Кроме того, великодушие и альтруизм не подстрекали домашних животных к опустошительным войнам, расчетливость никогда не пробуждала в них алчность к богатству, а самоуважение не заставляло их бездумно сорить деньгами; религия не вынуждала мулов вопить на кафедрах, а сознание барана никогда не превращало его в назойливого и злобного паразита. In fine, домашние животные не были обезображены человеческими добродетелями, и с ними было легко поладить. А если бы какая-нибудь женщина попыталась держать в доме такое множество мужчин!.. Майя, которая потеряла (по крайней мере отчасти) столько мужей, не закончила предложение. Но выражение ее лица сделало умолчание красноречивым.
Джеральд нисколько не сомневался, что не будь он богом, неподвластным ее чарам, Прекрасногрудая Майя уже давно бы, из чистой доброты и нежности, превратила его в барана, быка или какое-нибудь другое полезное четвероногое, и таким образом помешала бы ему получить ожидавшее его в Антане наследство. Но он не винил ее. Мирная, глупая, симпатичная женщина просто-напросто не понимала, что быть довольным – это еще не все. Она не могла уразуметь лежащей на божестве обязанности вести исполненную величественной красоты жизнь и совершать потрясающие подвиги на пути героизма и великодушия.
Разумеется, как сказала она, подвиги воителя, который приходит просветить и улучшить ту или иную страну, – и даже избавить ее от того, что по меркам Соединенных Штатов Америки является недостойным, отсталым и, возможно, недемократичным, – с необходимостью нарушили бы обычный порядок вещей, к которому местные жители успели привыкнуть. Антан, как мог видеть Джеральд с крыльца домика Майи, был мирным и спокойным городом. И по каким бы не американским стандартам ни жили его обитатели, освободить город от этих стандартов означало бы принести смуту и беспорядок.
– А это досадно, – сказала Майя, – беспокоить людей, которые были вполне довольны, когда ты и сам был доволен... Но даже если и так, у бога были свои обязанности. Быть довольным, не иметь забот днем, ни в чем не нуждаться, и каждую ночь, выполнив супружеские обязанности, погружаться в глубокий и освежающий сон – это было далеко не все, что нужно богу. Была еще третья истина. Предназначенное Джеральду королевство находилось там, а не на Миспекском Болоте. Там боги и человеческие мечты достигали благородной и достойной цели. Там была Фрайдис...
А Джеральд начал все больше и больше думать о Фрайдис. Согласно всем сообщениям, именно она на самом деле правила этими холмами и долинами, которые завтра или, по крайней мере, на следующей неделе, будут холмами и долинами Джеральда. Именно ей во всем подчинялся Магистр Филологии, которого Джеральду было суждено свергнуть с престола. Однако, насколько Джеральду было известно, в пророчестве ничего не говорилось о том, как ему следует поступить с Фрайдис. Это, судя по всему, было оставлено на его божественное усмотрение.
– Во всяком случае, не следует быть слишком суровым с женщиной, о красоте которой ходит молва по всему миру, – в полусне размышлял Джеральд, объевшийся вкусной стряпней Майи и удобно усевшийся на крылечке в очках, пижаме и шлепанцах, которыми снабдила его Майя.
Глава 29
Пение Левкозии
На следующий день, когда Джеральд сидел на обочине под каштаном в ожидании ужина, три путника, странствовавшие вместе, прошли по направлению к Антану. Все они выглядели людьми благородного сословия, и Джеральд приветствовал их знаком, который был известен только великим волшебникам. Они ответили на его приветствие, но их знаки принадлежали к магии более древней, чем та, что была знакома Джеральду.
Потом один из них представился:
– Я – Одиссей, сын Лаэрта.
Так Джеральд понял, что перед ним еще одно из его бывших воплощений. Но он воздержался от комментариев.
Одиссей продолжал:
– Я был мудр. Моя мудрость привлекала внимание людей всех сословий, а слава о ней достигла Небес. Я правил Итакой, островным государством, расположенным на западе. Против своей воли я отправился с другими вооруженными греками осаждать Илион. Предприятие казалось мне безрассудным и едва ли прибыльным. Однако, ввязавшись в это дело, я поступал благоразумно, и в конце концов там, где потерпели неудачу многие храбрецы, благодаря моей мудрости был достигнут успех. Десять лет Илион не поддавался силе Ахиллеса и Аякса; Илион смеялся над потугами рыжеволосого Менелая и божественного Агамемнона, но благодаря хитрости Одиссея Илион был взят за одну ночь. Я забрал свою долю добычи, оставив славу тем, кто к ней стремился. Я пересек весь мир, возвращаясь к тому, чего благоразумно желал – к моему мирному и уютному дому в скалистой Итаке. Вопли ослепленного Циклопа, гнев потрясателя земли Посейдона, белые молнии оскорбленного Зевса, двенадцать ветров Эола – все было против меня. Я победил. Я прошел мимо морского чудища Сциллы, громадины с двенадцатью руками, прожорливого монстра, от которого никто не уходил живым. Харибда, которая пожирала всех, не сожрала меня, так как я благоразумно приник к фиговому древу.
– Конечно, – сказал Джеральд, – листья этого дерева часто служат хорошей защитой. –...О могучий хитроумный Одиссей, – поспешно добавил Джеральд, так как он в свое время изучал классику.
– Более того, дочь солнца, светловолосая Цирцея и королева Калипсо, самая божественная из богинь, тоже встретили меня более дружелюбно, чем других. Я обнимал их, и они отнюдь не считали, что я плох в постели. Ибо они были богини, скорые как на расправу, так и на любовь. Неблагоразумно отказывать богине. Из объятий этих бессмертных я последовал к моей желанной цели. Но никто не бывает благоразумен всегда. Когда мой корабль приблизился к острову людоедок Сирен, я приказал своим матросам заткнуть уши воском. Но свои уши я не заткнул и поэтому мог слышать, как поет Левкозия, в то время как Партенопа и Лигейя играли сладостную музыку. Я хотел, оставшись невредимым, послушать пение, которое было столь прекрасно, что завлекало менее благоразумных людей в объятья певицы, где, как им было хорошо известно, их ожидала страшная смерть. Я слышал это пение. Мне было безразлично, что пологий берег этих музыкантов сверкал как серебро в тех местах, где солнечный свет падал на усеивающие его кости множества убитых людей. Я вырывался, пытаясь броситься в море и поплыть к Левкозии. Но путы удерживали меня. Я был связан: мои руки и ноги были стянуты крепкими веревками. Черный корабль шел вперед, вспенивая воду полированными лезвиями еловых весел; а я рыдал, удаляясь прочь от своей гибели и приближаясь к заветной цели, к которой влекло меня благоразумие.
– Воистину, чары ее пения, должно быть, свели вас с ума. Но такова магия великой поэзии, – заметил Джеральд, – вещь, которую даже сам поэт не в силах объяснить... Но несмотря ни на что, о хитроумный Одиссей, вы, как мне известно, достигли своей цели. Вы достигли своей цели, насколько я помню, оказавшись в вашем доме с множеством колонн и с удовольствием перебив женихов, которые докучали вашей супруге, полагая, что она осталась вдовой.
– Естественно, моя цель была достигнута. Ведь я – Одиссей. Естественно, я прикончил расточителей моего имущества, которые девять лет ели и пили за мой счет. Когда я стал разбивать им головы одному за другим, поднялся ужасный крик. Полы были залиты кровью. Стало ясно, что именно Одиссей противостоял этим бесстыжим типам, которые слишком вольно обращались с его стадами, с его кувшинами с вином, с его женой и со всем остальным, что было в его доме. Однако вскоре я узнал, что мне была нужна не скалистая Итака, не нежные объятья Пенелопы, не мой мирный дом. Я издавал законы. Я разрешал судебные тяжбы. Я разбирал склоки между пастухами. Я, придумавший способ сжечь Илион, теперь занимался разведением овец. Войны не беспокоили Итаку, нападать на которую боялись правители других королевств. Ведь я был очень знаменит. Моему благополучию ничто не угрожало. Я жил в мире. Но никто не может услышать пение Левкозии, не заплатив за это большую цену. Я больше не слышал Левкозии. Вместо этого я слышал голоса глупцов, восхвалявших мою силу и хитроумие, и голос моей жены, которая благоразумно рассуждала о чем-то, до чего мне не было дела. У меня в моей уютной, спокойной, благоустроенной Итаке было все, что нужно благоразумному человеку. Но в своих странствиях я видел много существ, более необузданных и непокорных, чем я позволял кому-либо быть в своей Итаке. Я слишком много помнил. Нет, я не жалел ни о Калипсо, ни о Цирцее, ни о той прелестной девчушке Навсикае. Я мог бы вернуться к ним, если бы захотел. Но я помнил пение Левкозии, к которой не смел вернуться. Ведь никто не может слышать пение Левкозии, дорого не поплатившись за это.
– Но о чем она пела, о премудрый Одиссей?
– Она пела о том, что преследовало меня, осмеивая достижения моей мудрости. Она пела о том, чего я на самом деле желал.
– Это не совсем внятный ответ, о благородный сын Лаэрта.
Одиссей угрюмо посмотрел на Джеральда и сказал:
– Она пела о том, что тревожит душу мудреца и разрушает его благоразумную жизнь. Я думаю, она пела об Антане. Вот почему я должен совершить путешествие в Антан, где, может быть, я найду то, что мне нужно.
Только тогда Джеральд кое-что припомнил. Он вспомнил об Эвадне, той пернатоногой Эвадне, которую, как говорил Горвендил, во времена ее морской жизни звали Левкозией. Но Джеральд ничего не сказал, ведь в конце концов это было не его дело...
Глава 30
Чего хотел Соломон
Тогда заговорил второй путешественник. Он говорил о том, что было у него в те времена, когда все богатства, все удовольствия и вся власть принадлежали Соломону благодаря его шестикратной мудрости. Никто из обитавших когда-либо среди людей не был наделен таким могуществом, которым обладал Соломон, когда он царствовал над Израилем и правил миром.
Ведь Соломон был в шесть раз мудрее любого человека. Соломон знал шесть слов, неизвестных более никому. Он понимал смысл этих слов.
Слово Зверя. Как только Соломон произносил его, перед ним тотчас же возникала пара любых животных, которые только бегают или ползают по земле, – от слона до ничтожного червя. На шее каждого стояло клеймо Соломона, так что отныне их потомство было подвластно ему. Они открывали Соломону мудрость животных, которые умирают и не заботятся об этом. Он кормил их за столом из серебра и железа, который занимал четыре квадратные мили. За этим столом Соломон прислуживал как официант и собственными руками подавал пищу каждому животному, от слона до ничтожного червя.
Слово Морское. Когда он произносил его, все виды рыб поднимались из морских глубин на поверхность неподалеку от Аскалона. На теле каждой стояло клеймо Соломона. Тогда приходили сто тысяч верблюдов и сто тысяч мулов, груженных зерном. Всех морских тварей кормили, и они служили Соломону, открывая ему мудрость Морского Базара.
Слово Птичье. Когда он произнес его, небо померкло от бесчисленного множества птиц, которые принесли клятву верности и обучили Соломона мудрости Аспарасаса. Не пришел только чибис. Но потом он явился и возвестил:
– Тот, кто не жалеет других, сам не найдет пощады. Именно чибис привел к Соломону мудрую Балкис и научил его видеть сквозь землю как сквозь стекло.
Слово Вражеское. Когда он произносил его, все воинство адское – кроме Сахра и Иблиса – преклоняло колена перед Соломоном. Джинны-женщины выглядели как дромадеры с крыльями летучей мыши, а джинны-мужчины имели обличье павлинов с рогами газели. Приходили также Мазикеи и Шедаим. На шее каждого стояло клеймо Соломона, и они открывали ему черную и серую мудрость.
Слово Аратрона. Когда Соломон произносил его, к нему являлись Семеро Стражей Небесных. Соломон закрывал глаза, а голова его тряслась немного, когда он ставил на шее каждого коленопреклоненного стража свое клеймо, – так страшна была слава великих князей небесных. Из них ужаснее всего были Офиэль и Фул, царствие которых еще не пришло. Но эти Семь Стражей тоже служили Соломону и открывали ему белую мудрость.
Слово Зеркальное. Когда Соломон произносил его, перед ним возникала корзина из прутьев, в которой сидели три голубя. Рядом с корзиной лежало небольшое зеркальце три на три дюйма.
Все шесть слов были известны мудрому царю. Именно могущество этих заклинаний делало его повелителем диких зверей и птиц небесных, владыкой демонов, элементалов и призраков, хозяином глубин морских и херувимов. Все твари земные дрожали перед царем Соломоном из-за этих слов; ни один король не сопротивлялся Соломону и не посылал колесниц своих против армии царя. Ведь солдатами Соломона были дикие звери лесные и полевые, всадниками его были хищные птицы, а маленькие пташки были его хитрыми шпионами. Его адмиралами были гигантские киты и морские змеи, и сам Левиафан служил в военном флоте царя Соломона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32