Представил двоих актеров. Льщу себя мыслью, что сам я автор. Хотя подозреваю, остальные не догадываются о моей роли. Не спешу афишировать. Тайная власть пуще всего тешит самолюбие. А вскоре я приобрел третьего актера. Как раз перед обедом, когда накрывали на стол, а Беретка прихорашивалась в своей комнате, явился Дионисий с известием, что прибыл какой-то раненый трибун и просится переночевать. У меня не постоялый двор, но раненому трибуну я отказать не мог и даже отправился лично встретить его и проследить, чтобы этого человека устроили с максимальными удобствами и, если надо, послали за медиком. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что это старинный приятель мой Марк, участвовавший в последнем походе божественного Траяна. Что он ранен и вынужден покинуть свою когорту, я не знал.
— Ты что же, хотел испытать меня?! — воскликнул я с упреком. — Не назвался и решил посмотреть, прикажу ли я тебя выгнать.
— Я назвался, — отвечал Марк. — Мне сейчас не до розыгрышей.
И вправду выглядел он неважно — лицо серое, щеки запали, а волосы поседели, хотя он не стар. О боги, он ведь мой ровесник, неужто и я выгляжу вот таким потрепанным жизнью, уставшим? Или всему причиной рана Марка? Ранен он в левое бедро выше колена, и рана не желает заживать, хотя ее и прижигали каленым железом. Рана давнишняя, и странно, что она не затягивается.
Я позвал Дионисия и еще двоих и велел перенести Марка в бани, благо они были протоплены — раненому не повредит с дороги хорошее мытье и потение в лаконике.
Я тут же велел послать за медиком. Выяснилось, что в ноге застряла деревянная щепка и кусок ткани и оттого рана оставалась открытой. То, что Марк не умер, можно считать чудом. Природа наделила его удивительным здоровьем. Вечером медик извлек из раны вместе с гноем эту самую щепку, а на следующее утро Марк велел перенести себя в триклиний и принял участие в нашей трапезе. Тогда-то мы и собрались все вчетвером. Разумеется, речь пошла о последних завоеваниях Траяна. Я ожидал, что Марк начнет восхвалять прежнего императора. Но я ошибся. Едва мы заговорили о Трояне и его преемнике, как Марк помрачнел.
— Тебя не вдохновляют новые приобретения Рима? — с деланным изумлением спросил Серторий — по его понятиям военный должен приходить в восторг, когда наши границы расширяются.
— Нет, — кратко отвечал Марк.
— Но ты же солдат.
— Я бы вообще не хотел больше ни воевать, ни убивать.
— Значит, ты будешь искать какой-нибудь гражданской должности? — продолжал допытываться Серторий.
— При Домициане философы были изгнаны из Рима, — сказал Марк.
Марк никогда ни о чем не говорил прямо. Я слышал, что на востоке он принял участие в мистериях и был посвящен в культ Митры. Однако сам он никогда не рассказывал об этом. Неужто Марк решил заняться философией?
— Ныне настоящая философия не в моде, — заметил я. — Все больше толкуют о чудесах и откровениях. Наш мир хаотичен, а не разумен.
— Наш мир хаотичен потому, что в наше время больше нет героев. Даже Катон Утический вызывает улыбку, хотя умер за Республику. Теперь все зачитываются похождениями подонков и подробностями жизни бывших рабов и кинэдов. Петроний Арбитр стал выше Вергилия, — вздохнул Серторий.
— Подумаешь, доблесть — пырнуть себя кинжалом! Сколько людей делали это из трусости, стоило Нерону нахмурить бровь…
— Не будем о принцепсах. Если не хочешь, чтобы у меня испортился аппетит, — перебил меня Серторий.
— Тебя не устраивает Адриан? По-моему, он — достойный преемник Траяна.
— Да, Андриан достаточно умен и достаточно честен, — согласился Серторий. — Но что из того? Один принцепс может быть умен и честен. Ну, два могут, даже три. А десять? Нет, никогда. Тем более, десять подряд. Так что не будем о принцепсах. Лучше займемся книгами. Книга может быть хороша сама по себе. Одна, в единственном числе. Все остальные пусть будут дрянью. Блеска одной они не затмят.
Виночерпий наполнил наши чаши. Вечер был тих и светел. Приятно говорить о книгах в такой вечер.
— Книги пишут в основном о принцепсах, — сказал Марк раздраженно. Возможно, рана еще его беспокоила.
— Что мешает тебе сочинить что-то, отличное от того, что ныне популярно. Я предлагаю всем вместе сочинить какую-нибудь занятную книжку, только не сатиру. — Серторий болтал первое, что приходило в голову. По крови он грек и склонен к фантазиям.
— Терпеть не могу сатир. — Я не говорил тогда этой фразы, но теперь не удержался и вставил ее в текст. — Завидую иногда старику Гомеру. Из его поэм вырос целый мир. Они определяли дух Греции.
— Нет, Гомер сейчас не подойдет. Кого устроит герой, крушащий скулы? — покачал головой Серторий. — Все жаждут искупления и прощения. И ищут страдания. Да, да, ищут страдания, сознавая несовершенство этого мира. Я бы хотел написать историю бродячего философа.
— Описывать фанатика, невнятно бормочущего свои поучения, грязного, с не чесанной бородой, от которого воняет потом, в пыльном хитоне — нет, увольте, друзья, я этим заниматься не собираюсь, — в первый момент мне совершенно не понравилась идея Сертория.
— Почему фанатик, почему бормочет и почему грязный? — с улыбкой спросила Береника. Сегодня она выбрала для губ краску лилового оттенка. Это означало, что сегодня она будет дерзкой. — Он будет смелым, красивым, уверенным в себе. Да, да, он должен все время повторять: «Радуйтесь, что я с вами. Цените время, пока я с вами…» Он придет в дом, а ноги ему омоют не водой, а мирром. По-моему, неплохо. Бродяга, которому ноги омывают мирром. На нем будет драный хитон и в то же время все будут смотреть на него как на царя, — произнесла она мечтательно. — Или как на бога. Или сына бога… И сам он будет взирать на других, как бог. Без презрения, но все равно как бог. Герой — вот что дает бессмертие сочинению. Если читатель влюбляется в твоего героя, если плачет, когда тот умирает, — значит, ты сделал нечто замечательное.
— Ты рассуждаешь по-женски.
— Но все эти сухие сочинения, которыми восторгается Рим, похожи на корки, оставленные в наследство, библиотечным мышам. В Риме умеют сочинять либо сатиры, либо заумные трактаты!
— Это будет пользоваться успехом? — засомневался Серторий.
— Никогда не знаешь, что будет пользоваться успехом, а что нет. Обычно пользуются успехом или божественные произведения, или посредственные, средние проходят незамеченными, — сказал и я свое веское слово.
— Самое главное — удачно описать смерть героя, — сказал Марк. — Умирая, герой покоряет мир. Как умер наш герой?
— Его могли распять, как раба.
— Человек, который воображал себя богом, умер на кресте? — переспросил Серторий.
— В этом что-то есть — позорная казнь бога, — произнесла Береника задумчиво. — Вслушайся в эти слова. Они волнуют воображение. Они противоречат друг другу — все три. Это корни невиданного растения, прорастающие намертво через человеческую душу. Противоречие, сводящее с ума, приводящее в восторг. Таково бессмертие на вкус. Соленая сладость, сверкающая тьма — вот его название.
— Ну что ж, пусть его распнут на кресте. И тут же начнется страшная гроза, земля расколется и…— принялся фантазировать Серторий.
— Думаешь, это подходящая сцена? — засомневался я. — От нее за милю несет театром. Потом появится бог из машины…
— А кто его казнит ? — спросил Марк.
— В Иудее был какой-то философ, которого распяли во времена Тиберия. Я читал об этом где-то. Кажется, у Тацита. Если это так, то отправить философа на казнь должен был Понтий Пилат. Прокуратор Иудеи славился жестокостью.
— Жестокий правитель убивает философа? — засомневался Серторий. — Явный намек на Домициана.
— Пусть будет не так, — опять вмешалась Береника. — В нашей книге не должно быть ничего однозначного. Пилат был жесток, но наш философ ему почему-то понравится, и Пилат захочет его помиловать. Царь Ирод посмеется над бродячим философом, первосвященник будет требовать казни, а римский прокуратор попытается спасти несчастного, а когда не получится, воскликнет…— Береника замолчала, подыскивая подходящую фразу.
— «Что за безумье, увы! Ужели смертоубийство».
— Просто речною водой можно, по-вашему, смыть! — подсказал тут же Серторий.
— Да, да, Пилат омоет руки, будто захочет смыть с них кровь невинной жертвы, — подхватила Береника.
— Я никогда не был в Иудее, — признался Серторий. — Как я смогу описать эти места?
— Какое это имеет значение? Другие там тоже не были. Напишешь, как представляешь эту землю ты. Наш философ будет рассказывать занятные истории с поучительными выводами.
— Что-то вроде басен Эзопа? — усмехнулся одной половиной лица до того молчавший Марк.
— Может и так… но нечто другое. А ты, Серторий, выищешь у философов для него афоризмы, которыми так славился Эпиктет.
— Да вот, к примеру, мне один сразу пришел на ум..
«Питтак, оскорбленный одним человеком, мог наказать его, но отпустил со словами: „Прощение — лучше мщения“. Первое свойственно людям добрым, последнее — злым» . А когда Эпиктета спросили, чем можно мстить своему врагу, он сказал: «Стараться сделать ему как можно больше добра».
— Неплохо. Нашему философу подойдет. Однако форма. Обрати внимание на форму. Форма должна быть совершенной. Тогда каждое слово обретет удесятеренную силу. С Эпиктетом все понятно. Тут все строго, как в геометрии Евклида. А нам надо придумать такую фразу, которая вызовет бурю протеста и одновременно ощущения высшей правоты. Это будет действовать, как магия. Все должно быть примитивно и одновременно сложно. Две крайности соединим вместе. Вспомни Ликурга, как он перевоспитал своего мучителя, который выколол ему глаз. Что бы мог сказать Ликург?
— Ты вынул у меня один глаз, вынь и второй, — предположил Марк.
Я думал, что Марк неудачно пошутил, но Беренике его слова понравились.
— «Ничто, кроме души, недостойно восхищения, а для великой души все меньше ее» , — процитировала она.
— Ты веришь, как Сенека, что наши души воплотятся вновь в тела и вернутся в этот мир? — спросил я Беренику.
— Я верю, что душа бессмертна.
— Сократ пытался доказать это с помощью логики, но, по-моему, весьма неудачно, — заметил Серторий.
— Душа бессмертна, — повторила Беретка.
— «Душа, не стремись к вечной жизни, Но постарайся исчерпать то, что возможно» , — возразил я.
— «Высшее благо заключается в самом сознании и совершенстве духа» , — процитировал Серторий.
— Что-то не верит народ в эти стоические мудрости, — буркнул Марк и, повернувшись на ложе, скорчил болезненную гримасу. — Слишком трудно находить отраду в самой добродетели. Куда справедливее было бы наградить человека за страдания какими-нибудь удовольствиями в Элизии.
— Нас упрекнут в том, что герой слишком уж походит на Сократа. Любой образованный человек тут же вспомнит платоновского «Криптона». Кто не знает заявления Сократа перед смертью: «…никогда не будет правильным поступать несправедливо, отвечать на несправедливость несправедливостью и воздавать злом за претерпеваемое зло».
— Нет, наш философ будет вовсе не похож на Сократа! — возмутилась Береника. — Сократ смешон, уродлив, лишен величия. За неказистой внешностью люди не видят мудрости. А многим, очень многим нужна внешность. А этот будет величав. То есть мы не будем описывать, как он выглядит. Но по всему должно быть ясно, что величав. И молод. И обращаться станет не к разуму, а к чувству.
— Вот еще положение, которое мне несомненно нравится… «Чего не желаешь себе, не желай и другим; тебе не нравится быть рабом — не обращай других в рабство". — Кажется, я начал усваивать манеру Береники. Мне стал нравиться наш герой — безвестный философ, выдававший себя за бога… или бывший богом. Когда творишь, вымысел и явь сливаются. Это не вера — это просто переход в иной мир. В то самое небесное царство, в которое творец приглашает за собой остальных. Я был как будто пьян, хотя выпил не так уж много фалерна. — Или вот это:
«Я буду жить в убеждении, что родился для других".
— Кстати почему бы нам не сделать героя из Сенеки? — спросил Серторий.
— Не получится. Старого плута все знают. И про его огромное богатство, и про сделки с совестью. Хотя он и писал: «Только тот достоин бога, кто презрел богатства» . А ведь сам советовал, чтобы дело не расходилось с убеждениями. Нет, Сенека не подойдет. А про нашего философа ничего не известно. И это хорошо. Его можно сделать каким угодно. Возможно, он в жизни был фанатиком, требовал от учеников отречься от родителей и следовать за ним, подчинял своей воле, морил голодом, деля одну лепешку на двадцать человек и внушая, что все насытились, вдалбливал свои поучения день за днем. Но спустя сто лет все позабылось. Мы создадим его заново. Его безвестность — это глина, из которой мы вылепим чудо. — Мне вдруг сделалось не по себе. То, что начиналось забавою, вдруг обрело странный и даже мрачноватый смысл. Однако отказаться я не мог — меня будто кто толкал в спину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46