и узрел лицо своей мертвой дочери.
Повернувшись, он увидел и лицо Киа, столь же бледное, как у дочери, с остекленевшими глазами.
– Прости меня! Прости! – в ужасе зашептал фараон. – Я не понимал что делаю. Я чувствовал... Я чувствовал...
Он мучительно пытался подобрать подобающие слова сожаления, но в это мгновение со стороны покоев вдовствующей царицы донесся жуткий вопль, полный отвращения и отчаяния.
– Нет! – кричала она. – Не-е-ет!
Фараон и Киа оцепенели.
Вопль повторился.
Вскочив на ноги, испуганный Эхнатон поспешил к матери и, уже подбегая к ее покоям, услышал, что она заходится в безумном плаче. Послышался грохот и звон разбиваемой посуды.
Ворвавшись в комнату, царь увидел мать. Стоя спиной к нему и лицом к зеркалу, она, содрогаясь от рыданий, срывала с себя украшения и швыряла их на пол вперемешку со склянками и сосудами, содержавшими притирания, благовония и румяна.
– Матушка, в чем дело? – воскликнул с порога Эхнатон.
Но ответа не было.
Он позвал ее снова, а когда Тии не откликнулась, подбежал и, схватив ее за плечо, изумился тому, что оно оказалось жестким и узловатым, словно ветка сухого пустынного кустарника. В ответ на его прикосновение Тии медленно повернулась, и, увидев ее лицо, царь онемел от ужаса.
Недавняя красота и свежесть исчезли бесследно. Ныне вдовствующая царица походила на старую, сморщенную обезьяну.
Но худшим было даже не это. Тронутая порчей кровь проявилась во всю свою силу, так что обликом Тии походила не на обычную, пусть старую и безобразную женщину, но на ту уродливую статую Исиды, которую Эхнатон разбил вдребезги и растер в пыль в фи-ванском храме Амона.
В следующий миг ужас фараона усугубился: он осознал, что магия царицы, избавившей, как он надеялся, его кровь от проклятия, исчезла вместе с ней, а когда вспомнил о Киа и о том, что только что содеял, то едва не взвыл от отчаяния.
Забыв о данных им клятвах, он заронил в ее чрево свое меченное проклятием семя, и теперь ему оставалось лишь молиться, чтобы зачатое при столь ужасных обстоятельствах дитя родилось мертвым.
Но этому не суждено было случиться. Ребенок родился живым и получил имя Тутанхатон, что означает «Живой Образ Солнца».
Именно на благоволение Солнца и возлагал Эхнатон свои надежды, тем паче что внешность Сменхкара не претерпевала изменений и, следовательно, можно было предположить, что потомки фараона от смертной женщины не будут по милости Всевышнего нести в себе кровное проклятие.
«Вдруг, – думал царь, – я и вправду окажусь последним в этой зловещей цепи».
Однако при этом он не мог не страшиться того, что все его молитвы пропадут втуне и в конце концов сила Амона восторжествует. Не было ему покоя, ибо на город, бывший доселе прибежищем благоденствия и оазисом процветания, стали обрушиваться жгучие ветры и песчаные бури, неся погибель цветам и зеленому убранству. Нил в должный срок не разлился, что стало причиной неурожая и как следствия его – голода. За голодом последовал мор, а затем с дальних границ прибыло известие о вторжении врага.
Молиться фараон Эхнатон не переставал, но теперь ему казалось, будто лучи солнца стали не жизнетворными, но губительными, что они не дарят тепло и свет, но посылают нестерпимый зной и духоту, порождающие пыль и смрад.
Мор усилился настолько, что умершие валялись на улицах. Добравшись до дворца, поветрие не пощадило и Киа: она убыла во мрак, куда Эхнатон – теперь он осознавал это в полной мере – даже не мог за ней последовать.
Горько оплакивал он ее красоту, доброту и великую любовь к нему, устоявшую даже перед всей проявленной им несправедливостью и жестокостью.
Но еще горше царь оплакивал себя. Казалось ему, что вместе с Киа ушло и все его прошлое, а память о нем стала подобна пруду, обращенному в грязную топь.
Так, скорбя и стеная, фараон блуждал по пустыне, и ноги сами вывели его к собственной, так и не завершенной гробнице. В самом дальнем углу глубочайшей из подземных камер красовался портрет исчезнувшей царицы Нефертити, столь яркий и столь совершенный, что она казалась почти живой. Царю, рассматривавшему изображение в дрожащем свете факела, даже показалось, что она выходит из камня.
– О могущественная царица, – взмолился Эхнатон, – помоги мне!
Ответа, однако, не было, да и образ на стене на самом деле оставался неподвижным. Виной обмана зрения была игра теней.
В тот же день по возвращении во дворец фараон принял окончательное решение относительно своей дальнейшей судьбы. Он повелел объявить себя умершим, возложить корону на чело Сменхкара и официально объявить об этом по всему Верхнему и Нижнему Египту.
– Но ты ведь жив! Что ты собираешься делать? – в испуге спросил Эйэ.
– Я объеду весь мир, – ответил Эхнатон, – но не успокоюсь до тех пор, пока не найду Нефертити, ибо она одна может избавить меня, а может быть, и моих сыновей от тяготеющего над нами рока. С этими словами он взял дядю за руку и отвел на внутренний двор, где старший брат учил царевича Тутанхатона править колесницей. Они радовались каждой удаче, а при малейшей ошибке или оплошности покатывались со смеху.
– Приглядывай за ними, – прошептал Эхнатон, – ибо нет, кроме тебя, человека, которому я мог бы доверить попечение о них и о своем народе.
Эйэ кивнул, и двое мужчин крепко обнялись. Потом отрекшийся царь бросил последний взгляд на сыновей, но так и не заговорив с ними, повернулся и зашагал прочь.
– Пусть думают, будто я и в самом деле умер, – сказал он последовавшему за ним Эйэ. – Может быть, в этом случае им удастся прожить, ощущая себя нормальными людьми, так ничего и не узнав о родовом проклятии.
А вот к матери Эхнатон на прощание заглянул, но та, похоже, даже не узнала его: она сидела, уставясь перед собой, и лопотала что-то бессвязное.
Поцеловав ее в лоб, Эхнатон снова обратился к Эйэ.
– Не сомневаюсь, ты позаботишься и о ней. Я знаю, что она всегда была дорога тебе так же, как и мне.
После этого Эхнатон покинул дворец, отправившись странствовать не как царь, но как простой путник.
Много лет скитался он по далеким землям, повидав и Великое Зеленое море, и горы с возносящимися к небесам заснеженными вершинами, и чужеземные города, поражающие великолепием и диковинными обычаями своих жителей.
И куда бы ни заносила его судьба, он пытался вызнать хоть что-нибудь о своей исчезнувшей супруге.
Правда, когда он описывал ее необычайную красоту и волшебную силу, многие бледнели и шарахались от него – как от человека, кощунственно утверждавшего, будто женою его было божество.
Но иные, и такое случалось не реже, отводили его в свои храмы и показывали статуи своих богинь. Идолы сии различались облачениями и цветом кожи, но действительно имели немалое сходство с его царицей, которая обладала тысячью и одним обличьем.
Однако, как бы ни множились ее образы, саму царицу Эхнатон найти не мог, и чем дольше продолжались его поиски, тем слабее становилась надежда, ибо ему начинало казаться, будто он уже обошел весь мир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60