— Если хочешь, назови это местью.
— За что?!
— Он нарушил.
— Что нарушил, Павел Николаевич? Что мог нарушить чиновник, от которого ничто не зависит?! Ведь его задача переносить бумаги из кабинета в кабинет и ничего больше?!
— Дело в том, что, когда он переносил бумаги из кабинета в кабинет, с ними, с бумагами, кое-что случалось... Они иногда пропадали. Бесследно и безвозвратно. И еще один момент, — начал было Пафнутьев, но замолчал. Вместо него закончил Халандовский.
— У него кровь на руках, — сказал он, глядя в стол. — Жадность фраера сгубила.
На экране телевизора замелькали другие кадры — где-то что-то взорвалось, где-то что-то обрушилось, сгорело... Других новостей в наше время почти и не бывает. Перевернулся джип, обстреляли «жигуленок», похищен какой-то торгаш — требуют денег... Никто ничего не пишет, не лепит, не изобретает, не строит... Во всяком случае, именно такое впечатление складывалось после просмотра обычных вечерних новостей.
В кармане Халандовского зазвонил мобильник. Халандовский некоторое время колебался, не зная, как поступить, брать ли телефон, выходить ли на связь. Он вопросительно посмотрел на Пафнутьева, и тот кивнул — бери, дескать, чего уж там...
— Слушаю, — сказал Халандовский. И тут же высоко вскинул брови, Пафнутьев опять успокаивающе кивнул — продолжай, Аркаша, я догадываюсь, откуда звонок и чего этому звонарю нужно от нашей теплой компании. — Здравствуйте, Юра!
— Я так и знал, — пробормотал Пафнутьев. — Лубовский, — пояснил он Фырнину.
— Он здесь, — сказал Халандовский и протянул трубку Пафнутьеву. Тот тяжко вздохнул, чуть помедлил и взял трубку:
— Пафнутьев на проводе!
— Лубовский беспокоит... Что там у вас случилось?
— А что у нас случилось? Ничего. Сидим вот, сумерничаем, телевизор смотрим, о жизни беседуем. А как у вас, Юрий Яковлевич? Как здоровье? Австрияки не обижают? В случае чего мы всегда готовы во всеоружии...
— Что с Шумаковым? — перебил Лубовский.
— Так ведь это... Как бы сказать поприличнее...
— Да уж скажите как-нибудь!
— Убили Шумакова. Сегодня около шести вечера. Прямо в здании прокуратуры. Не в главном здании, а в нашем, вспомогательном. Это был такой кошмар, такой ужас... Мы все просто в шоке!
— Задержали кого-нибудь?
— Не удалось, Юрий Яковлевич... Паника началась! Вы же знаете, какой народ сейчас напуганный... Куста боится.
— Так. — Лубовский помолчал. — Не нравится мне все это... Плохо это. Я слышал, что стреляли прямо в здании?
— Не исключено, Юрий Яковлевич! Вы точно подметили — уж куда хуже! — сочувственно произнес Пафнутьев со всей искренностью, на которую был способен. — Мы все так переживаем, так переживаем... Просто нет слов.
— Так, — повторил Лубовский. — Что же мне с вами делать-то, Павел Николаевич?
— А что со мной делать? — удивился Пафнутьев. — Награды вроде не заслужил, большого порицания тоже...
— Не знаю, не знаю, — произнес странные слова Лубовский. — С вашим появлением у меня возникло столько проблем... Скажите честно... Ваша работа?
— Не понял? — насторожился Пафнутьев — Лубовский произнес слова, которые должны были в душе слабой и робкой вызвать чуть ли не ужас.
— Шумаков — это ваша работа?
— Не понял? — тверже повторил Пафнутьев, поскольку знал — он уже имеет право на некоторую обиду. — Вы имеете в виду — не я ли его застрелил?
— Именно это я и имею в виду.
— Простите, Юрий Яковлевич... Но ведь все произошло на глазах десятков людей... Неужели вы думаете, что я...
— Извините, Павел Николаевич, я сейчас не вполне собой владею... Мерещатся черти там, где их нет и быть не может. Просто эта новость меня вышибла из колеи... Мы с Шумаковым давно знакомы... Друзьями не были, слишком уж разные сферы деятельности, но сталкиваться приходилось частенько... Я вот что подумал... У нас с вами разговор вроде как бы и не закончен, а если говорить точнее, то он и не начинался... А почему бы вам не подъехать ко мне сюда, а? Тряхните стариной, Павел Николаевич!
— В Австрию?! — ужаснулся Пафнутьев.
— Нет, зачем... Из Австрии я сегодня-завтра вылетаю... Приезжайте в Испанию!
— В Испанию?! — поперхнулся Пафнутьев, чем, очевидно, должен был привести Лубовского в состояние полного превосходства. — Но это уж если начальство...
— Павел Николаевич, — с бесконечным терпением произнес Лубовский. — Я помогу вашему начальству принять такое решение.
— И оно... — Пафнутьев не осмелился даже закончить свой вопрос, столь велика была его подавленность.
— И оно решит, — великодушно заметил Лубовский. — Так что, Павел Николаевич... До скорой встречи на земле Дон Кихота? Колумба? Дали? К сожалению, других испанских знаменитостей не знаю... Я имею в виду знаменитостей, достойных нашей с вами встречи, а?
— Как скажете, Юрий Яковлевич, как скажете. — Пафнутьев, похоже, был совершенно подавлен и лишен способности что-либо соображать.
— Заметано, — с легкой вульгаринкой произнес Лубовский и отключил свой мобильник. Пафнутьев тоже нажал кнопку отключения, убедился, что телефон действительно выключен, и только после этого вернул его Халандовскому.
Фырнин был в полном восторге от услышанного, вертел головой, и, судя по всему, ему просто не терпелось поделиться своими впечатлениями. Но Халандовский угрюмо и молча смотрел в стол — тон Пафнутьева нисколько его не обрадовал.
— Он не дурак, Паша, он не дурак, — наконец проговорил Халандовский. — Не надо бы с ним вот так... Чуть бы посерьезнее, чуть бы зависимее, что ли...
— Еще более зависимо?! — вскричал Пафнутьев.
— Не надо, Паша... У тебя пошел кураж, это всегда прекрасно, но он не дурак.
— А! — Пафнутьев легкомысленно махнул рукой. — И на старуху бывает проруха.
— Ты кого имеешь в виду? — все еще недовольно спросил Халандовский.
— Себя, кого же еще! Конечно, себя, Аркаша! И не сомневайся в этом! Не Лубовского же, в самом деле!
— Ладно, Паша, ладно... Может быть, ты и прав, может быть... А там кто знает, возможно, и нет.
— Проехали! — решительно сказал Пафнутьев. — Хватит причитать. Мне пора в Испанию собираться. Хочу в Толедо.
— Зачем, Паша?
— Меч присмотреть. Хороший боевой меч старинной работы.
— В бой собрался? — уныло спросил Халандовский. — Кобылу бы тебе еще... Росинанта какого-нибудь... Медный таз вместо шлема... Хотя по комплекции ты больше тянешь на Санчо Пансо.
— Значит, так. — Пафнутьев положил на стол тяжелые горячие ладони. — Володя! — Он повернулся к Фырнину. — Давно мы с тобой не объявляли никому войну, давно не вели успешных боевых действий.
— Готов, — коротко ответил Фырнин.
— Прекрасный ответ, да, Аркаша?
— Да, мне понравилось. — Халандовский все еще был подавлен разговором с Лубовским, неожиданным предложением встретиться в Испании. Но, кажется, и он начал постепенно отходить, зараженный безудержным наступательным легкомыслием Пафнутьева.
— Володя! — торжественно произнес Пафнутьев, и столько было силы и уверенности в его голосе, что рука Фырнина невольно потянулась к диктофону, он уже готов был начать записывать. — Нет, Володя, нет. — Пафнутьев решительно остановил его руку. — Никаких следов. Повторяю — никаких следов! Ни на магнитофоне, ни на бумаге, ни на каких-то там глупых кассетах. Не должно быть твоих следов, моих, не должно быть следов нашего юного друга Халандовского, который, похоже, уже начал приходить в себя после психической атаки Лубовского.
— Как же быть? — недоуменно спросил Фырнин.
— Ты готовишь бомбу в виде интервью с неизвестным тебе гражданином, который предложил потрясающий материал о Лубовском. Он не пожелал себя назвать, ссылаясь на то, что все недоброжелатели Лубовского исчезают. По разным причинам. В разное время. Но исчезают. И это правда. Поэтому он себя не назвал. Такова версия. А я даю тебе гору материала. Вполне доброкачественного.
— В каком смысле?
— Он честный. Он правдивый. Он истинный. Но для суда недостаточный. Не может служить доказательством. Есть расписки, протоколы о намерениях, есть фотографии. Все это убедительно для газеты, но недостаточно для суда. Кроме того, суд может затянуться на годы. А бомба нужна сейчас.
— Но я должен принести интервью и положить редактору на стол. Значит, я уже засветился.
— Договорись с редактором по телефону. Материал принесет курьер. Уже подготовленный тобой материал. Фотографии, документы, изложение событий и так далее. Если хочешь, все переговоры с редактором будет вести Халандовский — он в ваших кругах человек неизвестный. Но с материалом знаком.
— Деньги, — обронил Фырнин короткое словечко.
— О каких деньгах идет речь? — спросил Халандовский.
— Для начала, для разговора... Тысяч десять.
— Годится, — кивнул Халандовский. — Один вопрос... Надеюсь, эти деньги вернутся?
— Моя проблема, — сказал Пафнутьев.
— Как, Паша? — простонал Халандовский. — Если десять тысяч нужны только для разговора, значит, я запросто могу влететь в двадцать тысяч долларов. Я найду эти деньги, но мне не хочется расставаться с ними навсегда.
— Ты расстанешься с ними на очень короткое время. Не исключено, что они вернутся к тебе с процентами.
— Ты циник, Паша, — произнес Халандовский.
— Вопросы есть? — повернулся Пафнутьев к Фырнину.
— Папку на стол.
Пафнутьев пошарил рукой под креслом и извлек оттуда красную папочку с белыми тесемками. Вид у папки был совершенно несолидный. В таких папках изможденные ветераны собирают ответы из всевозможных инстанций вроде районного суда, коммунхоза, от участкового милиционера, от инстанций, основная задача которых — посылать, посылать, посылать всех жалобщиков подальше, чтобы не сразу они разогнулись от очередного удара, чтоб не сразу в себя пришли, чтоб некоторое время еще теплилась в сутяжных душах надежда на то, что ответ они получили благожелательный, что квартирные, пенсионные, сантехнические и прочие проблемы их решены и остается немного, совсем немного подождать. И только со временем начинают они понимать, начинает доходить, что их попросту послали в очередной раз — и послали как никогда далеко и надолго. Вот такую папку вручил Пафнутьев журналисту Фырнину, который согласился участвовать в охоте на зверя.
— Здесь копии, — Пафнутьев положил руку на папку. — Оригиналы в другом месте, более надежном. Если будут сомнения, будут колебания, возникнет недоверие... Оригиналы получишь немедленно. Сможешь сверить и убедиться.
Фырнин не торопился открывать папочку, развязывать тесемки и в чем-то там убеждаться. В эти минуты его не интересовали подробности будущего интервью, его озадачивало что-то другое, и Пафнутьев с Халандовским терпеливо ждали, пока он заговорит.
— Павел Николаевич, вопрос заключается в следующем... Если я правильно понимаю положение, в котором мы с вами оказались сегодня...
— Ты его правильно понимаешь, Володя, — сказал Пафнутьев, не ожидая, пока Фырнин закончит вопрос.
— Нет, я так не хочу, Павел Николаевич... Давайте мы будем все-таки договаривать. Иначе потом не сможем найти концы... Вы, представитель правосудия... признаете беспомощность правосудия? Суть в этом?
— Нет, — сказал Пафнутьев, помолчав. — Беспомощности нет. Правосудие у нас действенно, но неповоротливо. Как сказал классик... Суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения. То, что происходит с Лубовским, может произойти в любой стране мира. В любой, — повторил Пафнутьев. — И происходит. Ты думаешь, американский президент выиграл выборы? Нет, он их проиграл, но система помогла ему все-таки занять пост президента. Подобные вещи происходили и у нас. Не будем называть имен. Мы все живем в одном мире. И не надо постоянно ссылаться на то, что где-то хорошо, а у нас плохо. Если уж продолжать сравнивать — и американцы сажали на электрический стул невиновных, и у них преступники правят миром... Идет борьба, и мы в ней участвуем. Скажу иначе — нам повезло в ней участвовать. Да, в Чечне непорядок... Но мы не бомбим страны, которые находятся от нас за океанами... А они бомбят. И учат нас жить. Но мы должны их уроки воспринимать так, как считаем нужным. Это хорошие уроки. Мы должны быть им благодарны за эти уроки. Аркаша называет меня циником... Это не цинизм. Это новый характер мышления.
— Это очень старый характер мышления, — заметил Фырнин. — Люди так мыслили всегда и будут мыслить так. Цинизм — это просто более откровенное мышление или, скажем, более доверительное. Не прикрытое ложной стыдливостью, лукавым невежеством, нарочитой придурковатостью.
— Возможно, — и согласился, и не согласился Пафнутьев, — очень даже возможно. Значит, мы обо всем договорились?
— Кроме моего гонорара, — сказал Фырнин.
— Десять процентов от того, что получит твой редактор, — сказал Халандовский.
— Двадцать, — поправил Фырнин.
— Заметано, — подвел Пафнутьев итог торгу.
— А если по глоточку? — предложил Халандовский.
— Ни в коем случае! — возмутился Пафнутьев. — Только по три.
— Ну, что ж, если вопрос стоит так, — покорился Фырнин, — значит, так тому и быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— За что?!
— Он нарушил.
— Что нарушил, Павел Николаевич? Что мог нарушить чиновник, от которого ничто не зависит?! Ведь его задача переносить бумаги из кабинета в кабинет и ничего больше?!
— Дело в том, что, когда он переносил бумаги из кабинета в кабинет, с ними, с бумагами, кое-что случалось... Они иногда пропадали. Бесследно и безвозвратно. И еще один момент, — начал было Пафнутьев, но замолчал. Вместо него закончил Халандовский.
— У него кровь на руках, — сказал он, глядя в стол. — Жадность фраера сгубила.
На экране телевизора замелькали другие кадры — где-то что-то взорвалось, где-то что-то обрушилось, сгорело... Других новостей в наше время почти и не бывает. Перевернулся джип, обстреляли «жигуленок», похищен какой-то торгаш — требуют денег... Никто ничего не пишет, не лепит, не изобретает, не строит... Во всяком случае, именно такое впечатление складывалось после просмотра обычных вечерних новостей.
В кармане Халандовского зазвонил мобильник. Халандовский некоторое время колебался, не зная, как поступить, брать ли телефон, выходить ли на связь. Он вопросительно посмотрел на Пафнутьева, и тот кивнул — бери, дескать, чего уж там...
— Слушаю, — сказал Халандовский. И тут же высоко вскинул брови, Пафнутьев опять успокаивающе кивнул — продолжай, Аркаша, я догадываюсь, откуда звонок и чего этому звонарю нужно от нашей теплой компании. — Здравствуйте, Юра!
— Я так и знал, — пробормотал Пафнутьев. — Лубовский, — пояснил он Фырнину.
— Он здесь, — сказал Халандовский и протянул трубку Пафнутьеву. Тот тяжко вздохнул, чуть помедлил и взял трубку:
— Пафнутьев на проводе!
— Лубовский беспокоит... Что там у вас случилось?
— А что у нас случилось? Ничего. Сидим вот, сумерничаем, телевизор смотрим, о жизни беседуем. А как у вас, Юрий Яковлевич? Как здоровье? Австрияки не обижают? В случае чего мы всегда готовы во всеоружии...
— Что с Шумаковым? — перебил Лубовский.
— Так ведь это... Как бы сказать поприличнее...
— Да уж скажите как-нибудь!
— Убили Шумакова. Сегодня около шести вечера. Прямо в здании прокуратуры. Не в главном здании, а в нашем, вспомогательном. Это был такой кошмар, такой ужас... Мы все просто в шоке!
— Задержали кого-нибудь?
— Не удалось, Юрий Яковлевич... Паника началась! Вы же знаете, какой народ сейчас напуганный... Куста боится.
— Так. — Лубовский помолчал. — Не нравится мне все это... Плохо это. Я слышал, что стреляли прямо в здании?
— Не исключено, Юрий Яковлевич! Вы точно подметили — уж куда хуже! — сочувственно произнес Пафнутьев со всей искренностью, на которую был способен. — Мы все так переживаем, так переживаем... Просто нет слов.
— Так, — повторил Лубовский. — Что же мне с вами делать-то, Павел Николаевич?
— А что со мной делать? — удивился Пафнутьев. — Награды вроде не заслужил, большого порицания тоже...
— Не знаю, не знаю, — произнес странные слова Лубовский. — С вашим появлением у меня возникло столько проблем... Скажите честно... Ваша работа?
— Не понял? — насторожился Пафнутьев — Лубовский произнес слова, которые должны были в душе слабой и робкой вызвать чуть ли не ужас.
— Шумаков — это ваша работа?
— Не понял? — тверже повторил Пафнутьев, поскольку знал — он уже имеет право на некоторую обиду. — Вы имеете в виду — не я ли его застрелил?
— Именно это я и имею в виду.
— Простите, Юрий Яковлевич... Но ведь все произошло на глазах десятков людей... Неужели вы думаете, что я...
— Извините, Павел Николаевич, я сейчас не вполне собой владею... Мерещатся черти там, где их нет и быть не может. Просто эта новость меня вышибла из колеи... Мы с Шумаковым давно знакомы... Друзьями не были, слишком уж разные сферы деятельности, но сталкиваться приходилось частенько... Я вот что подумал... У нас с вами разговор вроде как бы и не закончен, а если говорить точнее, то он и не начинался... А почему бы вам не подъехать ко мне сюда, а? Тряхните стариной, Павел Николаевич!
— В Австрию?! — ужаснулся Пафнутьев.
— Нет, зачем... Из Австрии я сегодня-завтра вылетаю... Приезжайте в Испанию!
— В Испанию?! — поперхнулся Пафнутьев, чем, очевидно, должен был привести Лубовского в состояние полного превосходства. — Но это уж если начальство...
— Павел Николаевич, — с бесконечным терпением произнес Лубовский. — Я помогу вашему начальству принять такое решение.
— И оно... — Пафнутьев не осмелился даже закончить свой вопрос, столь велика была его подавленность.
— И оно решит, — великодушно заметил Лубовский. — Так что, Павел Николаевич... До скорой встречи на земле Дон Кихота? Колумба? Дали? К сожалению, других испанских знаменитостей не знаю... Я имею в виду знаменитостей, достойных нашей с вами встречи, а?
— Как скажете, Юрий Яковлевич, как скажете. — Пафнутьев, похоже, был совершенно подавлен и лишен способности что-либо соображать.
— Заметано, — с легкой вульгаринкой произнес Лубовский и отключил свой мобильник. Пафнутьев тоже нажал кнопку отключения, убедился, что телефон действительно выключен, и только после этого вернул его Халандовскому.
Фырнин был в полном восторге от услышанного, вертел головой, и, судя по всему, ему просто не терпелось поделиться своими впечатлениями. Но Халандовский угрюмо и молча смотрел в стол — тон Пафнутьева нисколько его не обрадовал.
— Он не дурак, Паша, он не дурак, — наконец проговорил Халандовский. — Не надо бы с ним вот так... Чуть бы посерьезнее, чуть бы зависимее, что ли...
— Еще более зависимо?! — вскричал Пафнутьев.
— Не надо, Паша... У тебя пошел кураж, это всегда прекрасно, но он не дурак.
— А! — Пафнутьев легкомысленно махнул рукой. — И на старуху бывает проруха.
— Ты кого имеешь в виду? — все еще недовольно спросил Халандовский.
— Себя, кого же еще! Конечно, себя, Аркаша! И не сомневайся в этом! Не Лубовского же, в самом деле!
— Ладно, Паша, ладно... Может быть, ты и прав, может быть... А там кто знает, возможно, и нет.
— Проехали! — решительно сказал Пафнутьев. — Хватит причитать. Мне пора в Испанию собираться. Хочу в Толедо.
— Зачем, Паша?
— Меч присмотреть. Хороший боевой меч старинной работы.
— В бой собрался? — уныло спросил Халандовский. — Кобылу бы тебе еще... Росинанта какого-нибудь... Медный таз вместо шлема... Хотя по комплекции ты больше тянешь на Санчо Пансо.
— Значит, так. — Пафнутьев положил на стол тяжелые горячие ладони. — Володя! — Он повернулся к Фырнину. — Давно мы с тобой не объявляли никому войну, давно не вели успешных боевых действий.
— Готов, — коротко ответил Фырнин.
— Прекрасный ответ, да, Аркаша?
— Да, мне понравилось. — Халандовский все еще был подавлен разговором с Лубовским, неожиданным предложением встретиться в Испании. Но, кажется, и он начал постепенно отходить, зараженный безудержным наступательным легкомыслием Пафнутьева.
— Володя! — торжественно произнес Пафнутьев, и столько было силы и уверенности в его голосе, что рука Фырнина невольно потянулась к диктофону, он уже готов был начать записывать. — Нет, Володя, нет. — Пафнутьев решительно остановил его руку. — Никаких следов. Повторяю — никаких следов! Ни на магнитофоне, ни на бумаге, ни на каких-то там глупых кассетах. Не должно быть твоих следов, моих, не должно быть следов нашего юного друга Халандовского, который, похоже, уже начал приходить в себя после психической атаки Лубовского.
— Как же быть? — недоуменно спросил Фырнин.
— Ты готовишь бомбу в виде интервью с неизвестным тебе гражданином, который предложил потрясающий материал о Лубовском. Он не пожелал себя назвать, ссылаясь на то, что все недоброжелатели Лубовского исчезают. По разным причинам. В разное время. Но исчезают. И это правда. Поэтому он себя не назвал. Такова версия. А я даю тебе гору материала. Вполне доброкачественного.
— В каком смысле?
— Он честный. Он правдивый. Он истинный. Но для суда недостаточный. Не может служить доказательством. Есть расписки, протоколы о намерениях, есть фотографии. Все это убедительно для газеты, но недостаточно для суда. Кроме того, суд может затянуться на годы. А бомба нужна сейчас.
— Но я должен принести интервью и положить редактору на стол. Значит, я уже засветился.
— Договорись с редактором по телефону. Материал принесет курьер. Уже подготовленный тобой материал. Фотографии, документы, изложение событий и так далее. Если хочешь, все переговоры с редактором будет вести Халандовский — он в ваших кругах человек неизвестный. Но с материалом знаком.
— Деньги, — обронил Фырнин короткое словечко.
— О каких деньгах идет речь? — спросил Халандовский.
— Для начала, для разговора... Тысяч десять.
— Годится, — кивнул Халандовский. — Один вопрос... Надеюсь, эти деньги вернутся?
— Моя проблема, — сказал Пафнутьев.
— Как, Паша? — простонал Халандовский. — Если десять тысяч нужны только для разговора, значит, я запросто могу влететь в двадцать тысяч долларов. Я найду эти деньги, но мне не хочется расставаться с ними навсегда.
— Ты расстанешься с ними на очень короткое время. Не исключено, что они вернутся к тебе с процентами.
— Ты циник, Паша, — произнес Халандовский.
— Вопросы есть? — повернулся Пафнутьев к Фырнину.
— Папку на стол.
Пафнутьев пошарил рукой под креслом и извлек оттуда красную папочку с белыми тесемками. Вид у папки был совершенно несолидный. В таких папках изможденные ветераны собирают ответы из всевозможных инстанций вроде районного суда, коммунхоза, от участкового милиционера, от инстанций, основная задача которых — посылать, посылать, посылать всех жалобщиков подальше, чтобы не сразу они разогнулись от очередного удара, чтоб не сразу в себя пришли, чтоб некоторое время еще теплилась в сутяжных душах надежда на то, что ответ они получили благожелательный, что квартирные, пенсионные, сантехнические и прочие проблемы их решены и остается немного, совсем немного подождать. И только со временем начинают они понимать, начинает доходить, что их попросту послали в очередной раз — и послали как никогда далеко и надолго. Вот такую папку вручил Пафнутьев журналисту Фырнину, который согласился участвовать в охоте на зверя.
— Здесь копии, — Пафнутьев положил руку на папку. — Оригиналы в другом месте, более надежном. Если будут сомнения, будут колебания, возникнет недоверие... Оригиналы получишь немедленно. Сможешь сверить и убедиться.
Фырнин не торопился открывать папочку, развязывать тесемки и в чем-то там убеждаться. В эти минуты его не интересовали подробности будущего интервью, его озадачивало что-то другое, и Пафнутьев с Халандовским терпеливо ждали, пока он заговорит.
— Павел Николаевич, вопрос заключается в следующем... Если я правильно понимаю положение, в котором мы с вами оказались сегодня...
— Ты его правильно понимаешь, Володя, — сказал Пафнутьев, не ожидая, пока Фырнин закончит вопрос.
— Нет, я так не хочу, Павел Николаевич... Давайте мы будем все-таки договаривать. Иначе потом не сможем найти концы... Вы, представитель правосудия... признаете беспомощность правосудия? Суть в этом?
— Нет, — сказал Пафнутьев, помолчав. — Беспомощности нет. Правосудие у нас действенно, но неповоротливо. Как сказал классик... Суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения. То, что происходит с Лубовским, может произойти в любой стране мира. В любой, — повторил Пафнутьев. — И происходит. Ты думаешь, американский президент выиграл выборы? Нет, он их проиграл, но система помогла ему все-таки занять пост президента. Подобные вещи происходили и у нас. Не будем называть имен. Мы все живем в одном мире. И не надо постоянно ссылаться на то, что где-то хорошо, а у нас плохо. Если уж продолжать сравнивать — и американцы сажали на электрический стул невиновных, и у них преступники правят миром... Идет борьба, и мы в ней участвуем. Скажу иначе — нам повезло в ней участвовать. Да, в Чечне непорядок... Но мы не бомбим страны, которые находятся от нас за океанами... А они бомбят. И учат нас жить. Но мы должны их уроки воспринимать так, как считаем нужным. Это хорошие уроки. Мы должны быть им благодарны за эти уроки. Аркаша называет меня циником... Это не цинизм. Это новый характер мышления.
— Это очень старый характер мышления, — заметил Фырнин. — Люди так мыслили всегда и будут мыслить так. Цинизм — это просто более откровенное мышление или, скажем, более доверительное. Не прикрытое ложной стыдливостью, лукавым невежеством, нарочитой придурковатостью.
— Возможно, — и согласился, и не согласился Пафнутьев, — очень даже возможно. Значит, мы обо всем договорились?
— Кроме моего гонорара, — сказал Фырнин.
— Десять процентов от того, что получит твой редактор, — сказал Халандовский.
— Двадцать, — поправил Фырнин.
— Заметано, — подвел Пафнутьев итог торгу.
— А если по глоточку? — предложил Халандовский.
— Ни в коем случае! — возмутился Пафнутьев. — Только по три.
— Ну, что ж, если вопрос стоит так, — покорился Фырнин, — значит, так тому и быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39