— Видимо, в ней таится какая-то опасность?
— Аркаша, я хочу, чтобы ты оценил эти бумаги. — Пафнутьев положил тяжелую свою ладонь на обгорелую кожу портфеля. — Полистай, покажи знающим людям... Мне некому показать, всех боюсь.
— Я один остался, которого ты не боишься? — усмехнулся Халандовский.
— Есть еще два-три человека... Но они не смогут разобраться в этих тайнах.
— Если один уже сложил свою буйну голову... Это может случиться и со мной?
— Конечно, — кивнул Пафнутьев и снова наполнил рюмки. — Можешь отказаться.
— И ты дальше по жизни пойдешь один?
— Угу... Один.
— И тебе не совестно говорить мне это.
— Совестно. — Пафнутьев поднял свою стопку, предлагая Халандовскому поступить так же.
— Паша... Хочешь, я скажу тебе одну умную мысль? Только ты не обижайся...
— Скажи.
— Мы победим.
— Нисколько в этом не сомневаюсь.
— За победу! — поднял свою стопку Халандовский.
— На всех фронтах! — подхватил Пафнутьев. Выпив, он поставил стопку на стол и уставился на Халандовского.
— Ты чего? — спросил тот.
— Ивана Степановича убили.
— Ивана Степановича убили?!
— Из-за этого вот портфеля. За ним приезжали. И старик не отдал. И старик не отдал. И старик не отдал, понял?! — Пафнутьев прижал кулаки к глазам.
— Паша, ты не должен этого так оставить, — твердо сказал Халандовский. — Это нехорошо, когда наших бьют.
— Вася мне сказал то же самое.
— Ты с ним виделся?
— На пожарище. Они и дом Степаныча сожгли.
— Я могу помочь? Прости! — спохватился Халандовский. — Я плохо сказал. Я скажу иначе. Я могу помочь!
— Полистай бумаги. Покажи грамотным людям.
— Могу и деньгами.
— Чуть попозже.
— А Вася...
— Мне кажется, что Вася вышел на тропу войны.
— Он тебе сам об этом сказал?
— Дал понять.
— Это хорошо, — кивнул Халандовский.
— Почему?
— Значит, охотиться будет не за тобой.
— Надеюсь, — усмехнулся Пафнутьев.
— Вася не человек, — убежденно сказал Халандовский. — Ты должен это всегда помнить — Вася не человек.
— А кто же он?
— Курок. У него и кличка была — Курок. Безотказный, не знающий промаха, не знающий ни страха, ни жалости. Ты не станешь его останавливать?
— В чем, Аркаша? Как? Моя цель — Лубовский. Им я и пытаюсь заниматься. Больше меня никто не интересует. Руководство поручило мне разрабатывать Лубовского. Невзирая на ту карьеру, которая, возможно, его ожидает. Все. Я продираюсь к Лубовскому. У меня за спиной — трупы. Я уже не знаю, сколько их и чем они заслужили свою печальную участь. Будут еще трупы? Не исключаю. Более того, я в этом почти уверен. Выживу ли я сам? Не знаю. И это маленькое обстоятельство дает мне право поступать свободно и безоглядно. Кто сейчас на мушке? Не знаю. Но совершенно уверен, что я на мушке. Дали понять.
— Как раз об этом я и хотел тебя предупредить.
— Значит, утечка информации. Скажу больше — сознательная утечка информации. Они поручили тебе предупредить или, скажем откровеннее, — пригрозить мне.
— Паша! — возопил Халандовский. — Как ты можешь?!
— Могу, Аркаша, я теперь все могу. И не обижайся. Я сказал «поручили» в переносном смысле. Лубовский знает, что, если тебе станет известно, ты мне сообщишь. И случилось так, что тебе что-то стало известно. И, конечно же, ты мне сообщил, не стал утаивать столь важную информацию. Вот и все.
— А, тогда ладно, тогда пусть, — примиряюще пробормотал Халандовский. — Когда нужен результат? — Он ткнул толстым своим мохнатым пальцем в обгорелый портфель, который все еще лежал на столе.
— Вчера.
— Понял. Но дня три потребуется.
— Годится, — кивнул Пафнутьев. — Если будешь кому-то давать на прочтение — сними копии. Пусть твои ребята изучают копии, а не оригиналы. Оригиналы оставь при себе.
— Паша! — обиженно заорал Халандовский. — Кто я, по-твоему?
— Собутыльник.
— Между прочим, я не знаю звания выше, — значительно произнес Халандовский и разлил по стопкам остатки водки. — Как водка?
— Идет.
— Паша, Москва на тебя повлияла плохо. Надо что-то предпринимать, что-то делать с собой.
— В какую сторону повлияла?
— Ты стал сдержанным и каким-то... Величавым.
— Это пройдет, — беззаботно махнул рукой Пафнутьев. — Понимаешь, контора обязывает, больно значительная контора, это все равно что надеть пиджак на три размера больше. Невольно выпячиваешь грудь, расправляешь плечи, становишься на цыпочки, чтоб люди не заметили — пиджак-то с чужого плеча, пиджак-то не по росту... Хоть подкладывай подушки!
— Подушки — это хорошо, в них пули застревают.
— Легенда. Не застревают. Нет, не застревают, — повторил Пафнутьев, как бы прикидывая путь пули сквозь подушку. — Дробь, особенно заячья, утиная, — эта да, останется в подушке. И потом знаешь... У подушек есть не менее важная задача.
— Какая? — с интересом спросил Халандовский.
— Как ничто другое она способствует сближению людей. И вообще помогает человеческому общению.
— Какой прекрасный тост! — воскликнул Халандовский. — Никогда не слышал ничего подобного! Москва повлияла на тебя очень благотворно. Будь здоров, Паша!
— Будь здоров!
На какое-то время друзья замолчали, уделив наконец внимание холодному мясу, острому хрену, черному хлебу и лимону, гладкость и блеск которого выдавали тонкую кожуру, сочность мякоти и полное отсутствие косточек.
— И еще, — неожиданно проговорил Пафнутьев. — Это не величавость, Аркаша, это что-то совершенно другое. Как-то незаметно пришло понимание, что не все слова нужно произносить, даже когда остаешься наедине с самим собой. Плохо это, вредно, неграмотно. Вот ты задаешь вопрос, а я мог бы отвечать тебе на него одну, две, три минуты... Прекрасно понимаю, что в это время я отвечал бы и на свои сомнения... А что произношу? Да, говорю. Нет, говорю. И все. Подожди, не перебивай, — сказал Пафнутьев, заметив, что Халандовский порывается что-то сказать. — А то забуду... Может, помнишь, есть такая печальная сказка... Убили плохие люди девочку, зарыли в лесу... И, как у нас говорят, не оставили ни следов, ни свидетелей. Все сошло им с рук. Казалось бы. Но через год на этом месте вырос тростник. Пришел брат девочки, срезал тростник и сделал дудочку... А едва поднес ее к губам — запела, запела дудочка и рассказала человеческим голосом о злодействе...
— Не так ли и ты, Паша, — проговорил Халандовский.
— Не так ли и ты, Аркаша. — Пафнутьев поднялся, подошел к окну, некоторое время смотрел сквозь гардину на город, не видя ни гардины, ни города. — И кто знает, запиши кто-нибудь наш с тобой разговор... Понял бы что-нибудь этот человек? Что-то, наверно, и сообразил бы, но главное от него бы ушло. И заговори какая-нибудь электронная дудочка или, скажем, жучок человеческим голосом... Что бы он ему напел, этому хитрому и коварному? А ни фига бы он ему не напел! — Пафнутьев весело обернулся к Халандовскому и подмигнул, давая понять, что не так-то просто их будет раскрутить, не так-то просто прищучить, если до этого дойдет. А что это может случиться, ни Пафнутьев, ни Халандовский, кажется, не сомневались. Уж слишком много произошло непонятного, неестественного, чтобы исключить такую возможность.
* * *
Пафнутьев встретился с Халандовским, как и договаривались, через несколько дней. Жизнь все это время шла своим чередом. Где-то в далекой и прекрасной Австрии залечивал физические и душевные раны Лубовский, время от времени напоминая о себе в интервью, которыми баловали его журналисты едва ли не всех стран Европы.
Пафнутьев исправно отсиживал в своем кабинете, изучая жизнь того же Лубовского, описанную предыдущим следователем и еще одним следователем, который был до предыдущего. К сожалению, встретиться с ними Пафнутьев не мог, не мог получить от них впечатления острые и непосредственные — пропали ребята, унесли с собой живое слово и личные выводы.
Где-то шатался по московским улицам неприметный, сухонький, согбенный мужичонка по имени Вася и по кличке Курок. К чему стремился, что затевал — ни с кем не делился.
Генеральный восседал в своем кресле, принимая решения важные, государственные, на политическом уровне. Его сотрудник Шумаков жил неприметно, с Пафнутьевым общался легко и охотно, проявляя интерес не только к его здоровью, семейным обстоятельствам, но и ко всему прочему тоже проявляя интерес. Что делать, такой человек, открытый и любознательный. Не знал, не знал Шумаков, какие тучи сгущаются над его непутевой головой, какие люди смотрят за ним пристально и неотступно, отмечая до минуты, когда он приходит на работу, когда уходит, где ночует, кому звонит, это тоже ныне поддается установлению, поддается, ребята, и не надо в этом сомневаться.
Ну и так далее.
Да, о президенте забыли. Посетил южные берега, встретился с несколькими главами различных государств в обстановке теплой и непосредственной, как сейчас принято говорить — без галстуков. Каких еще предметов туалета на них не было, корреспонденты не сообщали, видимо, им позволили упоминать только галстуки, хотя и кроме галстуков мужчине во цвете лет есть что с себя снять, оставаясь в приличном виде.
Иногда Пафнутьева охватывало странное состояние — он ощущал себя как бы во враждебной стране, где вынужден был скрывать свои убеждения, а окружающие его люди только и мечтали все о нем вызнать, установить и, не дожидаясь твердых доказательств, принять решения жесткие и окончательные.
Его какое-то время спасала мужиковатая привычка прикидываться простоватым, простодушным, а то и откровенно глуповатым.
Но это не могло продолжаться слишком долго — его истинная сущность вылезала из каждого поступка, вопроса, подписанного протокола. И Лубовский в далекой прекрасной Австрии между посещениями венской оперы и поеданием венских пирожных постоянно ощущал, что где-то там в далекой суетной Москве плетутся кружева почти невидимые, почти прозрачные, но эта их невидимость, эта их прозрачность нисколько не вводили его в заблуждение, он прекрасно знал, насколько они прочны и губительны. А предстоящая государственная должность требовала непорочности, пусть видимой, условной, искусственно созданной, но именно политической, нравственной, финансовой непорочности.
Пафнутьев ясно это сознавал и старался не терять осторожности. С Халандовским он встретился с теми же мерами предосторожности. Андрей все так же старался оторваться от «хвостов», независимо от того, были ли они на самом деле. На этот раз для встречи Халандовский назначил новый адрес, благо друзей у него в Москве оказалась достаточно. Полукриминальный образ жизни позволял ему испытать каждого, и в то же время каждого он убедил в собственной надежности. Что делать, ребята, что делать, страна вместе со своей прекрасной столицей скатилась в криминал, и все мы с вами живем настороженно и опасливо, стараясь не подставлять беззащитный бок, уберегаясь и от странных личностей с накачанными шеями, и от людей в форме — и то и другое одинаково необходимо. Это жизнь, ребята, жизнь, а не авторское злопыхательство.
— Здравствуй, Паша, — сказал Халандовский без прежнего напора, да и какой напор, какая радость встречи, если в своей стране приходится встречаться тайком, оглядываясь по сторонам и прячась за киосками, кустами, фонарными столбами. Халандовский открыл дверь не полностью, не так, как совсем недавно, когда он распахивал дверь, улыбался и широко разводил руки в стороны. — Рад тебя видеть в это прекрасное утро! — еще нашел он в себе силы слегка пошутить.
— И я рад. — Пафнутьев прошел в коридор и тут же услышал, как за его спиной щелкнул замок двери.
— Как протекает жизнь?
— Где-то я слышал другие слова — как вытекает жизнь, — усмехнулся Пафнутьев.
— И как она вытекает?
— Успешно.
— Хочешь выпить?
— Не хочу. — Пафнутьев упал в низкое кресло и вытянул перед собой ноги.
— У меня такое ощущение, что ты пробирался сюда короткими перебежками.
— Ты всегда был умным и проницательным человеком, — ответил Пафнутьев.
— А я и сейчас такой. — Халандовский осторожно опустился в соседнее кресло. — И намерен таким оставаться.
— Тогда я тебя слушаю. — Пафнутьев поставил локти на колени и подпер щеки кулаками.
Халандовский поднялся с тяжким вздохом, принес из какой-то щели, из какого-то тайного уголка обгорелый портфель Лубовского и поставил его у ног Пафнутьева. Сам снова опустился в кресло.
— Значит, так, Паша... Тебе в руки попали неплохие бумажки, совсем неплохие. Можно даже сказать, хорошие. Мои ребята, знающие люди, внимательно их прочитали.
— И что?
— Эти бумажки дают основание возбудить уголовное дело по факту мошенничества в особо крупных размерах.
— Против кого возбудить уголовное дело? — спросил Пафнутьев с легким раздражением.
— Против Лубовского, Паша. Он не зря много раз напоминал тебе об этих бумагах. Деньги предлагал?
— Было.
— Ты отказался?
— Так уж получилось, — виновато признался Пафнутьев, как признаются в собственной глупости.
— Не жалеешь?
— Только перед сном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39