Даже кажется, что дышать трудно, пока не привыкнешь. Это днём. А уж ночью…
Ночью, мало того, что не видно ни зги, собственные пальцы на руках в дюйме от носа разглядеть невозможно, так ещё раздаются такие звуки, от которых хочется немедленно себе уши зашить, лишь бы ничего не слышать. Скрежет одинокого паука — это пустячок, вроде звука детской погремушки. И уханье филинов тоже, в общем, звук нестрашный. Может быть, только в первый раз испугаешься, пока не поймёшь, кто это. А вот когда кто-то визгливо и протяжно расхохотался, показалось, что прямо над ухом, вот тут уж я покрылся пупырышками, крупными, как яблоки по осени. Потом к первому хохотунчику присоединился второй, а потом — ещё один, и ещё. Через некоторое время всё вокруг хохотало и повизгивало на разные голоса. И такие это были голоса, что мне показалось, будто волосы мои стремительно седеют.
Если бы не мирно посапывающий рядом Гхажш, то я бы не уснул. Но шагхрат спал спокойно, не проявляя никаких признаков беспокойства или желания проснуться. И меня, в конце концов, сморило, потому что невозможно бояться и пялить слипающиеся глаза в темноту, когда кто-то так сладко сопит рядом.
Сон мой был также беспокоен, как и явь. Всю ночь мне снились разнообразные пауки: от страшилищ ростом мне по пояс, до мелюзги размером с мячик для гольфа. Пауки кружили вокруг, скрежетали жвалами и пытались набросить мне на шею свитые из паутины петли. Я метался между ними, ярясь от невозможности вырваться из паучьего окружения, и рубился не хуже Бильбо. Только вместо эльфийского Шершня у меня был урруугхайский кугхри, да и кольца мне за всё путешествие не попалось даже самого завалящего. Если, конечно, не счисть Урагховых колец для добывания огня. У них есть и иные применения, но невидимости они не дают. Так что пауки меня прекрасно видели, и Бильбо я мог только завидовать. К утру паучьи усилия увенчались успехом. Я споткнулся, и какой-то шустрый паучишко, всего-то с мой кулак величиной, подскочил ко мне и укусил за плечо. Больно не было, но рука перестала слушаться, и онемевшие пальцы выпустили рукоять кугхри. Остальные пауки сразу же бросились ко мне, и я зажмурился, лишь бы не видеть напоследок свирепого блеска глаз и плотоядно шевелящихся жвал.
Когда я открыл глаза, паучьи жвалы шевелились примерно в полутора футах от моего лица. Гхажш был прав. Паук был не очень крупный. Туловище у него было не больше моей головы, даже поменьше, покрытое густыми короткими волосками, на вид жёсткими, как кабанья щетина. Быть ростом чуть ниже моего колена ему позволяли только длиннющие мосластые лапы, которыми он очень забавно подрыгивал. Глаза у паука уже не блестели. Всё его шевеление было конвульсиями жука на булавке.
На булавке, потому что паук был насажен на самодельную Гхажшеву стрелу. Она была воткнута в землю недалеко от меня, а паук болтался у самого её оперения, суча от бессилия ногами.
— Красавчик, правда? — спросил Гхажш, сидевший на земле позади меня. — Я его для тебя подстрелил. Ты же таких, наверное, не видел никогда.
— А говорил, он на тропу не пойдёт, — сказал я, садясь и разминая затёкшую от неудобного лежания онемевшую руку.
— Так я его не на тропе и подстрелил, — весело ответил Гхажш. — На звук выстрелил и попал. Шагов пять всего, пятилетний не промахнётся.
— А кто хохотал ночью? — я старался казаться бывалым и равнодушным. — Всю ночь спать мешали.
— А… — махнул рукой Гхажш. — Это лягушки. Здесь болота по обе стороны от тропы. Лягушек больше, чем комаров. Свадьбы сейчас у них. Вот и хохочут по ночам. Я первый раз, когда услышал, перепугался, как сосунок. В наших краях таких нет, только здесь водятся. Да вон сидит одна, погляди.
Я посмотрел, куда показывала его рука, и поперхнулся от неожиданности. Назвать эту тварь «лягушкой» у меня бы язык не повернулся. Это сидящее в шаге от тропы, покрытое буро-зелёной пупырчатой склизкой кожей существо было размером с хорошую собаку. Морда у тварюги была надменная и наглая, как у Тедди Брендибэка, сперевшего что-нибудь из озорства на чужом огороде и готовящегося отбрёхиваться от застигнувших его хозяев.
— Надо подкормить её, болезную, — сказал Гхажш, поднимаясь. Он вынул стрелу из земли, прицелился в «лягушку» и метнул в неё всё ещё слабо дёргавшегося паука, словно камень из палочной пращи. Болотная тварь даже лапой не шевельнула. Она разинула рот и небрежно махнула в воздухе широченным языком. Язык вылетел из лягушачьей пасти со стремительностью атакующей змеи, обвил летящего паука и втянулся обратно. Тварь удовлетворённо вздрогнула, сглотнула и закатила прозрачные выпученные глазищи, закрыв их белёсой, мутной плёнкой. Так и застыла, только то надувавшийся воздухом, то опадавший кожистый мешок под горлом выдавал, что она ещё жива.
— Что они тут едят, такие? — ошарашено произнёс я. — Когда их не кормит никто. А?
— Это их тут все едят, кому не лень. Они вкусные, — ответил Гхажш. — А они сами — пауков этих же, птичек мелких, разную прочую живность мелкую. Они безобидные, у них даже зубов нет. Что может целиком проглотить, то и ловит. От остального убегает.
— И быстро бегает?
— Прыгает. Да нет. Тяжёлая, еле брюхо переволакивает. Зато плавает хорошо. И под водой может долго сидеть. Если хочешь, можно её на завтрак подстрелить. Пока она от еды сонная. Зажарим.
— Я лягушек в Фангорне наелся, — сообщил я ему. — Тошнит, как вспомню.
— Так там же ты сырых ел. И мелких, — ухмыльнулся он. — Эту я приготовлю — пальчики оближешь.
— Да ну её, — скользкая тварь выглядела противной и не вызывала острого желания её съесть. — Пусть прыгает.
— Тогда пошли. До сторожевой деревни недалеко. Там и поедим.
И мы двинулись в путь.
«Недалеко» в понимании урр-уу-гхай сильно отличается от того, что под этим понимает хоббит. Это я уже знал, поэтому и не удивился, когда деревня не появилась через пятьсот шагов. И через тысячу тоже. Не появилась она и через час пути. Всё это время я шёл рядом с Гхажшем, вертел головой и изо всех сил пытался разглядеть хоть что-нибудь впереди или по сторонам: огонёк или признаки просвета между деревьями, но в сумраке пущи видно было лишь на десять шагов. Если бы я решился сойти с тропы и отойти от неё далее этих десяти шагов, то, боюсь, что никогда бы не нашёл дороги обратно. Впрочем, сходить с тропы мне было совершенно незачем и даже, более того, совершенно не хотелось. Гхажш всё время следил, чтобы мы шли по самой её середине, и постоянно напоминал мне, чтобы я остерегался затронуть папоротник или какой-нибудь кустик на краю тропы, если не хочу задеть шнур, ведущий к сторожевому самострелу. Поневоле приходилось быть осторожным.
Постепенно тропа сузилась до трёх ступнёй в ширину, деревья и кусты отступили за грань видимости, а со всех сторон подступила осока и камыши. Зато стало ощутимо светлее, и если бы не серые испарения окружающего болота, скрывающие и искажающие всё вокруг, то можно было бы сказать, что стало светло. Даже солнце просвечивало сквозь серую муть еле видным пятном. Но дышать было по-прежнему трудно. Давящая тяжесть ночной тьмы сменилась гнилой влагой болотного тумана.
Потом тропа исчезла. Нырнула под болотную грязь. Гхажш остановился. Подумал немного и посвистел тонким свистом какой-то пичужки. Когда он повторил свой свист третий раз, ему ответили. Туман скрадывал расстояние и направление, и я даже не понял, с какой стороны свистели, и далеко ли было до свистевшего.
— Хорошо, — неожиданно в полный голос сказал Гхажш. — Мы подождём.
— Гхажш, — поскрёбся я в его спину. — Это сторожа?
— Да, — ответил он. — Скоро придёт проводник.
— А почему до сих пор никого не было? — это меня, действительно, занимало. Дол-Гулдур — крепость. И, по моему представлению, дорога к ней была слишком пустынна.
— А зачем? — вопросом на вопрос ответил Гхажш. — По болотам только остроухие могут пройти. Но их сейчас осталось слишком мало, чтобы они сюда сунулись. Да и здешнее зверьё не любит остроухих. Те же лягушки такой гвалт поднимут. Людей большое войско по тропе не пройдёт. А если попытается, то его за лигу будет слышно. Пока хотя бы до этого места доберутся, встречу им уже приготовят. И как они дальше пойдут? Здесь даже малая компания лазутчиков, вроде нас с тобой, без проводника утонет. А не утонет, так заблудится. Тропа петляет, и теперь вдоль неё не только самострелы стоят. Здесь неожиданностей для незваных прохожих много приготовлено… Вот и проводник наш пришёл.
Проводник возник в болоте в десятке шагов от нас. Сквозь туман я не мог его толком разглядеть. Только очертания были видны в серой влажной мути.
— Имя, — спросил проводник хрипящим, гнусавым голосом, и я не сразу понял, что это было сказано на Всеобщем.
— Гхаажш, шагхрат шагхабуурз глобатул, — когда Гхажш говорит на Тёмном наречии, у него даже голос меняется, становится резким и грубым.
— Второй? — на этот раз я был готов к звучанию его речи и понял. Гхажш задумался на пару мгновений и ответил: «Чшаэм, урагх шагхабуурз глобатул». «Он должен говорить сам, — донеслось из тумана. — Пусть скажет». Гхажш повернутся ко мне и поощрительно кивнул. Но ничего не подсказал, только глазами повёл вокруг. Я старательно прокашлялся и, пытаясь выговаривать слова точно так же, как он, шепелявя и растягивая, произнёс: «Чшаэм, урагх шагхабуурз глобатул».
— Он плохо говорит, — заметил проводник, и даже я ощутил в его голосе сомнение.
— Да, — неожиданно легко согласился Гхажш, — его мать не была урр-а-гхой. Он родился в народе половинчиков. Поэтому он плохо понимает Тёмную речь. И ещё хуже говорит. С ним лучше говорить на Общем. Но он — воин огня и носит имя. Я тому свидетель.
— Не бывало воинов из другого народа среди урр-уу-гхай, — в голосе проводника отчётливо слышалось смущение.
— У многих из нас матери не родились а-гхой, — ответил Гхажш. — Но они стали нами. Что возможно для одного, возможно и для другого.
— Не мне решать, — после мучительно долгого раздумья произнёс проводник. — Ты сказал, он носит имя. Как он заслужил его?
— Он убил в бою бородатого. Он принял кугхри от совершившего шеопп и достойно распорядился его телом. Он добыл волшебное зелье бродячих деревьев и с его помощью вытащил шагхрата из-за края смерти. Этого достаточно?
— Для любого из нас — да, — теперь в голосе проводника явно слышалось облегчение, — остальное решат знающие больше меня. Я проведу вас. Но вас должно быть больше. Мы ждали «летучих волков».
— Их жёны могут больше не плакать, — ответил Гхажш. — Волки не вернутся.
Проводник немного помолчал, а потом сказал: «Мы пошлём гонца, их жёнам передадут, что они могут искать других мужей. Вы пойдёте за мной. Держитесь не меньше, чем в пяти шагах друг от друга и от меня. Когда дойдёте до места, где я сейчас стою, возьмёте шест и будете проверять дорогу перед собой. Ногу ставьте только на твёрдое, иначе трясина сглотнёт вас раньше, чем кто-нибудь успеет сказать „Прощай!“. Если один из Вас оступится, ему нельзя помогать, чтобы не погибли оба. Понятно?»
— Понятно, — ответили мы хором.
— Идём.
Первым пошёл я. Гхажш подождал, пока я удалюсь на пять шагов, и двинулся следом. До места, где стояла пара шестов, я дошёл без труда, потому что тропа под болотной жижей была тверда, и ноги её хорошо чувствовали. Проводник не стал дожидаться меня, стоя на месте, и медленно, осторожно переступая по невидимым кочкам, пошёл в сторону. И идти за ним дальше стало очень трудно. Тропа оборвалась, и только с помощью шеста можно было нащупать твёрдые островки под поверхностью кажущейся непроходимой трясины. Будь эти кочки видимы, я прыгал бы с одной на другую без всякого затруднения. Но когда перед глазами на том месте, куда ты должен ступить, колышется вязкая бурая жижа, всё тело противится каждому очередному шагу. Между островками было расстояние как раз в один шаг. Да ещё этот проклятый туман вокруг.
Я даже оглянуться боялся, чтобы не отвлечься и случайно не потерять проводника из виду. Проводник шёл по болоту гораздо увереннее, чем я, и вдобавок, часто менял направление. Или, вернее сказать, меняла направление петляющая под болотом тропа. Поэтому я и не видел, как там дела у Гхажша. Лишь по глухому чавкающему звуку шагов можно было догадаться, что он не отстаёт. Да ещё иногда, когда тропа делала очередной поворот, можно было краем глаза разглядеть в тумане движения его шеста.
Время от времени нам попадались развилки, и тогда проводник сначала жестом показывал, куда надо будет идти, и лишь потом двигался туда сам. Он ещё и оглядывался, проверяя, правильно ли я выбрал дорогу.
В Хоббитоне нет болот. И из всех не вполне хоббитских дел, которыми мне приходилось заниматься, хождение по болоту, наверное, самое нехоббитское. Я ненавижу ходьбу по горам, но по сравнению с тем, что я испытываю к болотам, эта ненависть блекнет, как краски леса поздней осенью. Если мне предложат выбор: ходить по болоту день или месяц — по горам, я предпочту горы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57