Надо лишь предупредить Крула. А мы, считай, получили бесплатного внутреннего соглядатая. Она будет следить за всеми и доносить. Из одной любви ко мне. — Бенит самодовольно расхохотался. — Она считает себя честной и одновременно потакает своим мелким грязным страстишкам. Из таких получаются самые лучшие агенты.
Глава 14
Мартовские игры 1976 года
«Дожди не прекращаются».
«Акта диурна», канун Ид марта
Первыми вернулись запахи. Отвратительные запахи. Воняло грязью, гнильем, чем-то тухлым. Кажется, рыбой. Что может вонять отвратительнее тухлой рыбы? Лишь гниющая человечья плоть.
Вслед за запахом явилась боль. Она примеривалась к телу то там, то здесь. Вот кольнуло под ребрами, вот в бедре, вот в виске. Боль… Нервы медленно возрождались вслед за костями и мышцами. Нервы регенерировали, теперь уже болело все тело. Еще не остро, еще не сплошь.
Вернулись звуки: раньше он ничего не слышал — теперь различал громкий бранчливый крик. Чайки. Где же он? На берегу моря? Реки? Если вокруг летают чайки, значит близко вода. Шум воды был, но однообразный, как старушечий шепот. Он понял наконец: шел дождь. Он уже кое-что мог понимать. Значит, мозг его возродился прежде периферийной нервной системы. Это открытие доставило ему радость. Радость, которая тут же затмилась болью.
Но почему так воняет? Если он на берегу, то должно пахнуть солью, водорослями, свежестью. Боль становилась уже невыносимой. Он повернулся на спину — он мог уже повернуться! — и выгнулся дугой: судорогой свело возрождающиеся мышцы. Почему он не может умереть! Он бы все сейчас отдал за блаженное восхитительное небытие. Руки конвульсивно согнулись в локтях, пытаясь разодрать лишенными ногтей пальцами лишенную кожи грудь. Свет ударил в глаза — в широко раскрытые глаза без век и ресниц. Он смотрел и видел небо, обложенное низкими свинцовыми тучами. Небо, с которого непрерывно сеялся колючий холодный дождь. И белых чаек, парящих на фоне этого серого рыхлого неба. Вновь судороги скрутили тело. Со спины его перевернуло на бок. И тогда он увидел, что лежит на помойке. По серым и рыжим ее горбам, как по волнам, сновали чайки. И он закричал — от ужаса и боли разом. Ему казалось, что сейчас он сойдет с ума.
Но почему-то не сошел. А если и сошел, то на мгновение — мозг тут же регенерировал, и безумие миновало. Если он и может свихнуться — то на миг. В этом была отрада. Как и безумие — тоже мгновенная.
Двое бродяг, привлеченные криком, направились к тому месту, где в груде обломков и обгоревших бревен уже давно лежал черный хитиновый остов, смутно напоминающий человеческое тело. Бродяги подошли и остановились. Один из них — седой старик, закутанный в драный шерстяной платок, — жевал кусок хлеба. Второй, помоложе, визгливо вскрикнул и предусмотрительно спрятался за спину старика.
Так — один совершенно равнодушно, второй онемев от ужаса — они смотрели, как черный остов корчится, обрастая красным мясом; и уже скалятся зубы, и дергаются губы, и нос начинает покрываться кожей. Глаза смотрели на старика и не моргали — не было век. Но рот, гримасничая зачатками губ, издавал булькающие невнятные звуки.
Старик не знал, сколько это длилось. Наверняка долго, потому что человек (если это был, конечно, человек) устал кричать и теперь лишь сипел. Кожа, наросшая поверх мяса, была еще очень тонкой, прозрачной, а череп совершенно гол. Старик с опаской наклонился к лежащему посреди мусора нагому человеку. Кожа «новорожденного» была по-младенчески розовой и шелковистой, глаза часто-часто моргали красными веками, на которых стали пробиваться ресницы. Они начали отрастать вместе с бровями, волосами, бородкой и лобковыми волосами.
— Пить, — прошептал «новорожденный». Старик приложил флягу к губам страдальца. «Новорожденный» сделал несколько глотков. Но желудок его тут же сжался, и «младенца» вырвало фонтаном — прямо в лицо старику. Тот отерся краем вязаного платка.
— Со мной после метаморфозы было точно так же, — сказал спутник старика. — Ты помнишь?
Старик кивнул:
— Как не помнить, когда я сам тебя и выхаживал.
— Значит, это — гений, — заключил спутник старика. — Как я. Гения сразу можно отличить от простого человека.
Возрожденный слушал их болтовню вполуха. Самое странное, что он помнил прошлое, помнил, кем был прежде. Когда-то он был гением, гением самой Империи. Нынче стал человеком. Почти. И назвался Гимпом.
Гимп внимательнее присмотрелся к обитателям помойки. Старик как старик — бродяга, из тех, что потеряли все — семью, родственников, патрона. Большинство из них сознательно выбирают подобную судьбу. Среди бродяг много киников, но еще больше утративших вместе с гениями всякое желание бороться, работать, да и вообще двигаться. Спутник же старика в прошлом несомненно был гением, но подвергся облучению и стал метаморфировать. Внешне бывший гений походил на человека, если не считать огромных уродливых рук, поросших густой рыжей шерстью. Правая была заметно больше левой, и на ней было шесть пальцев с длинными острыми когтями.
— Я — Марий Антиохский, — представился старик. — А он — гений помойки. Жить не может без своего детища. Ходит, опекает. Зови его Гепом.
— Да, я — гений помойки, — гордо объявил спутник старика. — А что в этом зазорного? Знаешь сколько на помойке сокровищ находят?! Это почти что золотые прииски. Здесь вся культура Рима сосредоточена. Все, чем он питался, все, что из себя исторгал Вечный город, все здесь. По осколкам посуды, по разодранным книгам и разбитым статуям можно восстановить целый мир. Бывает, книгу уже считают утраченной, историки рвут на себе волосы, филологи стонут от горя. И вдруг — о чудо! — на помойке находят недостающие тома. У нас тут собрана целая библиотека, не меньше Аполлоновой будет.
— Библиотека — это потом. Давай-ка отнесем парня в нашу хижину, — предложил старик.
— Наша хижина! — передразнил Гепом. — Когда-то эта хижина была моя. А ты сам говорил, что собственность — зло, — напомнил бывший гений.
«Значит, старик в самом деле киник», — подумал Гимп.
— Ты прав, — согласился старик. — Собственность — зло. И это зло так легко проникает в человеческую душу. Когда-то у меня был дом, своя школа и толпа учеников. Но в один прекрасный момент я понял, что оброс связующими нитями, сдерживающими мой дух. Я разорвал путы, бросил и хижину, и учеников, и стал путешествовать. Но я имел неосторожность задержаться здесь слишком долго, и все началось сначала: дом — ученики — школа. Надо немедленно разорвать нити, что прорастают сквозь меня и сдерживают дух.
— Давай отложим твое освобождение до того момента, пока этот парень не очухается окончательно, — предложил старику его приятель.
Вдвоем они подняли Гимпа и потащили в хижину.
Они ждали, ждали и ждали. Каждое утро Элий говорил себе: сегодня наконец-то вернутся посланцы Малека, прибудут люди из храма Либерты и привезут выкуп. Но день проходил, наступал вечер, ворота оставались запертыми, никто не приезжал. И вновь наступало утро, и вновь, сгорая от нетерпения, Элий говорил себе: сегодня непременно. И вот распахивались ворота и мерной поступью входил во двор караван. Мягкими, будто обутыми в меховые тапки, ногами ступали двугорбые, презрительно оглядывая суетливых двуногих. Бактрианы опускались на колени, закутанные в черные тряпки подозрительные личности спрыгивали на землю, обнимались с Малеком и его друзьями, стаскивали со спин верблюдов тюки с поклажей. Но эти люди прибывали по своим делам и уходили по своим делам, не обращая внимания на пленников. Посланцы Либерты не появлялись.
Римлян содержали уже не так строго, как прежде, почти каждый день выпускали во двор. Уже и на кухню они ходили за едой сами. А в кладовой одна очень бойкая темнокожая особа была готова обслужить любого за расписку в тысячу сестерциев. Неведомо, как она собиралась дать этим бумажкам ход, но расписок у нее набралось на полмиллиона. Сама пустыня стерегла пленников лучше любого надсмотрщика. Кто-то даже привык и как будто примирился. Кто-то, но не Элий.
Ожидание выедало его душу, как болезнь. Так же точно Элий ждал и ждал, когда достигнет совершенства в гладиаторском мастерстве, чтобы наконец исполнить главное свое желание — испросить для Рима вечного мира, всегда закрытых ворот храма двуликого Януса. Но тогда его ожидание было связано с собственными усилиями. Тогда он тренировался как одержимый, говоря ежевечерне: «Еще не сегодня». И, внутренне сгорая от нетерпения, заставлял себя работать еще день, и еще, и еще. И наконец решился, час настал. И напоролся в поединке на Вера. И проиграл. А может, все дело в том, что желание то в принципе было неисполнимо? Элий не знал ответа. Знал другое — он не может больше ждать. Ибо в нынешнем ожидании от него ничего не зависело. А он не мог так жить. Не мог — и все. И тогда он заговорил о побеге. С Неофроном. Потом с Камиллом. Преторианцы тоже думали о бегстве. Не только думали, но и готовились к нему, как могли. Неофрону удалось стащить кинжал, Камилл нашел во время прогулки затоптанный в песок ломаный нож. Едва прозвучало слово «побег», как Элию стало казаться, что самое мерзкое, самое страшное в своей жизни уже пережил. И не ведал, как жестоко ошибался.
Бунт возник стихийно. Кто-то из людей Малека ударил Неофрона, тот заехал кулачищем тощему прислужнику в нос. Парень растянулся на песке, мгновенно «брут» из кобуры охранника перекочевал к Неофрону. Однако Неофрон не собирался сражаться со всей оравой Малека: пока охранник приходил в себя, преторианец зашвырнул пистолет в щель меж камнями и присыпал песком. Неофрон знал, что за строптивость его жестоко изобьют, но готов был терпеть: другой шанс добыть пистолет вряд ли представится. Но гнев, так умело подавленный Неофроном, вдруг вспыхнул в сердцах остальных, кому-то показалось, что драка — это сигнал к восстанию. И человек пять или шесть преторианцев набросились на охрану. Элий в этот момент находился в помещении. И вдруг крики, грохот выстрелов… Неужели началось без него? Элий кинулся наружу. Головорезы Малека скрутили пятерых нападавших. В том числе и Неофрона. Охранники пинали их, били прикладами винтовок, норовя попасть в живот или в промежность. Еще двое бунтарей были убиты, и человек шесть ранено. Песок от крови сделался оранжевым. Оранжевым песком в давние времена засыпали арену Колизея, когда шли смертельные поединки, чтобы кровь была не так заметна. Люди являлись поглядеть на смерть и зачем-то маскировали ее.
Преторианцы сбились у стены дома под направленными на них винтовками. Все они были безоружны. Едва Элий выскочил во двор, как тут же черный зрачок винтовки уставился ему в грудь. Он поднял руки и медленно подошел к остальным. Встал с краю.
— Значит, решили бунтовать? — Малек в шелковой, расшитой золотом одежде появился во дворе. Его длинная абба волочилась по песку. Казалось, он был ничуть не испуган, а напротив, доволен. — Этих пятерых расстрелять!
Элий чувствовал себя в ту минуту совершенно беспомощным и в то же время обязанным это безумие остановить. Точь-в-точь Германик во время бунта германских легионов. Германик тогда хотел заколоться. Или сделал вид, что хотел… Взгляд Элия упал на золоченую рукоять кинжала на поясе Темии. Та стояла в трех шагах от римлянина и смотрела с любопытством и без тени страха на происходящее. Надо же, какая комедия, ну прямо театр! И даже трупы валяются. До Темии три шага. Один прыжок. Ведь никто не знает, что искалеченный гладиатор способен на такие прыжки. Элий метнулся к Темии, выхватил из-за пояса женщины кинжал и приставил к своему горлу. Темия отскочила в сторону и завизжала. Споткнулась, упала. Издалека показалось, что Элий напал на нее. Но стражники не стреляли. У них был приказ: в этого исхудалого седого римлянина не стрелять ни при каких условиях.
— Если ты убьешь моих людей, я покончу с собой! — выкрикнул Элий. Кинжал был остер. От прикосновения стали по коже побежала струйка крови. Никто не рискнул выбить кинжал у него из рук. Никто не мог соревноваться в ловкости с бывшим гладиатором.
Малек повернулся, мгновение смотрел на Элия. Сдержит слово? Да, конечно, сдержит. Римляне так глупы, что обычно держат слово.
— Хорошо, я не буду расстреливать этих мерзавцев, если они тебе дороже собственной шкуры, — милостиво пообещал Малек. — Но и ты отдай кинжал.
Малек вытянул вперед пухлую ладонь и шагнул к Элию, будто собирался лично его обезоружить.
— Не вздумай меня обмануть. Если я брошу кинжал, а ты меня обманешь, я найду способ перерезать себе горло.
— Хорошо, хорошо, я знаю, что тебя обмануть нельзя. Я это помню. Но я должен наказать бунтарей. Прощать бунтарей нельзя. Римляне сами никогда не прощают бунтарей, — добродушно заулыбался Малек. — Но я буду милостив. Я прикажу этих пятерых посадить в подвал. Только и всего. А ты обещай не кончать жизнь самоубийством. Уговор?
— Клянись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Глава 14
Мартовские игры 1976 года
«Дожди не прекращаются».
«Акта диурна», канун Ид марта
Первыми вернулись запахи. Отвратительные запахи. Воняло грязью, гнильем, чем-то тухлым. Кажется, рыбой. Что может вонять отвратительнее тухлой рыбы? Лишь гниющая человечья плоть.
Вслед за запахом явилась боль. Она примеривалась к телу то там, то здесь. Вот кольнуло под ребрами, вот в бедре, вот в виске. Боль… Нервы медленно возрождались вслед за костями и мышцами. Нервы регенерировали, теперь уже болело все тело. Еще не остро, еще не сплошь.
Вернулись звуки: раньше он ничего не слышал — теперь различал громкий бранчливый крик. Чайки. Где же он? На берегу моря? Реки? Если вокруг летают чайки, значит близко вода. Шум воды был, но однообразный, как старушечий шепот. Он понял наконец: шел дождь. Он уже кое-что мог понимать. Значит, мозг его возродился прежде периферийной нервной системы. Это открытие доставило ему радость. Радость, которая тут же затмилась болью.
Но почему так воняет? Если он на берегу, то должно пахнуть солью, водорослями, свежестью. Боль становилась уже невыносимой. Он повернулся на спину — он мог уже повернуться! — и выгнулся дугой: судорогой свело возрождающиеся мышцы. Почему он не может умереть! Он бы все сейчас отдал за блаженное восхитительное небытие. Руки конвульсивно согнулись в локтях, пытаясь разодрать лишенными ногтей пальцами лишенную кожи грудь. Свет ударил в глаза — в широко раскрытые глаза без век и ресниц. Он смотрел и видел небо, обложенное низкими свинцовыми тучами. Небо, с которого непрерывно сеялся колючий холодный дождь. И белых чаек, парящих на фоне этого серого рыхлого неба. Вновь судороги скрутили тело. Со спины его перевернуло на бок. И тогда он увидел, что лежит на помойке. По серым и рыжим ее горбам, как по волнам, сновали чайки. И он закричал — от ужаса и боли разом. Ему казалось, что сейчас он сойдет с ума.
Но почему-то не сошел. А если и сошел, то на мгновение — мозг тут же регенерировал, и безумие миновало. Если он и может свихнуться — то на миг. В этом была отрада. Как и безумие — тоже мгновенная.
Двое бродяг, привлеченные криком, направились к тому месту, где в груде обломков и обгоревших бревен уже давно лежал черный хитиновый остов, смутно напоминающий человеческое тело. Бродяги подошли и остановились. Один из них — седой старик, закутанный в драный шерстяной платок, — жевал кусок хлеба. Второй, помоложе, визгливо вскрикнул и предусмотрительно спрятался за спину старика.
Так — один совершенно равнодушно, второй онемев от ужаса — они смотрели, как черный остов корчится, обрастая красным мясом; и уже скалятся зубы, и дергаются губы, и нос начинает покрываться кожей. Глаза смотрели на старика и не моргали — не было век. Но рот, гримасничая зачатками губ, издавал булькающие невнятные звуки.
Старик не знал, сколько это длилось. Наверняка долго, потому что человек (если это был, конечно, человек) устал кричать и теперь лишь сипел. Кожа, наросшая поверх мяса, была еще очень тонкой, прозрачной, а череп совершенно гол. Старик с опаской наклонился к лежащему посреди мусора нагому человеку. Кожа «новорожденного» была по-младенчески розовой и шелковистой, глаза часто-часто моргали красными веками, на которых стали пробиваться ресницы. Они начали отрастать вместе с бровями, волосами, бородкой и лобковыми волосами.
— Пить, — прошептал «новорожденный». Старик приложил флягу к губам страдальца. «Новорожденный» сделал несколько глотков. Но желудок его тут же сжался, и «младенца» вырвало фонтаном — прямо в лицо старику. Тот отерся краем вязаного платка.
— Со мной после метаморфозы было точно так же, — сказал спутник старика. — Ты помнишь?
Старик кивнул:
— Как не помнить, когда я сам тебя и выхаживал.
— Значит, это — гений, — заключил спутник старика. — Как я. Гения сразу можно отличить от простого человека.
Возрожденный слушал их болтовню вполуха. Самое странное, что он помнил прошлое, помнил, кем был прежде. Когда-то он был гением, гением самой Империи. Нынче стал человеком. Почти. И назвался Гимпом.
Гимп внимательнее присмотрелся к обитателям помойки. Старик как старик — бродяга, из тех, что потеряли все — семью, родственников, патрона. Большинство из них сознательно выбирают подобную судьбу. Среди бродяг много киников, но еще больше утративших вместе с гениями всякое желание бороться, работать, да и вообще двигаться. Спутник же старика в прошлом несомненно был гением, но подвергся облучению и стал метаморфировать. Внешне бывший гений походил на человека, если не считать огромных уродливых рук, поросших густой рыжей шерстью. Правая была заметно больше левой, и на ней было шесть пальцев с длинными острыми когтями.
— Я — Марий Антиохский, — представился старик. — А он — гений помойки. Жить не может без своего детища. Ходит, опекает. Зови его Гепом.
— Да, я — гений помойки, — гордо объявил спутник старика. — А что в этом зазорного? Знаешь сколько на помойке сокровищ находят?! Это почти что золотые прииски. Здесь вся культура Рима сосредоточена. Все, чем он питался, все, что из себя исторгал Вечный город, все здесь. По осколкам посуды, по разодранным книгам и разбитым статуям можно восстановить целый мир. Бывает, книгу уже считают утраченной, историки рвут на себе волосы, филологи стонут от горя. И вдруг — о чудо! — на помойке находят недостающие тома. У нас тут собрана целая библиотека, не меньше Аполлоновой будет.
— Библиотека — это потом. Давай-ка отнесем парня в нашу хижину, — предложил старик.
— Наша хижина! — передразнил Гепом. — Когда-то эта хижина была моя. А ты сам говорил, что собственность — зло, — напомнил бывший гений.
«Значит, старик в самом деле киник», — подумал Гимп.
— Ты прав, — согласился старик. — Собственность — зло. И это зло так легко проникает в человеческую душу. Когда-то у меня был дом, своя школа и толпа учеников. Но в один прекрасный момент я понял, что оброс связующими нитями, сдерживающими мой дух. Я разорвал путы, бросил и хижину, и учеников, и стал путешествовать. Но я имел неосторожность задержаться здесь слишком долго, и все началось сначала: дом — ученики — школа. Надо немедленно разорвать нити, что прорастают сквозь меня и сдерживают дух.
— Давай отложим твое освобождение до того момента, пока этот парень не очухается окончательно, — предложил старику его приятель.
Вдвоем они подняли Гимпа и потащили в хижину.
Они ждали, ждали и ждали. Каждое утро Элий говорил себе: сегодня наконец-то вернутся посланцы Малека, прибудут люди из храма Либерты и привезут выкуп. Но день проходил, наступал вечер, ворота оставались запертыми, никто не приезжал. И вновь наступало утро, и вновь, сгорая от нетерпения, Элий говорил себе: сегодня непременно. И вот распахивались ворота и мерной поступью входил во двор караван. Мягкими, будто обутыми в меховые тапки, ногами ступали двугорбые, презрительно оглядывая суетливых двуногих. Бактрианы опускались на колени, закутанные в черные тряпки подозрительные личности спрыгивали на землю, обнимались с Малеком и его друзьями, стаскивали со спин верблюдов тюки с поклажей. Но эти люди прибывали по своим делам и уходили по своим делам, не обращая внимания на пленников. Посланцы Либерты не появлялись.
Римлян содержали уже не так строго, как прежде, почти каждый день выпускали во двор. Уже и на кухню они ходили за едой сами. А в кладовой одна очень бойкая темнокожая особа была готова обслужить любого за расписку в тысячу сестерциев. Неведомо, как она собиралась дать этим бумажкам ход, но расписок у нее набралось на полмиллиона. Сама пустыня стерегла пленников лучше любого надсмотрщика. Кто-то даже привык и как будто примирился. Кто-то, но не Элий.
Ожидание выедало его душу, как болезнь. Так же точно Элий ждал и ждал, когда достигнет совершенства в гладиаторском мастерстве, чтобы наконец исполнить главное свое желание — испросить для Рима вечного мира, всегда закрытых ворот храма двуликого Януса. Но тогда его ожидание было связано с собственными усилиями. Тогда он тренировался как одержимый, говоря ежевечерне: «Еще не сегодня». И, внутренне сгорая от нетерпения, заставлял себя работать еще день, и еще, и еще. И наконец решился, час настал. И напоролся в поединке на Вера. И проиграл. А может, все дело в том, что желание то в принципе было неисполнимо? Элий не знал ответа. Знал другое — он не может больше ждать. Ибо в нынешнем ожидании от него ничего не зависело. А он не мог так жить. Не мог — и все. И тогда он заговорил о побеге. С Неофроном. Потом с Камиллом. Преторианцы тоже думали о бегстве. Не только думали, но и готовились к нему, как могли. Неофрону удалось стащить кинжал, Камилл нашел во время прогулки затоптанный в песок ломаный нож. Едва прозвучало слово «побег», как Элию стало казаться, что самое мерзкое, самое страшное в своей жизни уже пережил. И не ведал, как жестоко ошибался.
Бунт возник стихийно. Кто-то из людей Малека ударил Неофрона, тот заехал кулачищем тощему прислужнику в нос. Парень растянулся на песке, мгновенно «брут» из кобуры охранника перекочевал к Неофрону. Однако Неофрон не собирался сражаться со всей оравой Малека: пока охранник приходил в себя, преторианец зашвырнул пистолет в щель меж камнями и присыпал песком. Неофрон знал, что за строптивость его жестоко изобьют, но готов был терпеть: другой шанс добыть пистолет вряд ли представится. Но гнев, так умело подавленный Неофроном, вдруг вспыхнул в сердцах остальных, кому-то показалось, что драка — это сигнал к восстанию. И человек пять или шесть преторианцев набросились на охрану. Элий в этот момент находился в помещении. И вдруг крики, грохот выстрелов… Неужели началось без него? Элий кинулся наружу. Головорезы Малека скрутили пятерых нападавших. В том числе и Неофрона. Охранники пинали их, били прикладами винтовок, норовя попасть в живот или в промежность. Еще двое бунтарей были убиты, и человек шесть ранено. Песок от крови сделался оранжевым. Оранжевым песком в давние времена засыпали арену Колизея, когда шли смертельные поединки, чтобы кровь была не так заметна. Люди являлись поглядеть на смерть и зачем-то маскировали ее.
Преторианцы сбились у стены дома под направленными на них винтовками. Все они были безоружны. Едва Элий выскочил во двор, как тут же черный зрачок винтовки уставился ему в грудь. Он поднял руки и медленно подошел к остальным. Встал с краю.
— Значит, решили бунтовать? — Малек в шелковой, расшитой золотом одежде появился во дворе. Его длинная абба волочилась по песку. Казалось, он был ничуть не испуган, а напротив, доволен. — Этих пятерых расстрелять!
Элий чувствовал себя в ту минуту совершенно беспомощным и в то же время обязанным это безумие остановить. Точь-в-точь Германик во время бунта германских легионов. Германик тогда хотел заколоться. Или сделал вид, что хотел… Взгляд Элия упал на золоченую рукоять кинжала на поясе Темии. Та стояла в трех шагах от римлянина и смотрела с любопытством и без тени страха на происходящее. Надо же, какая комедия, ну прямо театр! И даже трупы валяются. До Темии три шага. Один прыжок. Ведь никто не знает, что искалеченный гладиатор способен на такие прыжки. Элий метнулся к Темии, выхватил из-за пояса женщины кинжал и приставил к своему горлу. Темия отскочила в сторону и завизжала. Споткнулась, упала. Издалека показалось, что Элий напал на нее. Но стражники не стреляли. У них был приказ: в этого исхудалого седого римлянина не стрелять ни при каких условиях.
— Если ты убьешь моих людей, я покончу с собой! — выкрикнул Элий. Кинжал был остер. От прикосновения стали по коже побежала струйка крови. Никто не рискнул выбить кинжал у него из рук. Никто не мог соревноваться в ловкости с бывшим гладиатором.
Малек повернулся, мгновение смотрел на Элия. Сдержит слово? Да, конечно, сдержит. Римляне так глупы, что обычно держат слово.
— Хорошо, я не буду расстреливать этих мерзавцев, если они тебе дороже собственной шкуры, — милостиво пообещал Малек. — Но и ты отдай кинжал.
Малек вытянул вперед пухлую ладонь и шагнул к Элию, будто собирался лично его обезоружить.
— Не вздумай меня обмануть. Если я брошу кинжал, а ты меня обманешь, я найду способ перерезать себе горло.
— Хорошо, хорошо, я знаю, что тебя обмануть нельзя. Я это помню. Но я должен наказать бунтарей. Прощать бунтарей нельзя. Римляне сами никогда не прощают бунтарей, — добродушно заулыбался Малек. — Но я буду милостив. Я прикажу этих пятерых посадить в подвал. Только и всего. А ты обещай не кончать жизнь самоубийством. Уговор?
— Клянись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46