И теперь, поскольку голова моя была набита сведениями, которые я почерпнул из брошюр АСИТПКР, я смог ознакомиться с мнением профсоюза о нем самом, и постепенно некоторые теории и идеи, которые запомнились по лекциям, обрели практический смысл. Этот профсоюз - как и любой федеральный профсоюз - был могучей экономической силой. Основной ареной его деятельности была экономика в целом, но, поскольку наше общество устроено сложно, влияние и интересы АСИТПКР распространялись на другие сферы общественной жизни, такие, как федеральная власть, власти штатов и муниципальные, государственная политика и международные отношения, причем позиция и убеждения союза в любом случае основывались единственно на так называемом цивилизованном эгоизме. Взять хотя бы высокие тарифные ставки. Как отражаются высокие тарифные ставки на экономике отдельно взятой страны и даже всего мира - до этого профсоюзу нет никакого дела, главное - что в высоких тарифах заинтересованы члены профсоюза, поскольку они снижают конкурентоспособность иностранных товаров и увеличивают количество рабочих мест в самой Америке. В то же время крупные универмаги могут быть заинтересованы в низких тарифах, которые позволяют приобретать товар по более дешевым ценам, а следовательно, продавать его больше, способствуя тем самым дополнительным вливаниям в экономику. В идеальном мире все граждане могли бы собраться вместе и решить, что для них всего лучше, но в реальном мире разные группы граждан спорят между собой, борются каждая за свои максимальные выгоды. Между этими многочисленными группами, сосредоточенными исключительно на собственных интересах и тянущими одеяло на себя, обычно устанавливается некое зыбкое равновесие.
Соображения по этому поводу, порой кардинально противоположные, я слышал в учебной аудитории, но ни одно из них никогда не было для меня осязаемым. Теперь же я находился внутри одной из таких напористых групп и смотрел на взаимосвязи и результаты с точки зрения ее членов, и догмы учебников внезапно облеклись для меня в плоть. Я понял, что в жизни все происходит именно так, как написано в учебнике, и пожалел бедных магистров математики, которые не смогут увидеть, как выведенные ими математические формулы претворяются в жизнь.
Мы ехали на север, беседовали о том, что я прочитал в брошюрах, и у меня возникло убеждение, что он страстно увлечен своим делом. И если применительно к столь нечестивому занятию употребить слово “призвание”, то оно было истинным его призванием. Я задавал ему вопросы не потому, что сам не мог на них ответить. Хотелось убедить его, что мне все это тоже интересно. А он отвечал с удовольствием и очень подробно.
В Хэррисберге мы остановились перекусить гамбургерами с кофе и размять ноги. Уолтер пофлиртовал с официанткой, длинноногой рыжей девушкой с зелеными тенями на веках, и я с досадой отметил, что теперь уже ощущал себя двенадцатилетним и едва ли не удивлялся, что мои ноги доставали до пола. После Хэррисберга мы проехали по двадцать второму шоссе до Эллентауна и повернули на платную дорогу, в северном направлении. Затем по одиннадцатому шоссе - до границы штата Нью-Йорк и там, в Бингемтоне, мы остановились на обед.
Уже стемнело, когда мы вышли из ресторана и направились к машине, но Уолтер сказал:
- Думаю, мы можем добраться до места сегодня. Осталось одолеть около ста пятидесяти миль. А позади осталось почти триста пятьдесят.
Последний отрезок пути до Сиракьюса я дремал. Восемь часов сидения в автомобиле, перемежающиеся периоды разговора и молчания и зелено-черный пейзаж за окном утомили меня. Я чувствовал себя разбитым, мне не хватало воздуха, как накануне в душном Вашингтоне. После Бингемтона я заснул.
Когда Уолтер разбудил меня, я не мог понять, кто он такой и куда меня занесло. Сквозь окошко машины я увидел ровную синюю стену с красной дверью и окно с желтыми жалюзи, залитые светом прожектора, идущим откуда-то из-за моей спины. Огромный улыбающийся детина тряс меня за плечи, приговаривая: “Мы приехали”.
Я выпал из реальности всего на несколько секунд и первой узнал панель управления “форда”. Потом я узнал Уолтера, а потом догадался, что строение передо мной - мотель.
- Задремал, - сказал я и сел.
Во рту пересохло, спина и плечи ныли. Неуклюже, как инвалид, выбравшись из “форда”, я стоял, щурясь от света, - прожектор был укреплен у основания дорожного знака и был направлен на мотель, а Уолтер тем временем открывал багажник. Он окликнул меня, велев забрать свой чемодан.
Мы поселились в номере на двоих - две кровати в одной комнате, разделенные ночным столиком красного дерева на гнутых ножках с лампой под плиссированным абажуром. Уолтер скинул одежду и отправился принимать душ, а я чувствовал себя таким усталым, что не чаял добраться до постели. Шатаясь, я подошел к ближайшей кровати и плюхнулся на нее. Последнее, что я помнил перед тем, как погрузиться в сон, был шум льющейся воды.
Глава 3
По-настоящему я рассмотрел Уиттберг на следующее утро, когда мы пошли завтракать. Уолтер сообщил мне демографическую статистику. Из девятитысячного городского населения три с половиной тысячи человек работали на обувной фабрике “Макинтайр и К°”. Остальные пять с половиной тысяч составляли их жены, а также слесари, врачи, плотники, бакалейщики, учителя, рассыльные, обслуживающие первые три с половиной тысячи жителей. Таким образом, обувная фабрика была единственной причиной существования всего города.
Он был расположен в десяти или двенадцати милях от Уотертауна, на берегу Черной реки. Река, которая и в самом деле была черной, делила город пополам, и в одном месте - поскольку это был скорее ручей, чем река, - ее оседлало одно из зданий обувной фабрики. Но хотя река и делила город естественным образом, не по этой границе проходил его социальный водораздел. Река текла с востока на запад, а середину города пересекал Харпер-бульвар, расположенный в направлении север - юг. Фабричные здания и дома низшего класса находились к западу от Харпер-бульвара, а более зажиточная часть города лежала к востоку от него. Сам же Харпер-бульвар, который представлял собой часть безымянного ответвления третьего шоссе, целиком принадлежал центральной части города, на нем помещались два кинотеатра и “Вулворт”, но не было “Крисге”.
Уиттбергский мотель располагался в южной части города, на шоссе, которое переходило в Харпер-бульвар метрах в двухстах севернее. Приняв утренний душ, мы с Уолтером сели в “форд”, проехали эти двести метров и остановились позавтракать в ресторане-закусочной “Сити Лайн”. На “форде” не было никаких опознавательных знаков профсоюза, поэтому никто не обратил на нас особого внимания. Люди, которых я видел на улице и в обитой зеленой материей закусочной, выглядели угрюмыми и уставшими от работы, в их одежде преобладали унылые тона. Было жарко, но не так влажно, как в Вашингтоне. Десятичасовой сон освежил меня и вернул мне ощущение моего настоящего возраста. Глядя в окно закусочной, я увидел пожилого прохожего, который вытирал шею красным носовым платком. Доедая яичницу с колбасой, я пытался вспомнить, когда в последний раз видел красный носовой платок.
Поскольку мы были в командировке, наши с Уолтером расходы оплачивал союз. Ведал всем этим Уолтер, так что он оплатил нашу еду чеком и оставил чаевые. Мы снова оказались на улице и стояли на тротуаре, щурясь от яркого утреннего света и оглядываясь по сторонам. Было полдесятого утра, очень солнечно, в воздухе ощущалась звенящая тишина. Мимо проходили женщины, толкая перед собой коляски с младенцами, по обе стороны улицы под косым углом были припаркованы несколько “шевроле” и “плимутов”. Тенты у магазинов по большей части были подняты, и, оглянувшись, я заметил коротышку в рубахе с закатанными рукавами, который вышел из обувного магазина с металлической палкой в руке и принялся опускать навес.
Я закурил сигарету, радуясь жизни, и повернулся к Уолтеру:
- Что мы теперь будем делать?
- Осмотримся, - сказал он. - Я хотел бы поговорить с этим парнем Гамильтоном, но прежде не помешает осмотреть город. Мне кажется, надо действовать так.
Я усмехнулся:
- Чувствую себя так, словно попал в авангард разведчиков, высланный армией захватчиков.
- Так оно и есть, - сказал Уолтер, улыбаясь, похлопал меня по руке и направился к “форду”.
Мы немного поездили по городу, каждый раз пересекая Харпер-бульвар. В восточной части города нам попался квартал, застроенный отстоящими на некотором расстоянии друг от друга кирпичными домиками с постриженными лужайками перед ними; добрая половина их, судя по вывескам на дверях, принадлежала врачам. В другом квартале этой же части города дома, в большинстве своем двухэтажные и обшитые вагонкой, по-видимому, принадлежали среднему классу. Здесь застройка была более плотной, на лужайках валялись шланги, а у крыльца стояли трехколесные велосипеды или самокаты. Многие из этих улиц были обсажены деревьями, причем в некоторых кварталах они были такими огромными, что их кроны образовывали над улицей зеленый шатер, превращая ее в подобие прохладного грота. Сквозь дверные жалюзи доносились звуки телевизора, а кое-где я заметил на заднем дворе играющих в манеже младенцев.
По мере продвижения на запад город менял свое обличье. Там находился фабричный район со зданиями старинной кирпичной кладки. Их было шесть или семь, они стояли возле самой реки. В городке имелось десять мостов, все короткие и построены из побелевшего от времени железобетона. Все фабричные здания, построенные в мрачном стиле центральных графств Великобритании, были четырех- или пятиэтажными, квадратными, с черными металлическими балконами наверху, с незанавешенными окнами и маленькими зелеными дверьми по углам. Кирпичи почернели от дыма, пыли и времени.
Я знал: современный фабричный корпус - это современное одноэтажное строение из готовых панелей, которое выглядит точно так же, как типовое панельное здание школы. Это же, безусловно, были мастерские.
Среди фабричных зданий приютились трущобы. Если в городе имеются три небоскреба, один из них немедленно начинает разрушаться, так что вскоре на его месте появляются трущобы. По-видимому, существует такая закономерность. Наружные лестницы с ржавыми ступенями, окна без стекол, забитые картоном, обтрепанные и линялые занавески, рвущиеся наружу из открытых окон, повсюду горы старых шин и ржавых консервных банок, трухлявые деревянные изгороди с облупившейся краской, три свалки и бар в углу жалкой постройки с тентом, носящий гордое имя “Хрустальный дворец”. Половина жителей этих трущоб были цветные, половина - белые, а часть из них - мулаты.
- Такие городишки похожи друг на друга, - заключил Уолтер. - За пятнадцать лет я насмотрелся на них вдоволь. Все такие же, как этот. За исключением “цементных” городов, - то есть тех, где есть цементные заводы. Там все выглядит пыльно-белым, как в Северной Италии. - Он посмотрел на меня:
- Вы когда-нибудь были в Италии?
Я отрицательно покачал головой:
- Никогда не выезжал из Штатов. Во время прохождения военной службы находился в Монтане, потом в Техасе и, наконец, в Сент-Луисе.
- Однажды я играл в футбол в Италии. Хотите верьте, хотите нет, - сказал Уолтер и принялся рассказывать о команде профессионалов, за которую он выступал, и это было как-то связано с государственным департаментом.
Почему-то я начал рассказывать ему о девушке, которую встретил в УСО в Сент-Луисе, одном из редких городов, где эта организация сохранилась, а потом он поведал мне о девушке, которая однажды попала в мужскую раздевалку во время игры в Детройте, а я вспомнил еще одну историю, случившуюся с кем-то в Мехико, которую слышал от приятеля и им же, по всей видимости, придуманную, но она была очень забавна. Рассказывая друг другу эти байки, мы колесили по городу, осматривали и привыкали к тому, что он есть.
Некоторое время спустя мы оказались на Первой улице. Гамильтон жил на Четвертой, и Уолтер решил его отыскать.
Четвертая улица тянулась с запада на восток, примерно в десяти кварталах от реки, а параллельно ей, вплоть до предполагаемой границы города и даже дальше, уходили на север улицы с номерами вместо названий. Это было дешевое жилье, которое построил Макинтайр для своих подопечных. Миниатюрные квадратные коробки с островерхой крышей, кирпичным порогом и изгородью вокруг маленького дворика. От Первой улицы Харпер-бульвар начинал карабкаться в гору, причем крутизна горы возрастала, а бетонное покрытие сменяла щебенка. Кварталы здесь были квадратными, абсолютно квадратными, они образовывали как бы решетку на склоне холма, улицы, обозначенные номерами, уходили вдаль вплоть до Двенадцатой, а поперечные были обозначены именами: Сара-стрит, Уильям-стрит, Фредерик-стрит, Мерилин-стрит, и не составляло большого труда догадаться, что названы они в честь членов семьи Макинтайр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32