Ты будешь с ума по нему сходить. Тебе не захочется с ним расставаться; ты, возможно, никогда не оставишь его. Кончится тем, что ты будешь всегда стоять у меня на пути, начнешь докучать мне по ночам, будешь путаться у меня под ногами всю оставшуюся жизнь...
– Но я – бог.
– Да, Джеральд, конечно же. Я забыла, прости. Ну не расстраивайся так из-за этого! Перестань дуться! Ты бог, и это вполне понятно. Ты бессмертен, ты переживешь меня на неопределенный срок, ты будешь совершать чудеса в Антане, и все у тебя будет замечательно. Я, по крайней мере, на это надеюсь. Я только хотела сказать, что для нас было бы лучше не иметь сына.
Но Джеральд ответил:
– Перестань мне перечить! Если ты, Майя, еще раз накинешься на меня вот так, я за себя не отвечаю. Тогда я разозлюсь по-настоящему, стану рычать и, весьма вероятно, взбрыкну. Я буду ругаться и говорить резкости. Я начну орать, топать ногами и переверну весь дом вверх дном. Потому что я настаиваю, что было бы просто замечательно, если бы у нас был сын.
– Что ж, так и быть, – сказала Майя и с мрачным выражением, которое последнее время постоянно было у нее на лице, она повернулась к волшебной корзине.
–...Я имею в виду, когда он подрастет. Младенцы ограничены в возможностях общения, слишком громко кричат и постоянно обмачивают пеленки.
Майя достала из янтарного сосуда маленькую блестящую ящерицу. Она поднесла ее ко рту, слегка подула на нее и ответила Джеральду:
– Я и сама думаю, – сказала она, – что раз уж ты так хочешь иметь сына, то пусть он будет сразу лет семи или восьми.
Затем Майя сняла крышку корзины и глубоко засунула в нее руку, в которой держала блестящую ящерицу. Из корзины, цепляясь за руку Майи, выбрался веснушчатый рыжий мальчишка с единственным верхним передним зубом. Мальчик был одет в голубое платье, а лет ему было около восьми.
– Ну вот, теперь у нас есть замечательный сын, – с довольным видом сказал Джеральд. – Но кто окрестит нашего сына? Ведь я, разумеется, назову его Теодориком Квентином, как звали моего отца и старшего брата.
Итак, мальчика назвали Теодориком Квентином Масгрэйвом. Джеральд был в восторге от ребенка, и Князь Третьей Истины в очередной раз отложил свое восшествие на престол...
– Я предупреждала тебя! – сказала Майя.
– Но в самом деле, дорогая, неужели ты думаешь, что я полностью лишен отцовских чувств? Необходимо, чтобы ребенок получил хороший жизненный старт, и я спрашиваю тебя, может ли родитель надлежащим образом исполнить свой долг менее чем за неделю?
– Но это не совсем то, что я имела в виду. А для взрослого человека говорить такую чушь...
– Займись лучше своими делами! Итак, я покину вас обоих в следующий четверг, и для тебя было бы лучше уговорить меня остаться еще хотя бы на полсекунды дольше. Кроме того, я его очень люблю.
Однако ребенок был со странностями. Например, язык его был не красным, но сформированным из совершенно белой плоти. Когда Джеральд обнаружил этот странный факт, он, впрочем, ничего не сказал, поскольку понимал ограниченность серой магии. С другой стороны, когда на третий день жизни Теодорика Джеральд, играя с сыном, снял розовые очки, мальчик исчез. Джеральд пожал плечами как раз вовремя, чтобы скрыть нервную дрожь. Он снова надел очки, и все стало как прежде, до последней веснушки и до последнего рыжего волоска.
После этого случая Джеральд никогда не снимал очки.
Ведь Теодорик Квентин Масгрэйв стал ему очень дорог. Как и другие отцы, Джеральд не мог объяснить свое чувство или оправдать его логикой здравого смысла. Он знал только, что его отродье вызывало в нем нежность, близкую к тому, чтобы ее можно было назвать бескорыстной; что его беспокоило то, что его отродье остается некрещеным, находясь в столь опасной близости к колдунам и знахарям; что ему по непонятной причине было приятно прикасаться к этому отродью; и что, когда отродье проявляло малейшие признаки интеллекта, оно тут же казалось ему необычайно умным и талантливым, в разы превосходящим всех прочих детей.
Ведь Теодорик замечал все. И Джеральд в особенности восхищался умственными способностями сына и его наблюдательностью, поскольку, так как никой разумности он не мог унаследовать от милой глупой Майи, все самые замечательные черты его ума, несомненно, были отцовскими.
Например, как-то раз показав пальцем в сторону Антана, Теодорик заявил: «Там тетенька!»
– О да, там полным-полно тетенек, сынок, – согласился Джеральд, думая о множестве прекрасных богинь и мифологических персонажей женского пола, которые (хотя он ни разу не видел, чтобы какая-нибудь женщина шла в Антан), наверное, делают еще более прославленным королевство, коим Джеральд начнет управлять через неделю.
И Джеральд потрепал за плечо веснушчатое отродье, с которым он на следующей неделе должен был расстаться навсегда. Он не мог понять, что за иррациональное удовольствие доставляет ему простое прикосновение к этому ребенку.
– О да, в Антане, без всякого сомнения, много тетенек, – сказал Джеральд, – хотя довольно странно, что я не видел ни одной женщины, которая бы шла в этом направлении.
Но мальчик объяснил, что он имел в виду очень большую тетеньку, которая лежит, как будто она умерла, но она не мертвая, потому что сердце у нее дышит.
Тогда Джеральд увидел, что и в самом деле, холмы на юго-западе, если смотреть с того места, где он находился, напоминали очертания женского тела. Если присмотреться, казалось, что женщина лежит на спине, а ее длинные волосы в беспорядке разметались вокруг головы, профиль которой был ясно и определенно очерчен. Можно было видеть ее шею и высокую грудь, а далее холмы, плавно снижаясь, образовывали контуры плоского живота. В этом месте силуэт громадной, темно-фиолетовой фигуры нарушался близким холмом, который располагался прямо через дорогу, ведущую в Антан, но и те части женского тела, которые можно было разглядеть, были отчетливо и натуралистично сформированы рельефом. Более того, Джеральд заметил, что в том месте, где должно было быть сердце, медленно клубился дым от лесного пожара. Именно это, разумеется, Теодорик Квентин Масгрэйв и имел в виду, говоря, что сердце женщины дышит.
Джеральд очень гордился сообразительностью Теодорика, заметившего странные очертания этих холмов, в которых Джеральд за полные три недели своего пребывания на Миспекском Болоте не нашел ничего необычного. Но когда он указал Майе на это чудо природы, она сказала только, что, разумеется, понимает, что он имеет в виду, но это все-таки всего лишь пара холмов, и на холмы они смахивают больше, чем на что-либо другое.
Часть IX
Книга Миспекского Болота
Чтобы приручить волка, надо его женить
Глава 33
Ограниченность Гастона
Как раз в это время, в середине июня, явился из Личфилда Гастон Балмер. Джеральд по своему обыкновению сидел под каштаном на обочине дороги, ведущей в Антан. Он ожидал там, намереваясь вовлечь в разговор кого-нибудь из своих будущих подданных, которые могли бы по пути в Антан пройти мимо. Джеральд, сидя под каштаном, к этому времени уже успел поговорить с таким количеством неземных путешественников, что если бы записать все, что они ему рассказали, получилась бы книга чудовищных и совершенно невероятных размеров.
При таких обстоятельствах, как раз после того, как мимо прошли два комедианта, нагруженные декорациями к спектаклю о Петрушке, Джеральд заметил, что с востока приближается небольшое облако сернистого цвета. Когда облако приблизилось к Джеральду, оно опустилось вниз и разверзлось. Из его сияющих глубин шагнул, слегка припадая на ногу, Гастон Балмер. Затем он положил на землю кедровую трость с набалдашником из голубого камня.
Само по себе это вовсе не было удивительным, так как Гастон Балмер был знатоком искусства, которое Джеральд изучал в те далекие дни, когда он еще не знал о своем божественном происхождении. Удивительно было то, как состарился Гастон за последнюю неделю. Но Джеральд все равно был очень рад видеть своего старого друга и наставника – человека, который так долго был, в сущности, его тестем.
Однако Гастон не пожелал зайти в дом отобедать, потому что, как он признался, ему не хотелось бы встречаться с Майей. Более того, его желанием и целью его приезда было освободить Джеральда от того, что Гастон Балмер, удивительным образом, называл губительной магией умной женщины.
– Ерунда! – сказал на это Джеральд. – В самом деле, если бы это не было так грустно слышать, это было бы просто уморительно. Я невыразимо удручен твоей галлюцинацией, которая, я уверен, скоро пройдет. Однако давай не будем говорить о моей жене. Расскажи мне лучше, как поживает мое тело.
Итак, они уселись под каштаном, и Гастон Балмер ответил:
– Твое тело, Джеральд, с тех пор, как ты его покинул, стало знаменитым ученым и литератором.
– Ага! – сказал Джеральд. – Так значит, мой роман о Доне Мануэле Пуактесмском был завершен и заслужил всеобщее восхищение!
– Нет, потому что твое тело стало, как я сказал, ученым. А ученые не пишут романов.
– Однако вы упомянули литератора...
– Теперь твое тело – знаменитый этнолог. Оно имеет дело с научными и историческими истинами. Твое тело пишет толстые тома in quarto на темы, которым ни один роман, даже самый пошлый, не уделил ни одной фразы.
Джеральд поймал себя на том, что нервно поглаживает свой вытянутый подбородок.
– Однако, как я помню, нынешний владелец моего тела когда-то убеждал меня, что есть только две истины, в которых наука может быть уверена.
– И что это за две истины?
Джеральд назвал их.
Тогда Гастон сказал.
– Демон последователен. Ведь именно эти две истины как раз и являются научной специальностью твоего тела. В настоящее время твое тело пишет бесценные труды, в которых объясняются и систематизируются те странные и интересные обычаи, которыми сопровождается взаимодействие этих двух истин, а также суррогаты этого взаимодействия, так как они существовали во все времена и у всех народов. Современный Личфилд гордится ученостью и растущей славой Джеральда Масгрэйва.
– Я рад, что мое тело так преуспело. И я надеюсь, что у твоей дочери Эвелин тоже все хорошо?
– Джеральд... – ответил пожилой джентльмен, озабоченный более серьезно, чем Джеральд обычно позволял кому-нибудь в своем обществе. – Джеральд, это нехорошо, что твоя кузина Эвелин, не ведая того, сохраняет такую тесную дружбу с одержимым демоном телом.
– А, так значит, дружба продолжается!
– Она продолжается, – ответил Гастон, – и ничего не изменилось. Тебе должно быть интересно узнать, Джеральд, что у твоей кузины Эвелин сейчас есть сын, замечательный рыжий мальчонка, родившийся ровно через год после того, как ты одолжил свое тело этому вероломному Силану.
Джеральд учтиво ответил:
– Ну что ж, это прекрасная новость! Фрэнк всегда хотел мальчика.
– Мой зять действительно очень доволен. Но я беспокоился о моей дочери. Мне кажется, что сложившаяся ситуация едва ли благоприятна для нее.
– Мое тело, – это единственная часть меня, с которой она когда-либо была знакома. Так что я не думаю, чтобы что-нибудь изменилось.
– Но Джеральд, когда я думаю о том, что такая красивая, образованная и целомудренная благородная женщина...
– Ну да, да, разумеется! Ты рассуждаешь в освященных временем терминах Личфилда. И я в самом деле не понимаю, зачем я тебя перебил.
–...Когда я думаю о том, что, не ведая того, благородная женщина сохраняет такую тесную дружбу с телом, одержимым обыкновенным демоном...
– И она, разумеется, доверяет ему и отдает ему все?
– Всю свою дружбу и естественную для родственницы любовь. Да, это печальное зрелище. Это непристойное зрелище. Поэтому мне кажется, что твой долг как Масгрэйва и как благородного южанина – вернуться к земной жизни и к своим земным обязанностям, и в особенности к твоим обязательствам в отношении твоей кузины Эвелин, с которой ты дружил всю жизнь.
– Вздор! – сказал снова Джеральд.
Ведь образ мысли и благородные предрассудки Гастона Балмера теперь, ввиду его божественного происхождения, казались Джеральду совершенно бессмысленными. Богу не было никакого дела до такой ерунды, как кодекс поведения обыкновенного смертного джентльмена и необходимость соблюдения принятых на Земле правил обыкновенной супружеской измены. Божеству Диргической мифологии не пристало вмешиваться во внутренние дела планеты, которая, согласно протестанско-епископальной вере Джеральда, была сотворена и управлялась Епископальным божеством. Ведь Джеральд предусмотрительно хранил веру, адептом которой он был до того, как узнал что-либо определенное о религии, в которой он сам был богом.
Поэтому Джеральд сказал:
– Милый Гастон, я не сомневаюсь, что твои намерения чисты. И не твоя вина, что ты, будучи обычным человеком, не можешь понять некоторые вещи и, определенно, не можешь смотреть на них с точки зрения божественного всезнания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– Но я – бог.
– Да, Джеральд, конечно же. Я забыла, прости. Ну не расстраивайся так из-за этого! Перестань дуться! Ты бог, и это вполне понятно. Ты бессмертен, ты переживешь меня на неопределенный срок, ты будешь совершать чудеса в Антане, и все у тебя будет замечательно. Я, по крайней мере, на это надеюсь. Я только хотела сказать, что для нас было бы лучше не иметь сына.
Но Джеральд ответил:
– Перестань мне перечить! Если ты, Майя, еще раз накинешься на меня вот так, я за себя не отвечаю. Тогда я разозлюсь по-настоящему, стану рычать и, весьма вероятно, взбрыкну. Я буду ругаться и говорить резкости. Я начну орать, топать ногами и переверну весь дом вверх дном. Потому что я настаиваю, что было бы просто замечательно, если бы у нас был сын.
– Что ж, так и быть, – сказала Майя и с мрачным выражением, которое последнее время постоянно было у нее на лице, она повернулась к волшебной корзине.
–...Я имею в виду, когда он подрастет. Младенцы ограничены в возможностях общения, слишком громко кричат и постоянно обмачивают пеленки.
Майя достала из янтарного сосуда маленькую блестящую ящерицу. Она поднесла ее ко рту, слегка подула на нее и ответила Джеральду:
– Я и сама думаю, – сказала она, – что раз уж ты так хочешь иметь сына, то пусть он будет сразу лет семи или восьми.
Затем Майя сняла крышку корзины и глубоко засунула в нее руку, в которой держала блестящую ящерицу. Из корзины, цепляясь за руку Майи, выбрался веснушчатый рыжий мальчишка с единственным верхним передним зубом. Мальчик был одет в голубое платье, а лет ему было около восьми.
– Ну вот, теперь у нас есть замечательный сын, – с довольным видом сказал Джеральд. – Но кто окрестит нашего сына? Ведь я, разумеется, назову его Теодориком Квентином, как звали моего отца и старшего брата.
Итак, мальчика назвали Теодориком Квентином Масгрэйвом. Джеральд был в восторге от ребенка, и Князь Третьей Истины в очередной раз отложил свое восшествие на престол...
– Я предупреждала тебя! – сказала Майя.
– Но в самом деле, дорогая, неужели ты думаешь, что я полностью лишен отцовских чувств? Необходимо, чтобы ребенок получил хороший жизненный старт, и я спрашиваю тебя, может ли родитель надлежащим образом исполнить свой долг менее чем за неделю?
– Но это не совсем то, что я имела в виду. А для взрослого человека говорить такую чушь...
– Займись лучше своими делами! Итак, я покину вас обоих в следующий четверг, и для тебя было бы лучше уговорить меня остаться еще хотя бы на полсекунды дольше. Кроме того, я его очень люблю.
Однако ребенок был со странностями. Например, язык его был не красным, но сформированным из совершенно белой плоти. Когда Джеральд обнаружил этот странный факт, он, впрочем, ничего не сказал, поскольку понимал ограниченность серой магии. С другой стороны, когда на третий день жизни Теодорика Джеральд, играя с сыном, снял розовые очки, мальчик исчез. Джеральд пожал плечами как раз вовремя, чтобы скрыть нервную дрожь. Он снова надел очки, и все стало как прежде, до последней веснушки и до последнего рыжего волоска.
После этого случая Джеральд никогда не снимал очки.
Ведь Теодорик Квентин Масгрэйв стал ему очень дорог. Как и другие отцы, Джеральд не мог объяснить свое чувство или оправдать его логикой здравого смысла. Он знал только, что его отродье вызывало в нем нежность, близкую к тому, чтобы ее можно было назвать бескорыстной; что его беспокоило то, что его отродье остается некрещеным, находясь в столь опасной близости к колдунам и знахарям; что ему по непонятной причине было приятно прикасаться к этому отродью; и что, когда отродье проявляло малейшие признаки интеллекта, оно тут же казалось ему необычайно умным и талантливым, в разы превосходящим всех прочих детей.
Ведь Теодорик замечал все. И Джеральд в особенности восхищался умственными способностями сына и его наблюдательностью, поскольку, так как никой разумности он не мог унаследовать от милой глупой Майи, все самые замечательные черты его ума, несомненно, были отцовскими.
Например, как-то раз показав пальцем в сторону Антана, Теодорик заявил: «Там тетенька!»
– О да, там полным-полно тетенек, сынок, – согласился Джеральд, думая о множестве прекрасных богинь и мифологических персонажей женского пола, которые (хотя он ни разу не видел, чтобы какая-нибудь женщина шла в Антан), наверное, делают еще более прославленным королевство, коим Джеральд начнет управлять через неделю.
И Джеральд потрепал за плечо веснушчатое отродье, с которым он на следующей неделе должен был расстаться навсегда. Он не мог понять, что за иррациональное удовольствие доставляет ему простое прикосновение к этому ребенку.
– О да, в Антане, без всякого сомнения, много тетенек, – сказал Джеральд, – хотя довольно странно, что я не видел ни одной женщины, которая бы шла в этом направлении.
Но мальчик объяснил, что он имел в виду очень большую тетеньку, которая лежит, как будто она умерла, но она не мертвая, потому что сердце у нее дышит.
Тогда Джеральд увидел, что и в самом деле, холмы на юго-западе, если смотреть с того места, где он находился, напоминали очертания женского тела. Если присмотреться, казалось, что женщина лежит на спине, а ее длинные волосы в беспорядке разметались вокруг головы, профиль которой был ясно и определенно очерчен. Можно было видеть ее шею и высокую грудь, а далее холмы, плавно снижаясь, образовывали контуры плоского живота. В этом месте силуэт громадной, темно-фиолетовой фигуры нарушался близким холмом, который располагался прямо через дорогу, ведущую в Антан, но и те части женского тела, которые можно было разглядеть, были отчетливо и натуралистично сформированы рельефом. Более того, Джеральд заметил, что в том месте, где должно было быть сердце, медленно клубился дым от лесного пожара. Именно это, разумеется, Теодорик Квентин Масгрэйв и имел в виду, говоря, что сердце женщины дышит.
Джеральд очень гордился сообразительностью Теодорика, заметившего странные очертания этих холмов, в которых Джеральд за полные три недели своего пребывания на Миспекском Болоте не нашел ничего необычного. Но когда он указал Майе на это чудо природы, она сказала только, что, разумеется, понимает, что он имеет в виду, но это все-таки всего лишь пара холмов, и на холмы они смахивают больше, чем на что-либо другое.
Часть IX
Книга Миспекского Болота
Чтобы приручить волка, надо его женить
Глава 33
Ограниченность Гастона
Как раз в это время, в середине июня, явился из Личфилда Гастон Балмер. Джеральд по своему обыкновению сидел под каштаном на обочине дороги, ведущей в Антан. Он ожидал там, намереваясь вовлечь в разговор кого-нибудь из своих будущих подданных, которые могли бы по пути в Антан пройти мимо. Джеральд, сидя под каштаном, к этому времени уже успел поговорить с таким количеством неземных путешественников, что если бы записать все, что они ему рассказали, получилась бы книга чудовищных и совершенно невероятных размеров.
При таких обстоятельствах, как раз после того, как мимо прошли два комедианта, нагруженные декорациями к спектаклю о Петрушке, Джеральд заметил, что с востока приближается небольшое облако сернистого цвета. Когда облако приблизилось к Джеральду, оно опустилось вниз и разверзлось. Из его сияющих глубин шагнул, слегка припадая на ногу, Гастон Балмер. Затем он положил на землю кедровую трость с набалдашником из голубого камня.
Само по себе это вовсе не было удивительным, так как Гастон Балмер был знатоком искусства, которое Джеральд изучал в те далекие дни, когда он еще не знал о своем божественном происхождении. Удивительно было то, как состарился Гастон за последнюю неделю. Но Джеральд все равно был очень рад видеть своего старого друга и наставника – человека, который так долго был, в сущности, его тестем.
Однако Гастон не пожелал зайти в дом отобедать, потому что, как он признался, ему не хотелось бы встречаться с Майей. Более того, его желанием и целью его приезда было освободить Джеральда от того, что Гастон Балмер, удивительным образом, называл губительной магией умной женщины.
– Ерунда! – сказал на это Джеральд. – В самом деле, если бы это не было так грустно слышать, это было бы просто уморительно. Я невыразимо удручен твоей галлюцинацией, которая, я уверен, скоро пройдет. Однако давай не будем говорить о моей жене. Расскажи мне лучше, как поживает мое тело.
Итак, они уселись под каштаном, и Гастон Балмер ответил:
– Твое тело, Джеральд, с тех пор, как ты его покинул, стало знаменитым ученым и литератором.
– Ага! – сказал Джеральд. – Так значит, мой роман о Доне Мануэле Пуактесмском был завершен и заслужил всеобщее восхищение!
– Нет, потому что твое тело стало, как я сказал, ученым. А ученые не пишут романов.
– Однако вы упомянули литератора...
– Теперь твое тело – знаменитый этнолог. Оно имеет дело с научными и историческими истинами. Твое тело пишет толстые тома in quarto на темы, которым ни один роман, даже самый пошлый, не уделил ни одной фразы.
Джеральд поймал себя на том, что нервно поглаживает свой вытянутый подбородок.
– Однако, как я помню, нынешний владелец моего тела когда-то убеждал меня, что есть только две истины, в которых наука может быть уверена.
– И что это за две истины?
Джеральд назвал их.
Тогда Гастон сказал.
– Демон последователен. Ведь именно эти две истины как раз и являются научной специальностью твоего тела. В настоящее время твое тело пишет бесценные труды, в которых объясняются и систематизируются те странные и интересные обычаи, которыми сопровождается взаимодействие этих двух истин, а также суррогаты этого взаимодействия, так как они существовали во все времена и у всех народов. Современный Личфилд гордится ученостью и растущей славой Джеральда Масгрэйва.
– Я рад, что мое тело так преуспело. И я надеюсь, что у твоей дочери Эвелин тоже все хорошо?
– Джеральд... – ответил пожилой джентльмен, озабоченный более серьезно, чем Джеральд обычно позволял кому-нибудь в своем обществе. – Джеральд, это нехорошо, что твоя кузина Эвелин, не ведая того, сохраняет такую тесную дружбу с одержимым демоном телом.
– А, так значит, дружба продолжается!
– Она продолжается, – ответил Гастон, – и ничего не изменилось. Тебе должно быть интересно узнать, Джеральд, что у твоей кузины Эвелин сейчас есть сын, замечательный рыжий мальчонка, родившийся ровно через год после того, как ты одолжил свое тело этому вероломному Силану.
Джеральд учтиво ответил:
– Ну что ж, это прекрасная новость! Фрэнк всегда хотел мальчика.
– Мой зять действительно очень доволен. Но я беспокоился о моей дочери. Мне кажется, что сложившаяся ситуация едва ли благоприятна для нее.
– Мое тело, – это единственная часть меня, с которой она когда-либо была знакома. Так что я не думаю, чтобы что-нибудь изменилось.
– Но Джеральд, когда я думаю о том, что такая красивая, образованная и целомудренная благородная женщина...
– Ну да, да, разумеется! Ты рассуждаешь в освященных временем терминах Личфилда. И я в самом деле не понимаю, зачем я тебя перебил.
–...Когда я думаю о том, что, не ведая того, благородная женщина сохраняет такую тесную дружбу с телом, одержимым обыкновенным демоном...
– И она, разумеется, доверяет ему и отдает ему все?
– Всю свою дружбу и естественную для родственницы любовь. Да, это печальное зрелище. Это непристойное зрелище. Поэтому мне кажется, что твой долг как Масгрэйва и как благородного южанина – вернуться к земной жизни и к своим земным обязанностям, и в особенности к твоим обязательствам в отношении твоей кузины Эвелин, с которой ты дружил всю жизнь.
– Вздор! – сказал снова Джеральд.
Ведь образ мысли и благородные предрассудки Гастона Балмера теперь, ввиду его божественного происхождения, казались Джеральду совершенно бессмысленными. Богу не было никакого дела до такой ерунды, как кодекс поведения обыкновенного смертного джентльмена и необходимость соблюдения принятых на Земле правил обыкновенной супружеской измены. Божеству Диргической мифологии не пристало вмешиваться во внутренние дела планеты, которая, согласно протестанско-епископальной вере Джеральда, была сотворена и управлялась Епископальным божеством. Ведь Джеральд предусмотрительно хранил веру, адептом которой он был до того, как узнал что-либо определенное о религии, в которой он сам был богом.
Поэтому Джеральд сказал:
– Милый Гастон, я не сомневаюсь, что твои намерения чисты. И не твоя вина, что ты, будучи обычным человеком, не можешь понять некоторые вещи и, определенно, не можешь смотреть на них с точки зрения божественного всезнания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32