Глава 26
«Qualis Artifex!»
Джеральд привык развлекать себя разговорами с путешественниками, которые проходили мимо опрятного, бревенчатого и оштукатуренного домика мудрой Майи по пути ко двору королевы Фрайдис и ее супруга, Магистра Филологии. Джеральд чувствовал, со стороны монарха было бы мудро и прозорливо лично познакомиться со своими будущими подданными. Потому ему следовало сидеть на обочине, в тени удобно расположенного каштана – инкогнито, разумеется, – и искусно вовлекать их в беседу.
– Привет, друзья! И что за дело ведет вас в город всяческих чудес? – сказал Джеральд в первое утро, когда он избрал эту прозорливую тактику.
Пузатый светловолосый человек, лицо которого было покрыто смешными веснушками, сообщил ему, что они – два поэта, направляющиеся в Антан, место упокоения всех богов и гостеприимное прибежище для истинных поэтов, место, где поэты могут надеяться найти наконец ту красоту, которую они искали и не могли обрести нигде в своей земной жизни. Для Джеральда это была прекрасная новость, ибо число его подданных благополучным образом увеличивалось.
Но он не говорил ничего, пока веснушчатый толстяк на тонких ножках, одетый в украшенное звездами багряное платье, продолжал отвечать на его первый вопрос. Он объяснил, что сам он – Нерон Клавдий Цезарь, король всех поэтов, а его сухопарый компаньон в коричневой паре, оба локтя которой нуждались в заплатах, является весьма талантливым артистом из провинции Галлия, а имя его – Франсуа Вийон.
Джеральд нашел это небезынтересным, памятуя о том, что он видел в Зеркале Кэр Омна. Нечасто приходится встречаться лицом к лицу с вашими бывшими воплощениями. Но и об этом Джеральд ничего не сказал. Вместо этого он продолжал расспрашивать Нерона и узнал, что два поэта держали путь ко двору Фрайдис, потому что это было единственное место во вселенной, где к искусству относились должным образом; ведь только там поэтов изготовляли из обычной глины и обжигали на огне Ауделы.
Какой-то древний герой, как слышал Нерон, впервые стал изготовлять эти глиняные фигуры, а Фрайдис, когда представился случай, вдохнула в них жизнь и позволила им существовать в качестве заложников. Но самое главное, сказал Нерон, в Антане истинные поэты этого мира счастливо жили среди богов и мифических персонажей, которые некогда дали этим поэтам прекрасные темы для творчества, так что ныне эти поэты пишут еще более прекрасные поэмы, имея источник вдохновения прямо перед глазами.
Однако, сказал Нерон, поигрывая изумрудным моноклем, который висел на зеленом шнурке у него на шее, едва ли эта королева когда-либо вылепит из глины или пригласит к своему двору другого такого артиста, каким был Нерон во времена своего былого благоденствия в Риме. Он не знал никого, кто превосходил бы его в изящных искусствах. Ибо и в танцах, и в ораторском искусстве, и в борьбе (даже с такими страшными противниками, как львы), и в музыке (как в пении, так и в игре на инструментах) – а также как возница и трагический актер, но прежде всего как поэт – Нерон был единодушно награжден первым призом во всех состязаниях. Он не хотел бы показаться хвастуном, однако, даже под пушечным огнем критики, следовало считаться со списком его безоговорочных побед в Риме, в Неаполе, в Антиуме, в Альбе, на Парфянских Играх, на Истмийских и Олимпийских Играх, и, наконец, в каждом состязании, в котором он только принимал участие на территории стран, Императором которых он был. Ни один артист не имел такого послужного списка; ни один из величайших гениев мира никогда не бывал признан первым во всех искусствах.
Разумеется, будучи знатоком истории, Нерон понимал, что истинная мера таланта артиста не определяется тем, что думают о нем современники, которые могут подпасть под влияние таких внешних по отношению к бессмертному искусству факторов как обворожительные манеры художника или его личное обаяние. Как светский человек, он даже допускал, что на присуждение судьями священных игр всех первых призов Нерону могли повлиять крупные суммы денег, которые он жаловал судьям, выражавшим ему одобрение, а также изощренность пыток, которые могли бы быть следствием менее справедливого судейства.
Но бесспорным фактом, фактом величайшей важности было то, что Нерон сделал из своей собственной жизни поэму, которая, как акт самовыражения, была единственным в своем роде шедевром. Он более всех прочих людей служил единственной цели поэтического искусства, раскрывая подлинный смысл человеческого существования. Ибо Нерон воплотил и окружил нежной заботой каждую черточку своего собственного характера посредством некоторых по-настоящему достопамятных деяний, – словно бы выращивая на болотах, зыбучих песках и в других местах, в которые другие люди опасаются заходить, те странные и ярко окрашенные орхидеи, которые одни только и могут выразить высокоорганизованную структуру человеческих желаний...
– Этот жаргон несколько устарел, – сказал Джеральд. – Однако, как музейный экспонат, утонченность отчасти отражает изысканную красоту совершенного анахронизма. Она приобрела очарование, как бы патину портшезов, алонжевых париков, поясов целомудрия, рыцарских доспехов и других вещей, употребительных в свое время, которые ныне стали дороги сердцу каждого поэта именно в силу того, что они навсегда вышли из моды. Итак, примем на веру, о Цезарь, что в былые времена вы были храбрым малым и пользовались большим успехом у женщин...
– Да, но коли на то пошло... – начал было Нерон.
– Понимаю. Вы, с вашими широкими взглядами, не пренебрегали ни тем, ни другим полом. Любви вы обучались у греков. Согласен, но я заливаюсь краской смущения и прошу вас избавить меня от подробностей.
Нерон продолжил свой рассказ и заявил, что другие императоры, шансы которых были не хуже, чем у него, не обладали в достаточной мере гениальностью, чтобы реализовать эти возможности. Разумеется, были и менее даровитые артисты. Калигула, например, помимо всякой халтуры, вроде перерезания глоток, выпустил по меньшей мере один фонтан подлинного вдохновения, преступным образом посягнув на Луну. Это было и в самом деле отлично задумано. Затем Домициан, Коммод, и Тиберий также проявили похвальные амбиции. Весьма изящные штучки по-любительски выделывал Тиберий на Капри; Каракалла тоже был ничего себе, но все они были склонны забавляться банальными экзекуциями. Просто отрубить кому-нибудь голову – это еще не искусство, неважно, как часто ты это делаешь. Кроме того, публичные казни на эшафоте – это вульгарно. А Гелиогабалу, хотя он и обладал искоркой таланта в лирическом распутстве, не хватало жизненной энергии и вкуса, чтобы создавать непреходящие шедевры в богатом эпическом стиле Нерона.
Ведь только Нерон во всех способах самовыражения оставался подлинным, умелым мастером, который всегда обогащает свои произведения оттенком новизны, необходимым любому искусству. Он воздвиг свою собственную сцену в Золотом Доме...
– В полностью позолоченном доме, украшенном драгоценными камнями и Матерью Жемчужин, в доме столь богатом и просторном, что у него была трехэтажная галерея в милю длиной и огромный вращающийся банкетный зал, и потолки из слоновой кости, с которых постоянно сыпались благовония и лепестки красных роз...
Тут Нерон вынул свой монокль и стал разглядывать Джеральда с детским удовольствием, свойственным всякому подлинному артисту, чье тщеславие было польщено.
Да, согласился Нерон, он попытался выразить себя и в этом доме. Золотой Дом был (выражаясь метафорически) изящным переплетом для той поэмы, которой стала его жизнь, когда в сооружении, которое мир не видывал ни до ни после того, он придал каждой своей человеческой черте ее подлинный цвет. В Золотом Доме он выращивал свои орхидеи, там он трудился над открытием множества свободных, решительных и совершенно безграничных путей самовыражения для той очень сложной вещи, которую называют человеческой натурой...
Тут он начал вдаваться в подробности, и Джеральд почувствовал, что стиль этого императора становится, к сожалению, все более и более неамериканским. Джеральд начинал проявлять нетерпение.
– Снова вас предостерегаю: давайте поменьше говорить о личном и разнообразим живость этих орхидей несколькими фиговыми листочками!
Конечно, может быть, продолжал Император, он, как и всякий другой великий артист, является в некотором смысле компилятором, поскольку он не изобрел непосредственно ни одну из тех форм искусства, в которых подвизался. Он перенял у предшественников несколько идей, пару формулировок, и он последний стал бы это отрицать; но все изысканное мастерство принадлежало ему, так же как и особый, характерный нероновский налет романтической иронии, благодаря которой этот артист уничтожал с нежностью, разрушал с лаской и облагораживал все, самое дорогое его сердцу, убивая его. Он говорил о смерти его жен, Октавии и Поппеи, о гибели других, которые были его женами только на один вечер; он говорил о Споре, Аэте, Нарциссе и о том необычайно прекрасном мальчике, Авле Пантине...
И снова Джеральд поднял руку в протестующем жесте.
– Давайте избегать эти совсем неамериканские личные детали! Однако, вы не упомянули о своей матери Агриппине.
Он удивился, увидев на покрытом веснушками лице Нерона что-то похожее на ужас. Но Нерон сказал только: «Нет».
А кроме того, продолжал Император со все возраставшим воодушевлением, счастливый случай, тот факт, что именно во времена Нерона христианство начало свое победное шествие к власти над миром, позволил ему, благодаря чистой удаче, добавить к великой поэме своей жизни необходимый и уместный тон новой социальной среды. Сожжение добропорядочных налогоплательщиков и мнимых девственниц в качестве светильников на вечеринке было приемом, который, в силу естественного желания удивить и позабавить гостей, мог бы прийти на ум любому хозяину, стремящемуся к легкой новизне, которую требует искусство гостеприимства. Но тот факт, что эти факелы впоследствии превратились в ярчайшую славу победившей церкви, сделал незабываемыми эти вечеринки, которые сами по себе были весьма скромными мероприятиями. Нерон выразил себя при помощи не просто, как он думал в то время, людей, подозреваемых в том, что им недостает патриотизма и в том, что они, выражаясь метафорически, не являются стопроцентными римлянами, но, как оказалось впоследствии, при посредстве святых и апостолов, при посредстве признанных церковью мучеников. Не каждый художник имеет под рукой такой материал для воплощения своих идей. Дальнейшие попытки преследования христиан, с эстетической точки зрения, провалились, судя по тому, какое впечатление они произвели на последующие поколения. Их исполнители слишком поздно вступили на это поприще и нашли, что трагическая жила истощилась, и все ее самые многообещающие возможности исчерпаны великим артистом – Нероном. Немногие помнили, что и Марк Аврелий, и Диоклетиан, и остальные тоже крушили, сдирали кожу, калечили и жгли изо всех сил; но эти трудяги были всего лишь эпигонами и бездарными подражателями Нерона.
Поэтому получилось так, что из всех римских императоров, из всех деспотов и тиранов всех времен и народов, которые занимались прекрасным искусством самовыражения, и которые показали, что из себя представляет человеческая природа на самом деле, – в, так сказать, чистом виде, когда человек всемогущ и ему не надо приспосабливаться к среде, – из всех них остался только один, имя которого помнили повсюду, только один, чье имя оказалось бессмертным, и этим единственным был Нерон. В мире, где всякий человек вольно или невольно оставался недоделанным Нероном, легенда о Нероне была высшим образцом литературы ухода от реальности. Легенда о Нероне была поэмой, которую люди не забудут никогда; поэмой, известной на всех языках; и этой поэмой может искренне восхищаться и восторгаться каждый, потому что по прошествии такого количества времени при оценке этой поэмы можно не считаться с современными нравственными стандартами или с чьей-либо физической безопасностью, так как теперь Нерон стал просто книжным персонажем, подобно, – сказал Император, изящно показывая, что он все еще сохранил интерес к литературе, – подобно Яго, Вольпоне или Тартюфу. Ту или иную книгу можно назвать историей, поэмой или драмой, но это, разумеется, не влияет ни на убедительность, жизненность и сложность изображенного в ней персонажа, ни на ценность проницательных и поучительных откровений автора, касающихся вечных свойств человеческого существа.
– Ибо моя жизнь, – сказал Нерон, – определенно, отображает так, как не удавалось еще ни одному художнику, суть человеческой природы, какова она есть на самом деле, когда она свободна от ограничений, которые накладываются на слишком большое количество напрасных жизней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32