Я решил признать за тобой имя Чшаэм.
— А что это значит, Чшаэм? — с непривычки произносить было трудновато.
— Хорошо выговариваешь, — отметил Гхажш. — Откуда я знаю, что это значит. Это же твоего деда так именуют, а не моего.
— Моего? — изумился я. — Одного моего деда зовут, прости, именуют Перегрин, а второго Сэмиус, или Пиппин и Сэм.
— У нас есть легенда, — Гхажш остановился у низкой двери одного из бревенчатых домов, — о парне из вашего народа, который носил и отдал Кольцо Всевластия. Тот самый, что пропорол Шелоб и разгромил крепость на Паучьем перевале. Ты же сам хвастал, что это твой дед.
— Это был дедушка Сэм, — попытался объяснить я ему. — Сэмиус.
— А в легенде — Чшаэм, — сказал Гхажш. — И поверь мне на слово, всякий из наших, кто услышит имя Чшаэм, будет испытывать к тебе гораздо большее уважение, чем, если бы ты именовался каким-то Сэмиусом. Этого просто никто не поймёт. А легенду о Чшаэме каждый из нас слышал ещё в младенцах. Заходи, — и он толкнул дверь.
Внутри дома было сумрачно, душно и жарко. Свет и воздух еле проникали через узкие, как бойницы, окна. Слева от входа из-за тонкой плетнёвой перегородки доносилось мычанье, хрюканье и попахивало навозом. Похоже, хозяева жили под одной крышей со своей скотиной. Справа, в глубине дома, высилось сооружение, в котором я не сразу узнал печь. Уж больно она была велика. В Хоббитоне не делают таких печек, у нас предпочитают камины и открытые очаги. Потолок в доме был так низок, что Гхажшу приходилось пригибаться. Впрочем, для хоббита низкий потолок — привычное дело. Что меня ещё поразило с первого взгляда, так это общая убогость всего внутреннего убранства. На земляном полу не было ничего постелено. Узкие окна не были закрыты даже бычьим пузырём, а из всего видимого нажитка обращали на себя внимание лишь широченная лежанка из половинок брёвен вдоль одной из стен да такой же бревенчатый, но низкий и узкий стол, который я тоже вначале принял за лежанку. Никаких стульев у стола не было. Видимо, полагалось сидеть прямо на земле.
По сравнению с этим жилищем самый бедняцкий хоббитский смиал показался бы купающимся в роскоши.
Несмотря на летнюю жару, печь в доме топилась, и возле неё что-то делала молодая женщина, скорее, даже девушка-доросток, в простеньком платье с передником и косынке на голове. Вполне обычная на вид девушка-человек. При том росте, до которого я сам вырос, называть её Верзилой, у меня язык не поворачивается. Ничего особенного, «орочьего», я в ней не заметил. На мой взгляд, у неё была довольно привлекательная внешность. Когда мы вошли, она на минуту прекратила свои занятия и сказала что-то Гхажшу.
«Нам надо подождать, — перевёл её слова Гхажш. — Скоро все придут». Кто все, он не пояснил, вместо этого он снял свой мешок и отдал его девушке, а потом бросил на землю свёрнутый валиком буургха и сел на него, сложив ноги калачиком и по-хозяйски облокотившись на стол. Я последовал его примеру. Сидеть было не очень удобно: всё время хотелось откинуться на спинку несуществующего стула.
Девушка отодвинула заслонку устья печи, взяла ухват и выволокла на загнёток огромный глиняный горшок. Хоть она и не выглядела хрупкой, видно было, что ей тяжело. Я дёрнулся, чтобы встать и помочь, но Гхажш отрицательно покачал головой, и я остался сидеть. Девушка тем временем стащила с горшка крышку, и по дому поплыл горячий, густой и пряный запах. Через минуту она поставила перед нами миску с кашей, положила рядом две деревянные ложки и отдельно, на маленьком полотенчике, полкраюхи ржаного хлеба. Должен Вам сказать, что свежий, ещё тёплый, ржаной хлеб — это совсем не то же самое, что обрыдлые походные сухари. А с горячей гречневой кашей, сдобренной травами, овощами и маленькими кусочками сала, он просто объедение.
Мы ещё ели, когда в доме начали появляться старухи. Обыкновенные старухи, благообразные, как тётушка Лилия, только закутанные в платки по самые глаза и в более потрёпанной одежде. И все, как одна, с буургха.
Старушки одна за одной семенили мимо нас с Гхажшем к лежанке, развёртывали там свои буургха и устраивались, кто сидя, кто полулёжа. Трапезу нашу они не прерывали и только смотрели на нас молча и внимательно. Довольно неприятно есть, когда на тебя так выжидательно смотрят. Когда девушка принесла от печи взвар каких-то ягод, я начал его торопливо пить, чтобы поскорее закончить с этим молчаливым выжиданием, но Гхажш еле заметно покачал головой, и я стал пить так же, как он: медленно, размеренно, то и дело дуя на поверхность жидкости. Это было совсем не лишним, поскольку взвар в деревянной кружке, разве что не булькал, до того был горяч.
Когда мы закончили с горячим напитком, Гхажш подождал, пока девушка уберёт за нами посуду и смахнёт со стола крошки. Потом он повернулся лицом к лежанке, откинулся на край столешницы, как на спинку стула, вытянул ноги и кивком показал мне, чтобы я сделал также. Всё это время старухи молчали и смотрели. Лишь, когда я устроился рядом с Гхажшем, одна из них открыла рот и что-то вопросительно проскрипела.
— Он не понимает, гхой-итэреми, — ответил Гхажш. — Нам лучше говорить на Общем.
— Почему он не понимает Тёмной речи? — спросила старуха, но мне показалось, что все они уже знают ответ.
— Он родился не в буурз, — спокойно отвечал Гхажш, но я уже достаточно знал его, чтобы видеть, что он волнуется. — Он родился и вырос в другом народе.
— Но ты сказал, — скрипела старуха, — что он «урагх шагхабуурз глобатул». И он повторил это.
— Да, — подтвердил Гхажш, кивая. — Я так сказал. И готов сказать это ещё раз.
— Среди воинов урр-уу-гхай никогда не было рождённых не в буурз, — обвиняюще сказала старуха, и остальные согласно закивали головами.
— Когда-то не было и самих урр-уу-гхай, — возразил Гхажш. — Но если та, что не родилась гхой, может войти в буурз и рожать воинов, то и тот, кто не родился гхай, может войти в буурз и стать урагх.
— Уу-гхой приходят в буурз, не умея ни ходить, ни говорить, — усмехнулась старуха, и остальные снова согласно закивали. — Как пришёл он?
— Я расскажу, — мне показалось, что Гхажш немного поторопился это сказать.
— Нет, — помотала головой старуха. — Теперь ты будешь молчать, пусть говорит он, — она обратила на меня взгляд. — Кто ты?
— Чшаэм, урагх шагхабуурз глобатул, — ответил я.
— Ни к чему говорить слова, смысла которых ты не понимаешь, — старуха обнажила в неприятной улыбке щербатые зубы. — Кто ты? Где ты родился? Как встретился с ним, — она пальцем показала на Гхажша. — И как стал урагх? Расскажи всё с самого начала.
— Я хоббит, гхой-итэреми, — сказал я. — Люди называют нас половинчиками или полуросликами, а иногда невысокликами и невеличками. Я родился далеко на западе, за Хмурыми горами, в стране, которая называется Шир.
— Я слышала о полуросликах, — кивнула старуха. — Мне не нравится это слово, потому что в нём слышится что-то унизительное для того, чей рост меньше людского. Поэтому, пока мы говорим, мы будем называть тебя — Хоббит, — она посмотрела по сторонам, и остальные старухи согласно кивнули. — Пусть тебя не обижают причуды старух, отживших своё.
— Я далёк от обид, гхой-итэреми, — пожал плечами я. — Именно так мы себя и называем. То есть так именуется наш народ.
— Ты стремишься быть учтивым, — заметила старуха, и мне показалось, что взгляд её на мгновение стал насмешливым. — Редкое для воина качество. Тебе лучше говорить «уу-гхой», поскольку ты разговариваешь не только со мной, а со всеми нами, — я кивнул. — И как же ты, Хоббит из Шира, стал «урагх шагхабуурз»?
Я задумался и взглянул на Гхажша в надежде, что он подскажет или подаст какой-нибудь знак. Но Гхажш неподвижно сидел, опять сложив ноги калачиком, неестественно прямо вытянув спину и сложив руки на бёдрах. Глаза его были закрыты, только лицо, белее бересты, выделялось в полумраке.
— Не смотри на него, — посоветовала старуха. — Он тебе не поможет. Ты должен говорить сам.
— Это долгий рассказ, уу-гхой, — сказал я. — Очень долгий.
— Ничего, — усмехнулась старуха, и остальные тоже скривили уголки губ. — Мы отжили отмеренные нам годы, и нам некуда спешить. И мы ещё не знаем, стоит ли спешить тебе. Рассказывай.
Я ещё раз посмотрел на мертвенно-бледного Гхажша, вдохнул поглубже и начал рассказывать. Всё. С того самого дня, когда я, обидевшись на отца, вскочил на пони и выехал на дорогу.
Долгий это был рассказ. Долгий и трудный. Энту Скородуму с его «подробнее, подробнее» далеко до этих старушек. В иные минуты они расспрашивали меня едва ли не хором, и зачастую их занимали подробности, не осевшие в моей памяти, вроде того, сколько воронов сидело на валунах вокруг умирающего Гхажша. Об энтовом питьё меня заставили рассказать не только то, что я испытал сам, но и всё, что читал, слышал или думал по этому поводу. Несколько раз меня прерывали и возвращали к тому, что уже было рассказано. Например, когда я упомянул о том, как меня привязали к столбу бъёрнинги, они остановили меня и заставили снова рассказывать о Гхажшуре и пытках в Умертвищах. И не остановились, пока не вытянули из меня всё, что я тогда чувствовал, и о чём думал. Лишь, когда я довёл свой рассказ до дверей этого дома, они позволили мне закончить.
В окнах было уже темно. Я чувствовал себя мокрым, как мышь в пиве, и опустошённым, как кружка дрягвинского кузнеца по окончании запоя.
— Шагхрат, — окликнула главная старуха Гхажша. — Ты здесь или беседуешь с Единым?
— Уже здесь, — после некоторого молчания откликнулся Гхажш и слегка отмяк, — спрашивайте, уу-гхой.
— Прошу прощения, гхой-итэреми, если я веду себя неподобающе, — вмешался я, — но мне хотелось бы выйти ненадолго.
— Иди, — понимающе кивнула старуха. — В хлеве есть дверь на задний двор. Проводи его, — это она сказала девушке, что так и сидела всё время моего рассказа тихой мышкой у печки. — Не задерживайся, Хоббит из Шира.
Через хлев, мимо двух телят и поросёнка, девушка вывела меня наружу и показала деревянное сооружение в углу двора. Я бросился туда со всех ног, проклиная про себя все эти разговоры, рассказы, спрашивания и переспрашивания.
Когда я вышел, вновь обретя способность ощущать окружающее, на небе сияли крупные, в орех, звёзды, и светила зелёная, как глаза варга, луна. Воздух после духоты и жары дома был прохладен и свеж.
От стены дома отделилась тень, девушка приблизилась ко мне почти вплотную и заглянула в глаза, глядя чуть снизу вверх.
— Ты занятный, — произнесла она неожиданно и, подняв руку, погладила меня по щеке кончиками тонких пальцев. — И сильный. Жаль будет, если старухи приговорят тебя. Я бы хотела иметь такого мужа. Дай, я тебя поцелую.
И… Она меня поцеловала! Прямо в губы! Я… Я не знаю, как мне об этом говорить, я думал, что умею целоваться с девушками. Даже сейчас, когда я вспоминаю, внутри меня всё томится и млеет, и хочется упасть и визжать от щенячьего восторга.
Должно быть, у меня был очень смущённый и глупый вид, когда я вернулся в дом, потому что при моём появлении старухи понимающе заухмылялись и запереглядывались, даже Гхажш, посмотрев на меня холодным взглядом, слегка приподнял уголки губ.
«Ты можешь лечь спать, Хоббит из Шира, — показала мне в угол гхой-итэреми. — Нам ещё долго разговаривать». Это было сказано так, что возражать я не посмел, завернулся в буургха и уснул на земляном полу под мерную, однообразную речь Гхажша.
Когда я проснулся, в окна проникали красные отблески утренней зари, старух в доме не было, а Гхажш сидел за столом и хлебал какое-то варево. «Иди умойся и садись ешь, — хмуро сказал он. — Умывальник — за печью». Я обошёл печь и обнаружил за печью подвешенный на верёвке кувшин с длинным носиком. Под кувшином стояла большая лохань с оплёсками грязной воды на дне. Рядом, на полочке, лежал серый кусок мыльного корня и холщовое полотенце. Умывального таза не было.
— А таз где? — крикнул я Гхажшу. — В чём умываться?
— Под струёй, — донеслось из-за печи. — Здесь не Гондор, здесь умываются под струёй. У умывальника шнурок на носике, потяни, он наклонится.
Я потянул за шнурок, кувшин послушно наклонился, и из носика потекла вода
— Еда — в печи, — сказал Гхажш, когда я снова появился перед ним умытый и свежий. — Черпак, миски, ложки — на припечке. Хлеб — на столе. Брюхо до отказа не набивай, может помешать.
— А старухи где? — спросил я, садясь рядом с ним.
— Ушли Гхая расспрашивать, как вы с ним поцапались у колодца.
— Да мы с ним не цапались, — возразил я. — Очень вежливо поговорили.
— Это ты так думаешь, — задумчиво протянул Гхажш. — Хотел бы я знать, что они думают…
— Всё? — спросил он, когда я закончил с похлёбкой. — Надевай сбрую и пошли к колодцу. Нам там ждать велели.
— А каша? — попытался возразить я. — Я же каши ещё не поел.
— Без каши! — рявкнул он. — Тебя не остановить, до вечера жрать будешь. Собирайся быстро!
Таким взволнованным я его ещё не видел. Даже, когда ему Бэрол сказал, что меня тоже поймали, он выглядел спокойнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— А что это значит, Чшаэм? — с непривычки произносить было трудновато.
— Хорошо выговариваешь, — отметил Гхажш. — Откуда я знаю, что это значит. Это же твоего деда так именуют, а не моего.
— Моего? — изумился я. — Одного моего деда зовут, прости, именуют Перегрин, а второго Сэмиус, или Пиппин и Сэм.
— У нас есть легенда, — Гхажш остановился у низкой двери одного из бревенчатых домов, — о парне из вашего народа, который носил и отдал Кольцо Всевластия. Тот самый, что пропорол Шелоб и разгромил крепость на Паучьем перевале. Ты же сам хвастал, что это твой дед.
— Это был дедушка Сэм, — попытался объяснить я ему. — Сэмиус.
— А в легенде — Чшаэм, — сказал Гхажш. — И поверь мне на слово, всякий из наших, кто услышит имя Чшаэм, будет испытывать к тебе гораздо большее уважение, чем, если бы ты именовался каким-то Сэмиусом. Этого просто никто не поймёт. А легенду о Чшаэме каждый из нас слышал ещё в младенцах. Заходи, — и он толкнул дверь.
Внутри дома было сумрачно, душно и жарко. Свет и воздух еле проникали через узкие, как бойницы, окна. Слева от входа из-за тонкой плетнёвой перегородки доносилось мычанье, хрюканье и попахивало навозом. Похоже, хозяева жили под одной крышей со своей скотиной. Справа, в глубине дома, высилось сооружение, в котором я не сразу узнал печь. Уж больно она была велика. В Хоббитоне не делают таких печек, у нас предпочитают камины и открытые очаги. Потолок в доме был так низок, что Гхажшу приходилось пригибаться. Впрочем, для хоббита низкий потолок — привычное дело. Что меня ещё поразило с первого взгляда, так это общая убогость всего внутреннего убранства. На земляном полу не было ничего постелено. Узкие окна не были закрыты даже бычьим пузырём, а из всего видимого нажитка обращали на себя внимание лишь широченная лежанка из половинок брёвен вдоль одной из стен да такой же бревенчатый, но низкий и узкий стол, который я тоже вначале принял за лежанку. Никаких стульев у стола не было. Видимо, полагалось сидеть прямо на земле.
По сравнению с этим жилищем самый бедняцкий хоббитский смиал показался бы купающимся в роскоши.
Несмотря на летнюю жару, печь в доме топилась, и возле неё что-то делала молодая женщина, скорее, даже девушка-доросток, в простеньком платье с передником и косынке на голове. Вполне обычная на вид девушка-человек. При том росте, до которого я сам вырос, называть её Верзилой, у меня язык не поворачивается. Ничего особенного, «орочьего», я в ней не заметил. На мой взгляд, у неё была довольно привлекательная внешность. Когда мы вошли, она на минуту прекратила свои занятия и сказала что-то Гхажшу.
«Нам надо подождать, — перевёл её слова Гхажш. — Скоро все придут». Кто все, он не пояснил, вместо этого он снял свой мешок и отдал его девушке, а потом бросил на землю свёрнутый валиком буургха и сел на него, сложив ноги калачиком и по-хозяйски облокотившись на стол. Я последовал его примеру. Сидеть было не очень удобно: всё время хотелось откинуться на спинку несуществующего стула.
Девушка отодвинула заслонку устья печи, взяла ухват и выволокла на загнёток огромный глиняный горшок. Хоть она и не выглядела хрупкой, видно было, что ей тяжело. Я дёрнулся, чтобы встать и помочь, но Гхажш отрицательно покачал головой, и я остался сидеть. Девушка тем временем стащила с горшка крышку, и по дому поплыл горячий, густой и пряный запах. Через минуту она поставила перед нами миску с кашей, положила рядом две деревянные ложки и отдельно, на маленьком полотенчике, полкраюхи ржаного хлеба. Должен Вам сказать, что свежий, ещё тёплый, ржаной хлеб — это совсем не то же самое, что обрыдлые походные сухари. А с горячей гречневой кашей, сдобренной травами, овощами и маленькими кусочками сала, он просто объедение.
Мы ещё ели, когда в доме начали появляться старухи. Обыкновенные старухи, благообразные, как тётушка Лилия, только закутанные в платки по самые глаза и в более потрёпанной одежде. И все, как одна, с буургха.
Старушки одна за одной семенили мимо нас с Гхажшем к лежанке, развёртывали там свои буургха и устраивались, кто сидя, кто полулёжа. Трапезу нашу они не прерывали и только смотрели на нас молча и внимательно. Довольно неприятно есть, когда на тебя так выжидательно смотрят. Когда девушка принесла от печи взвар каких-то ягод, я начал его торопливо пить, чтобы поскорее закончить с этим молчаливым выжиданием, но Гхажш еле заметно покачал головой, и я стал пить так же, как он: медленно, размеренно, то и дело дуя на поверхность жидкости. Это было совсем не лишним, поскольку взвар в деревянной кружке, разве что не булькал, до того был горяч.
Когда мы закончили с горячим напитком, Гхажш подождал, пока девушка уберёт за нами посуду и смахнёт со стола крошки. Потом он повернулся лицом к лежанке, откинулся на край столешницы, как на спинку стула, вытянул ноги и кивком показал мне, чтобы я сделал также. Всё это время старухи молчали и смотрели. Лишь, когда я устроился рядом с Гхажшем, одна из них открыла рот и что-то вопросительно проскрипела.
— Он не понимает, гхой-итэреми, — ответил Гхажш. — Нам лучше говорить на Общем.
— Почему он не понимает Тёмной речи? — спросила старуха, но мне показалось, что все они уже знают ответ.
— Он родился не в буурз, — спокойно отвечал Гхажш, но я уже достаточно знал его, чтобы видеть, что он волнуется. — Он родился и вырос в другом народе.
— Но ты сказал, — скрипела старуха, — что он «урагх шагхабуурз глобатул». И он повторил это.
— Да, — подтвердил Гхажш, кивая. — Я так сказал. И готов сказать это ещё раз.
— Среди воинов урр-уу-гхай никогда не было рождённых не в буурз, — обвиняюще сказала старуха, и остальные согласно закивали головами.
— Когда-то не было и самих урр-уу-гхай, — возразил Гхажш. — Но если та, что не родилась гхой, может войти в буурз и рожать воинов, то и тот, кто не родился гхай, может войти в буурз и стать урагх.
— Уу-гхой приходят в буурз, не умея ни ходить, ни говорить, — усмехнулась старуха, и остальные снова согласно закивали. — Как пришёл он?
— Я расскажу, — мне показалось, что Гхажш немного поторопился это сказать.
— Нет, — помотала головой старуха. — Теперь ты будешь молчать, пусть говорит он, — она обратила на меня взгляд. — Кто ты?
— Чшаэм, урагх шагхабуурз глобатул, — ответил я.
— Ни к чему говорить слова, смысла которых ты не понимаешь, — старуха обнажила в неприятной улыбке щербатые зубы. — Кто ты? Где ты родился? Как встретился с ним, — она пальцем показала на Гхажша. — И как стал урагх? Расскажи всё с самого начала.
— Я хоббит, гхой-итэреми, — сказал я. — Люди называют нас половинчиками или полуросликами, а иногда невысокликами и невеличками. Я родился далеко на западе, за Хмурыми горами, в стране, которая называется Шир.
— Я слышала о полуросликах, — кивнула старуха. — Мне не нравится это слово, потому что в нём слышится что-то унизительное для того, чей рост меньше людского. Поэтому, пока мы говорим, мы будем называть тебя — Хоббит, — она посмотрела по сторонам, и остальные старухи согласно кивнули. — Пусть тебя не обижают причуды старух, отживших своё.
— Я далёк от обид, гхой-итэреми, — пожал плечами я. — Именно так мы себя и называем. То есть так именуется наш народ.
— Ты стремишься быть учтивым, — заметила старуха, и мне показалось, что взгляд её на мгновение стал насмешливым. — Редкое для воина качество. Тебе лучше говорить «уу-гхой», поскольку ты разговариваешь не только со мной, а со всеми нами, — я кивнул. — И как же ты, Хоббит из Шира, стал «урагх шагхабуурз»?
Я задумался и взглянул на Гхажша в надежде, что он подскажет или подаст какой-нибудь знак. Но Гхажш неподвижно сидел, опять сложив ноги калачиком, неестественно прямо вытянув спину и сложив руки на бёдрах. Глаза его были закрыты, только лицо, белее бересты, выделялось в полумраке.
— Не смотри на него, — посоветовала старуха. — Он тебе не поможет. Ты должен говорить сам.
— Это долгий рассказ, уу-гхой, — сказал я. — Очень долгий.
— Ничего, — усмехнулась старуха, и остальные тоже скривили уголки губ. — Мы отжили отмеренные нам годы, и нам некуда спешить. И мы ещё не знаем, стоит ли спешить тебе. Рассказывай.
Я ещё раз посмотрел на мертвенно-бледного Гхажша, вдохнул поглубже и начал рассказывать. Всё. С того самого дня, когда я, обидевшись на отца, вскочил на пони и выехал на дорогу.
Долгий это был рассказ. Долгий и трудный. Энту Скородуму с его «подробнее, подробнее» далеко до этих старушек. В иные минуты они расспрашивали меня едва ли не хором, и зачастую их занимали подробности, не осевшие в моей памяти, вроде того, сколько воронов сидело на валунах вокруг умирающего Гхажша. Об энтовом питьё меня заставили рассказать не только то, что я испытал сам, но и всё, что читал, слышал или думал по этому поводу. Несколько раз меня прерывали и возвращали к тому, что уже было рассказано. Например, когда я упомянул о том, как меня привязали к столбу бъёрнинги, они остановили меня и заставили снова рассказывать о Гхажшуре и пытках в Умертвищах. И не остановились, пока не вытянули из меня всё, что я тогда чувствовал, и о чём думал. Лишь, когда я довёл свой рассказ до дверей этого дома, они позволили мне закончить.
В окнах было уже темно. Я чувствовал себя мокрым, как мышь в пиве, и опустошённым, как кружка дрягвинского кузнеца по окончании запоя.
— Шагхрат, — окликнула главная старуха Гхажша. — Ты здесь или беседуешь с Единым?
— Уже здесь, — после некоторого молчания откликнулся Гхажш и слегка отмяк, — спрашивайте, уу-гхой.
— Прошу прощения, гхой-итэреми, если я веду себя неподобающе, — вмешался я, — но мне хотелось бы выйти ненадолго.
— Иди, — понимающе кивнула старуха. — В хлеве есть дверь на задний двор. Проводи его, — это она сказала девушке, что так и сидела всё время моего рассказа тихой мышкой у печки. — Не задерживайся, Хоббит из Шира.
Через хлев, мимо двух телят и поросёнка, девушка вывела меня наружу и показала деревянное сооружение в углу двора. Я бросился туда со всех ног, проклиная про себя все эти разговоры, рассказы, спрашивания и переспрашивания.
Когда я вышел, вновь обретя способность ощущать окружающее, на небе сияли крупные, в орех, звёзды, и светила зелёная, как глаза варга, луна. Воздух после духоты и жары дома был прохладен и свеж.
От стены дома отделилась тень, девушка приблизилась ко мне почти вплотную и заглянула в глаза, глядя чуть снизу вверх.
— Ты занятный, — произнесла она неожиданно и, подняв руку, погладила меня по щеке кончиками тонких пальцев. — И сильный. Жаль будет, если старухи приговорят тебя. Я бы хотела иметь такого мужа. Дай, я тебя поцелую.
И… Она меня поцеловала! Прямо в губы! Я… Я не знаю, как мне об этом говорить, я думал, что умею целоваться с девушками. Даже сейчас, когда я вспоминаю, внутри меня всё томится и млеет, и хочется упасть и визжать от щенячьего восторга.
Должно быть, у меня был очень смущённый и глупый вид, когда я вернулся в дом, потому что при моём появлении старухи понимающе заухмылялись и запереглядывались, даже Гхажш, посмотрев на меня холодным взглядом, слегка приподнял уголки губ.
«Ты можешь лечь спать, Хоббит из Шира, — показала мне в угол гхой-итэреми. — Нам ещё долго разговаривать». Это было сказано так, что возражать я не посмел, завернулся в буургха и уснул на земляном полу под мерную, однообразную речь Гхажша.
Когда я проснулся, в окна проникали красные отблески утренней зари, старух в доме не было, а Гхажш сидел за столом и хлебал какое-то варево. «Иди умойся и садись ешь, — хмуро сказал он. — Умывальник — за печью». Я обошёл печь и обнаружил за печью подвешенный на верёвке кувшин с длинным носиком. Под кувшином стояла большая лохань с оплёсками грязной воды на дне. Рядом, на полочке, лежал серый кусок мыльного корня и холщовое полотенце. Умывального таза не было.
— А таз где? — крикнул я Гхажшу. — В чём умываться?
— Под струёй, — донеслось из-за печи. — Здесь не Гондор, здесь умываются под струёй. У умывальника шнурок на носике, потяни, он наклонится.
Я потянул за шнурок, кувшин послушно наклонился, и из носика потекла вода
— Еда — в печи, — сказал Гхажш, когда я снова появился перед ним умытый и свежий. — Черпак, миски, ложки — на припечке. Хлеб — на столе. Брюхо до отказа не набивай, может помешать.
— А старухи где? — спросил я, садясь рядом с ним.
— Ушли Гхая расспрашивать, как вы с ним поцапались у колодца.
— Да мы с ним не цапались, — возразил я. — Очень вежливо поговорили.
— Это ты так думаешь, — задумчиво протянул Гхажш. — Хотел бы я знать, что они думают…
— Всё? — спросил он, когда я закончил с похлёбкой. — Надевай сбрую и пошли к колодцу. Нам там ждать велели.
— А каша? — попытался возразить я. — Я же каши ещё не поел.
— Без каши! — рявкнул он. — Тебя не остановить, до вечера жрать будешь. Собирайся быстро!
Таким взволнованным я его ещё не видел. Даже, когда ему Бэрол сказал, что меня тоже поймали, он выглядел спокойнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57