– Ни одна женщина не любит быть второй скрипкой, даже в больном мозгу поэта. Однако моим дочерям известно, что большого вреда от этого нет. Ведь у мужчины на уме если не одно, так другое. Кроме того, это позволяет им сходить с ума в одиночку, не заставляя бедных подруг и жен разделять их романтическое безумие, что, конечно же, ни одной нормальной женщине не пришлось бы по вкусу...
Но пожилой джентльмен вздохнул.
– Ты затронула горестную тему. Мне кажется, что ни одно существо не угождало переменчивым нуждам этого романа так ревностно и так разнообразно, как я.
Майя сияла от радости, с нежностью глядя на него.
– И как остроумно ты это делал! Я на самом деле считаю, что никто и нигде не делал такой замечательной карьеры. И кажется, что только вчера – не правда ли? – мы оба были молоды в Раю, а твоя известность не выходила далеко за его пределы. Но вы, евреи, так умеете приспосабливаться.
– Начнем с того, дорогая, что я даже не еврей. Наверное, именно поэтому я никогда с ними не ладил. Я был богом грозы у Мидян. Но евреи похитили меня когда я был еще маленьким божком, весело игравшим со своими молниями на горе Синай.
– Все равно, когда я думаю о том, какое положение ты завоевал в высших кругах христиан, о высокой репутации Церкви, к которой ты принадлежишь, обо всех прекрасных поэтических произведениях, для которых ты послужил источником вдохновения, и о том, как знаменит ты стал повсюду, я горжусь, что когда-то – когда мы оба были молоды – ты имел на меня другие планы. – Тут Джеральд заметил, что Майя очень мило зарделась.
– Ты была первым моим разочарованием, – сказал пожилой джентльмен, – у которого, как теперь видел Джеральд, была и в самом деле вполне еврейская внешность.
– Согласен, моя карьера во многих отношениях необычна. Но закончилась она тем, что я попал в очень неловкое положение, а мои замыслы так и не осуществились.
Затем пожилой джентльмен, одетый как епископ, стал рассказывать о своей первой семье и о том, как его потомки, начиная с его сына Исаака, сошли с пути истинного. Он говорил о том, как пытался он жесткими методами, подобающими богу бури, завоевать любовь своего семейства. Но ничего не получалось. Чего он только ни делал: и эпидемии, и потопы, и плен, и казни, и опустошительные чудеса. Он наслал на них вавилонян, филистимлян и десятки их вассалов, чтобы они убивали их; огромных псов, чтобы они терзали их трупы; хищных птиц и диких зверей, чтобы они рвали и пожирали их. Но это не пробудило в них даже искорки любви. Он опустошил их города; он сделал так, что вдов у них было, как песчинок в пустыне; он поражал их голодом и проказой, жег их молниями, посылал им самых речистых и мрачных пророков. Короче говоря, он сделал абсолютно все, что, как он думал, могло бы оживить их увядающую любовь. Но чем больше он докучал своим потомкам, тем меньше они его любили. Сразу же, как только он предупреждал их, и немедленно после каждого отеческого наставления оставшиеся в живых еще более склонялись к тому, чтобы поискать себе другого покровителя. Все это приводило его в уныние.
Он говорил и о своем втором сыне. Здесь он стал очень рассеян, как будто вся эта затея приводила его в замешательство. Это была великая жертва и искупление, смысла которого пожилой джентльмен не понимал и не притворялся, что понимает. Он даже не мог сказать, кто выиграл от этого искупления, потому что сам он лично полагал, что любой отец счел бы его отвратительным и ужасным. Так или иначе, дело закончилось образованием Церкви, которую он счел своим долгом возглавить. Но странным образом, после того как его убедили формально посвятить себя делу мира, прощения и любви, его непонятливые служители продолжали драться и убивать еще пуще прежнего, потому что теперь они это делали по высоконравственным причинам. Они боролись за пресуществление и за греческие дифтонги, за относительные достоинства полного окунания или смачивания лба при крещении и за первородный грех младенцев, за спасение одной верой и за прочие малодоступные для понимания вещи, в которых аравийский бог бури – получивший только начальное образование и не обладающий академической подготовкой, – едва ли мог разобраться. И все это обескураживало.
И сегодня его положение было не лучше. В церкви, к которой он принадлежал по профессии, его ранг был очень высок. Да, с очевидным смущением признавал пожилой джентльмен, его имя чтили. Однако все его деяния – даже такие достопримечательные деяния, как беседа с учениками в раскаленной печи, изобретение кита как средства междугороднего сообщения, остановка солнца – все эти чудесные подвиги, вкупе с проявлениями подобающей богу грозы вспыльчивости и свирепости, были сведены до уровня поэтических выдумок. Само его существование было усложнено догматом троичности, который, поскольку уму он был непостижим, препятствовал тому, чтобы в такое существование хоть кто-нибудь на самом деле поверил. Даже ему самому было трудно с этим согласиться после того, как много тысяч лет в обычной обрядовой практике он был неделимым божеством. Восемнадцать столетий зависимости от доктрины триединства, которую он вынужден был признать в силу своего официального положения, показали, что этот невразумительный и сбивающий с толку догмат находится далеко за пределами понимания воспитанного в пустыне аравийского бога бури, как бы ни развивал он свой ум при дворах христианских монархов и в крупных монастырях с тех пор, как получил начальное религиозное образование у земледельцев Сирии и Синая. Также не мог он искренне признать, что когда-либо ему нравилась идея, что его существование должно быть тайной, недоступной для понимания даже окончивших лучшие семинарии прелатов, и что все его подвиги суть поэтические метафоры. Ведь от него, насколько мог судить простодушный аравийский бог бури, не осталось ничего, что человеческий ум мог бы постигнуть как нечто реальное. Это привело к тому, что все его ревностные служители, которые полностью принимали догматы его Церкви, превратились, насколько он мог судить, в поклонников пустоты. И все это приводило в уныние.
– В общем, я чувствую, – сказал пожилой джентльмен в облачении епископа, – что мое настоящее положение в Христианской Церкви является неудобным и, в некотором смысле, ложным для аравийского бога бури. Я для этого слишком старомоден. Нет, я пытался с этим смириться! Иногда я даже заходил так далеко, что признавал, что один человек, который никогда не видел другого, может, весьма вероятно, поверить, что тот человек на самом деле не один, а три человека, деяния которых являются поэтическими метафорами. У людей богатое воображение. Однако, друзья мои, я должен подчеркнуть, что никто не может поверить в это, когда речь идет о нем самом. Таким образом, эти любопытные теории о моем существовании предполагают существование по меньшей мере одного скептика и, разумеется, зависят от этого скептика, то есть от меня. Но я инстинктивно чувствую, что их логика ошибочна. Я считаю неподобающим, что я единственный из всех, принадлежащих моей церкви, с неизбежностью обречен оставаться атеистом. От несправедливости и безумия всего этого я преждевременно состарился. А не то, если бы я сохранил силу своей молодости, я нашел бы способ очистить доску по-свойски – при помощи смерча, например, или молнии, потопа и тому подобного, – чтобы начать все сначала. Но, увы, я состарился, моя дорогая Хавва, с тех пор, как мы впервые встретились. Негативное богословие и рационализация, как они это называют, которым со все возрастающим рвением подчиняли меня мои непонятливые слуги на протяжении восемнадцати столетий, довели меня до того, что я не могу логически убедить себя в своем собственном существовании. У догм, которые они мне внушали, концы с концами не сходятся. И вот...
Тут Джеральд, лучезарно улыбаясь, сказал:
– Вы, прошедший через окрестности Антана, где существуют только две истины и только одно учение – что мы совокупляемся и умираем, – вы, я уверен, как глава Протестантской Епископальной Церкви, наверняка рассчитываете найти в месте упокоения всех богов третью истину. Это придает мне храбрости, чтобы попросить вас ответить мне на один простой вопрос...
– Увы, мой друг, – сказал пожилой джентльмен с таким видом, будто его шантажируют, – в профессиональном смысле моя вера такова, каковой она должна быть. Но частным образом, как прямодушный аравийский бог бури, отошедший от активной церковной работы, я подозреваю, что когда кто-нибудь где-нибудь познает сущность этих двух истин, у него остается достаточно времени, чтобы поупражнять свой разум в поисках третьей.
– Этот трюизм, сударь, невозможно оспорить, – сказал изрядно упавший духом Джеральд. – Однако это звучит как отговорка.
– В самом деле, – сказал смущенный пожилой джентльмен, печально покачивая своей седой головой, – в самом деле, с тех пор, как мне приписали троичность, меня также начали обвинять и в двуличии. Гностики, насколько я помню, рассказывали об этом ужасные вещи. Валентиниане были не более милосердны. Я уже не говорю о том, что утверждали присциллиане.
– В любом случае, – настойчиво повторил Джеральд, – хоть вы и можете игнорировать меня лично, вы не можете игнорировать ваши обязанности по отношению к Протестантской Епископальной Церкви. Мир все еще нуждается в епископах и во всем, что они олицетворяют. Хочу вам заметить, сударь, что неистовые речи епископов все еще пугают многих людей, принуждая их благоразумно блюсти добродетельный образ жизни. Епископы, сударь, по своему воздействию на людей напоминают мне хлористую ртуть, потому что их эффект в конце концов оказывается благотворным. Есть и другие сходные черты. И если вас расстраивает то, к каким способам воздействия прибегают епископы, то вы должны помнить, что они стараются ради общего блага. Более того, я хотел бы подчеркнуть, что вам негоже жить в Антане и быть моих подданных...
– Он думает, – снова вставила Майя мимоходом, – что он – бог, понимаешь?
– Но я и есть бог! – воскликнул Джеральд. – Твои постоянные замечания, дорогая, решительно неуместны. И нынешнее стечение обстоятельств тоже ставит меня в неловкое положение, ввиду моего протестантско-епископального воспитания. Данной ситуации надо избежать любой ценой. Этому джентльмену просто нельзя идти в Антан.
– Но что с этим можно поделать?
– Не волнуйтесь. В вашем возрасте, сударь, часто возникают навязчивые идеи, например, идея отправиться в Антан. Любое достаточно компетентное Диргическое божество может легко излечить такие недуги. С вашей стороны нельзя предпринять ничего лучшего, чем обратиться ко мне за помощью. Поэтому, позвольте мне, сударь...
С этими словами Джеральд смочил лоб пожилого джентльмена оставшейся водой из Океанической Пены.
Глава 39
Крещение Масгрэйва
В результате пожилой седобородый джентльмен превратился в симпатичного молодого человека восточной наружности, который весь лучился огненным сиянием, а вокруг его головы, как маленькие молнии, постоянно вспыхивали маленькие огоньки. Он с одобрением сказал:
– Что за прекрасная магия вернула мне мою молодость и силу, которые были у меня, когда я жил в Мидии, еще до того, как меня похитили эти черствые, грубые евреи?
– И вы собираетесь отправиться в Антан? – с тревогой спросил Джеральд.
– Не сейчас, друг мой, – ответил веселый, сильный, молодой аравийский бог бури. – Определенно, не сейчас! Нет, с меня хватит моего непонятного положения у христиан и опасений, что непонятливые чужестранцы меня рационализируют. Я с благодарностью вернусь к моим мидянам и к спокойной жизни местного божка. Я снова буду слышать здравые и понятные молитвы моего народа, в которых они будут просить у меня ниспослать дождь, и снова буду вдыхать дым от таких разумных жертвоприношений, как младенцы, козлы и несчастные пленники, – так, как я привык в те времена, когда меня должным образом вознаграждали за мои благодеяния, и когда я не слышал никаких неприятных сплетен насчет моей троичности. Тем временем, мой благодетель, не могу ли я, в свою очередь, что-нибудь сделать для вас?
– Разумеется, сударь, раз уж вы сами предложили, – сказал Джеральд, снова возвращаясь к своим тревогам насчет живущих по соседству колдунов и знахарей, мысль о которых никогда не выходила у него из головы. – У нас есть сын, как видите, а сейчас мне впервые представился случай окрестить Теодорика Квентина Масгрейва по обряду Протестантской Епископальной Церкви...
– Я что, похож на протестантского пастора? – с притворным изумлением спросил у Джеральда бог бури.
– Да, сударь, признаю: ситуация двусмысленная. Тем не менее, насколько я могу судить, вы остаетесь одним из трех главных лиц Христианской Церкви в любой конфессии. А раз так, вы полностью вправе исполнить священный обряд крещения так, как принято у нас, Масгрэйвов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Но пожилой джентльмен вздохнул.
– Ты затронула горестную тему. Мне кажется, что ни одно существо не угождало переменчивым нуждам этого романа так ревностно и так разнообразно, как я.
Майя сияла от радости, с нежностью глядя на него.
– И как остроумно ты это делал! Я на самом деле считаю, что никто и нигде не делал такой замечательной карьеры. И кажется, что только вчера – не правда ли? – мы оба были молоды в Раю, а твоя известность не выходила далеко за его пределы. Но вы, евреи, так умеете приспосабливаться.
– Начнем с того, дорогая, что я даже не еврей. Наверное, именно поэтому я никогда с ними не ладил. Я был богом грозы у Мидян. Но евреи похитили меня когда я был еще маленьким божком, весело игравшим со своими молниями на горе Синай.
– Все равно, когда я думаю о том, какое положение ты завоевал в высших кругах христиан, о высокой репутации Церкви, к которой ты принадлежишь, обо всех прекрасных поэтических произведениях, для которых ты послужил источником вдохновения, и о том, как знаменит ты стал повсюду, я горжусь, что когда-то – когда мы оба были молоды – ты имел на меня другие планы. – Тут Джеральд заметил, что Майя очень мило зарделась.
– Ты была первым моим разочарованием, – сказал пожилой джентльмен, – у которого, как теперь видел Джеральд, была и в самом деле вполне еврейская внешность.
– Согласен, моя карьера во многих отношениях необычна. Но закончилась она тем, что я попал в очень неловкое положение, а мои замыслы так и не осуществились.
Затем пожилой джентльмен, одетый как епископ, стал рассказывать о своей первой семье и о том, как его потомки, начиная с его сына Исаака, сошли с пути истинного. Он говорил о том, как пытался он жесткими методами, подобающими богу бури, завоевать любовь своего семейства. Но ничего не получалось. Чего он только ни делал: и эпидемии, и потопы, и плен, и казни, и опустошительные чудеса. Он наслал на них вавилонян, филистимлян и десятки их вассалов, чтобы они убивали их; огромных псов, чтобы они терзали их трупы; хищных птиц и диких зверей, чтобы они рвали и пожирали их. Но это не пробудило в них даже искорки любви. Он опустошил их города; он сделал так, что вдов у них было, как песчинок в пустыне; он поражал их голодом и проказой, жег их молниями, посылал им самых речистых и мрачных пророков. Короче говоря, он сделал абсолютно все, что, как он думал, могло бы оживить их увядающую любовь. Но чем больше он докучал своим потомкам, тем меньше они его любили. Сразу же, как только он предупреждал их, и немедленно после каждого отеческого наставления оставшиеся в живых еще более склонялись к тому, чтобы поискать себе другого покровителя. Все это приводило его в уныние.
Он говорил и о своем втором сыне. Здесь он стал очень рассеян, как будто вся эта затея приводила его в замешательство. Это была великая жертва и искупление, смысла которого пожилой джентльмен не понимал и не притворялся, что понимает. Он даже не мог сказать, кто выиграл от этого искупления, потому что сам он лично полагал, что любой отец счел бы его отвратительным и ужасным. Так или иначе, дело закончилось образованием Церкви, которую он счел своим долгом возглавить. Но странным образом, после того как его убедили формально посвятить себя делу мира, прощения и любви, его непонятливые служители продолжали драться и убивать еще пуще прежнего, потому что теперь они это делали по высоконравственным причинам. Они боролись за пресуществление и за греческие дифтонги, за относительные достоинства полного окунания или смачивания лба при крещении и за первородный грех младенцев, за спасение одной верой и за прочие малодоступные для понимания вещи, в которых аравийский бог бури – получивший только начальное образование и не обладающий академической подготовкой, – едва ли мог разобраться. И все это обескураживало.
И сегодня его положение было не лучше. В церкви, к которой он принадлежал по профессии, его ранг был очень высок. Да, с очевидным смущением признавал пожилой джентльмен, его имя чтили. Однако все его деяния – даже такие достопримечательные деяния, как беседа с учениками в раскаленной печи, изобретение кита как средства междугороднего сообщения, остановка солнца – все эти чудесные подвиги, вкупе с проявлениями подобающей богу грозы вспыльчивости и свирепости, были сведены до уровня поэтических выдумок. Само его существование было усложнено догматом троичности, который, поскольку уму он был непостижим, препятствовал тому, чтобы в такое существование хоть кто-нибудь на самом деле поверил. Даже ему самому было трудно с этим согласиться после того, как много тысяч лет в обычной обрядовой практике он был неделимым божеством. Восемнадцать столетий зависимости от доктрины триединства, которую он вынужден был признать в силу своего официального положения, показали, что этот невразумительный и сбивающий с толку догмат находится далеко за пределами понимания воспитанного в пустыне аравийского бога бури, как бы ни развивал он свой ум при дворах христианских монархов и в крупных монастырях с тех пор, как получил начальное религиозное образование у земледельцев Сирии и Синая. Также не мог он искренне признать, что когда-либо ему нравилась идея, что его существование должно быть тайной, недоступной для понимания даже окончивших лучшие семинарии прелатов, и что все его подвиги суть поэтические метафоры. Ведь от него, насколько мог судить простодушный аравийский бог бури, не осталось ничего, что человеческий ум мог бы постигнуть как нечто реальное. Это привело к тому, что все его ревностные служители, которые полностью принимали догматы его Церкви, превратились, насколько он мог судить, в поклонников пустоты. И все это приводило в уныние.
– В общем, я чувствую, – сказал пожилой джентльмен в облачении епископа, – что мое настоящее положение в Христианской Церкви является неудобным и, в некотором смысле, ложным для аравийского бога бури. Я для этого слишком старомоден. Нет, я пытался с этим смириться! Иногда я даже заходил так далеко, что признавал, что один человек, который никогда не видел другого, может, весьма вероятно, поверить, что тот человек на самом деле не один, а три человека, деяния которых являются поэтическими метафорами. У людей богатое воображение. Однако, друзья мои, я должен подчеркнуть, что никто не может поверить в это, когда речь идет о нем самом. Таким образом, эти любопытные теории о моем существовании предполагают существование по меньшей мере одного скептика и, разумеется, зависят от этого скептика, то есть от меня. Но я инстинктивно чувствую, что их логика ошибочна. Я считаю неподобающим, что я единственный из всех, принадлежащих моей церкви, с неизбежностью обречен оставаться атеистом. От несправедливости и безумия всего этого я преждевременно состарился. А не то, если бы я сохранил силу своей молодости, я нашел бы способ очистить доску по-свойски – при помощи смерча, например, или молнии, потопа и тому подобного, – чтобы начать все сначала. Но, увы, я состарился, моя дорогая Хавва, с тех пор, как мы впервые встретились. Негативное богословие и рационализация, как они это называют, которым со все возрастающим рвением подчиняли меня мои непонятливые слуги на протяжении восемнадцати столетий, довели меня до того, что я не могу логически убедить себя в своем собственном существовании. У догм, которые они мне внушали, концы с концами не сходятся. И вот...
Тут Джеральд, лучезарно улыбаясь, сказал:
– Вы, прошедший через окрестности Антана, где существуют только две истины и только одно учение – что мы совокупляемся и умираем, – вы, я уверен, как глава Протестантской Епископальной Церкви, наверняка рассчитываете найти в месте упокоения всех богов третью истину. Это придает мне храбрости, чтобы попросить вас ответить мне на один простой вопрос...
– Увы, мой друг, – сказал пожилой джентльмен с таким видом, будто его шантажируют, – в профессиональном смысле моя вера такова, каковой она должна быть. Но частным образом, как прямодушный аравийский бог бури, отошедший от активной церковной работы, я подозреваю, что когда кто-нибудь где-нибудь познает сущность этих двух истин, у него остается достаточно времени, чтобы поупражнять свой разум в поисках третьей.
– Этот трюизм, сударь, невозможно оспорить, – сказал изрядно упавший духом Джеральд. – Однако это звучит как отговорка.
– В самом деле, – сказал смущенный пожилой джентльмен, печально покачивая своей седой головой, – в самом деле, с тех пор, как мне приписали троичность, меня также начали обвинять и в двуличии. Гностики, насколько я помню, рассказывали об этом ужасные вещи. Валентиниане были не более милосердны. Я уже не говорю о том, что утверждали присциллиане.
– В любом случае, – настойчиво повторил Джеральд, – хоть вы и можете игнорировать меня лично, вы не можете игнорировать ваши обязанности по отношению к Протестантской Епископальной Церкви. Мир все еще нуждается в епископах и во всем, что они олицетворяют. Хочу вам заметить, сударь, что неистовые речи епископов все еще пугают многих людей, принуждая их благоразумно блюсти добродетельный образ жизни. Епископы, сударь, по своему воздействию на людей напоминают мне хлористую ртуть, потому что их эффект в конце концов оказывается благотворным. Есть и другие сходные черты. И если вас расстраивает то, к каким способам воздействия прибегают епископы, то вы должны помнить, что они стараются ради общего блага. Более того, я хотел бы подчеркнуть, что вам негоже жить в Антане и быть моих подданных...
– Он думает, – снова вставила Майя мимоходом, – что он – бог, понимаешь?
– Но я и есть бог! – воскликнул Джеральд. – Твои постоянные замечания, дорогая, решительно неуместны. И нынешнее стечение обстоятельств тоже ставит меня в неловкое положение, ввиду моего протестантско-епископального воспитания. Данной ситуации надо избежать любой ценой. Этому джентльмену просто нельзя идти в Антан.
– Но что с этим можно поделать?
– Не волнуйтесь. В вашем возрасте, сударь, часто возникают навязчивые идеи, например, идея отправиться в Антан. Любое достаточно компетентное Диргическое божество может легко излечить такие недуги. С вашей стороны нельзя предпринять ничего лучшего, чем обратиться ко мне за помощью. Поэтому, позвольте мне, сударь...
С этими словами Джеральд смочил лоб пожилого джентльмена оставшейся водой из Океанической Пены.
Глава 39
Крещение Масгрэйва
В результате пожилой седобородый джентльмен превратился в симпатичного молодого человека восточной наружности, который весь лучился огненным сиянием, а вокруг его головы, как маленькие молнии, постоянно вспыхивали маленькие огоньки. Он с одобрением сказал:
– Что за прекрасная магия вернула мне мою молодость и силу, которые были у меня, когда я жил в Мидии, еще до того, как меня похитили эти черствые, грубые евреи?
– И вы собираетесь отправиться в Антан? – с тревогой спросил Джеральд.
– Не сейчас, друг мой, – ответил веселый, сильный, молодой аравийский бог бури. – Определенно, не сейчас! Нет, с меня хватит моего непонятного положения у христиан и опасений, что непонятливые чужестранцы меня рационализируют. Я с благодарностью вернусь к моим мидянам и к спокойной жизни местного божка. Я снова буду слышать здравые и понятные молитвы моего народа, в которых они будут просить у меня ниспослать дождь, и снова буду вдыхать дым от таких разумных жертвоприношений, как младенцы, козлы и несчастные пленники, – так, как я привык в те времена, когда меня должным образом вознаграждали за мои благодеяния, и когда я не слышал никаких неприятных сплетен насчет моей троичности. Тем временем, мой благодетель, не могу ли я, в свою очередь, что-нибудь сделать для вас?
– Разумеется, сударь, раз уж вы сами предложили, – сказал Джеральд, снова возвращаясь к своим тревогам насчет живущих по соседству колдунов и знахарей, мысль о которых никогда не выходила у него из головы. – У нас есть сын, как видите, а сейчас мне впервые представился случай окрестить Теодорика Квентина Масгрейва по обряду Протестантской Епископальной Церкви...
– Я что, похож на протестантского пастора? – с притворным изумлением спросил у Джеральда бог бури.
– Да, сударь, признаю: ситуация двусмысленная. Тем не менее, насколько я могу судить, вы остаетесь одним из трех главных лиц Христианской Церкви в любой конфессии. А раз так, вы полностью вправе исполнить священный обряд крещения так, как принято у нас, Масгрэйвов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32