Держать врагов на самом краю, тешить их слабою надеждой, понуждающей из последних сил хвататься за жизнь, покуда меня это забавит, а потом внезапно выбить из-под ног шаткую опору и оставить их умирать в отчаянии. Да, вот ради этого только и стоит все затевать, это будоражит до мозга костей. Это восторг за пределами понимания простых смертных — наблюдать, как чья-то душа рушится и распадается на части. Вот что доставляет мне верх наслаждения. Ради этого я готов сжечь и сам мир, если бы знать, что он при этом будет чувствовать муки и истошно визжать, едва я начну подпаливать ему бока.
Я был рожден не там, где надо, место мое среди иного народа. Мне приходилось читать то немногое, что сохранилось от записей Владыки демонов, и он в них говорил то же самое.
Из меня вышел бы демон куда лучше, чем любой из ракшасов, которых я когда-либо встречал.
Глава 14
ИСТОРИИ ИЗЛАГАЮТСЯ
Ланен
Проснувшись, я обнаружила, что лежу одна. Боли не было и в помине. Я уселась на постели, зябко поежившись, и тут поняла, что ставни отворены. Луна почти зашла, но по-прежнему было достаточно света, чтобы различить возле низкого оконца бесформенную фигуру, покрытую серебристым водопадом, отражавшим последнее мерцание лунного света.
Тихо встав, я подошла к нему. Он спал, опершись левой рукой о подоконник и положив голову на плечо; в другой руке он сжимал свой венец с самоцветом. Как все спящие, он казался беспомощным; но когда я стала перед ним на колени, чтобы заглянуть ему в лицо, то затаила дыхание. Он был... о милостивая Владычица, он выглядел таким печальным!
Выражение его лица точно пронзило мне сердце. Я не знала наверняка причины его печали, однако венец в его руке говорил о кантри. Общался ли он со своими далекими родичами? И была ли горесть его вызвана сожалением о прошлом, которого уже не вернуть? Мне доводилось видеть, как Вариен прилагал все силы, чтобы примириться со своими человеческими слабостями. В тайных глубинах своего сердца я понимала: неизвестно еще, как бы я повела себя на его месте, если бы мне вдруг пришлось навсегда распрощаться со своим привычным обликом, пусть даже ради дорогого мне существа.
Правда, выбора у нас обоих все равно не было: в том, что случилось с нами, мы были не властны. Мы знали, что за этим превращением каким-то образом стоят наши собственные боги, но от этого нам нисколько не становилось легче. Какой бы сильной ни была его любовь ко мне (в чем я ничуть не сомневалась), я все же знала, что он горько скорбит по тому, что утратил. Да и как не скорбеть? Когда он впервые по-настоящему осознал в тот день на Межном всхолмье, что ему уже никогда не суждено летать, печать горя у него на лице была такой, что сердце мое отчаянно заныло, а в глубине души я почувствовала, что во всем этом есть и моя вина. Джеми был прав. Я отправилась в плавание через море, чтобы изменить мир, и изменила его. Если бы плата за это была востребована лишь с меня, я бы вполне могла с этим примириться, но из-за меня погиб владыка кантри.
Сейчас мы с Вариеном находились на распутье. Теперь, когда мне уже не угрожала неминуемая гибель, нам нужно было многое друг другу сказать. Мы и до этого в страхе и гневе много чего наговорили один другому, но все же следовало признать, что за подобными речами скрывается истина. Когда Акор преобразился, мы довольно быстро приняли волю богов и примирились с судьбой; но теперь казалось, будто сон этот кончился и на нас хлынул ясный утренний свет, резкий и безжалостный. Теперь нам нужно было принять всю действительность произошедшего — это было нелегко и стоило нам обоим немалого.
Я вовсе не собиралась взывать к нему на Истинной речи, однако мне нужно было достичь его сознания, а этот способ казался мне вполне естественным. Я не знала, услышит ли он меня и хочу ли я сама этого, и не стала прибегать к помощи слов. У меня их и не было. Что я могла сказать? Единственное, за что можно было еще ухватиться на уходящей из-под ног земле, что по-прежнему переполняло мне разум и отдавалось в сердце, — это песня, которую мы с ним сложили вместе. Когда он еще пребывал в облике кантри, мы с ним мысленно предавались полету влюбленных, и во время этого полета у нас родилась песня, в которой души наши слились воедино, она была живым воплощением нашей любви. Уж это-то, по крайней мере, было правдой. Наши души, в сколь бы разных телах они ни заключались, были родственны, близки. Лишившись слов от любви к Вариену, осознавая горестное отчаяние, что переполняло его, я все же слышала, как у меня в голове неумолчно звучит наша с ним песня. Я опустилась подле него на колени. Не прикасаясь к Вариену, я отворила свой разум и принялась нашептывать ему этот сокровенный напев, нежно и самозабвенно; вскоре песня набрала силу, питаемая моей любовью и пониманием, и я продолжала делиться с ним своими внутренними чувствами благодаря заветной мысленной связи, что объединяла нас.
Вдруг я начала понимать, что в песне что-то изменилось — и продолжает меняться. Она сделалась сложнее, проникновеннее, и теперь в ней чувствовались горести и боль — там, где прежде были лишь радость и восхищение. Мне казалось, словно... нет, не знаю, как описать. Закрыв глаза, я прислушивалась к собственному пению, и голос, звучавший в моем разуме, увлекал меня туда, где я вовсе не ожидала очутиться. Мелодия была все той же, но теперь она казалась еще более яркой, живой. Она была глубже, разнообразнее и теперь куда больше походила на настоящую, истинную. Я привнесла в нее все, что с нами произошло с тех пор, затрагивая и скорбь Вариена, и свою собственную печаль, вплетала в песню все новые мотивы и настроения...
Я посмотрела на него с улыбкой, зная, что он пробудился. Сама я ни за что не сумела бы настолько преобразовать песню, но кантри — величайшие творцы музыки на свете. Глаза его заблестели во тьме, освещенные лишь звездным светом, лившимся из окна. Я решила, что блеск этот, должно быть, вызван слезами. Мы оба встали с колен, продолжая негромко напевать вдвоем на Языке Истины, и он протянул мне руки, ладонями вверх. Я легонько положила на них свои ладони, всем телом ощущая трепет, когда наши мысленные голоса сначала смешались, потом разошлись и вновь тесно переплелись, прежде чем одновременно кануть в тишину.
Вместе.
...Когда замолкли последние отзвуки песни, я стояла, не шевелясь, закрыв глаза. Я понимала теперь, что скорбь, охватившая Вариена, была безмерно глубока: ее не залижешь, как царапину, полученную в пылу любовной схватки, не сгладишь нежными заверениями в преданности. Я не смогла бы пошевелиться, даже если бы захотела. Мне нужно было знать, что в нем сильнее — любовь или боль, и не обернулась ли его горечь сожалением — глубоким, точно море, и древним, как само время...
"Ланен, Ланен. Сердце мое, жизнь моя, как ты можешь мыслить о таком? — спросил он, нежно держа меня за руки. — Ну же, Ланен Кайлар, взгляни на меня", — добавил он.
— Взгляни на меня, — повторил он вслух. Я раскрыла глаза. Вокруг было темным-темно.
— Я тебя не вижу, — проговорила я, но голос меня подвел. Проклятье!
— Ты пытаешься глядеть не тем, чем следует, — ответил он. Святая Владычица, голос его был чудесен! — «Посмотри на меня своим сердцем, милая моя Ланен. Истинная речь — лишь часть того, что зовется Языком Истины, используй же этот дар в более широком смысле. Тогда ты увидишь, дорогая».
"Я не могу, Вариен, ты же знаешь, — откликнулась я в нетерпении. — Раньше я уже пыталась проделать подобное, но... О Владычица!.."
Я не в силах описать того, что увидела: уж слишком многое открылось сразу моему взору. Больше всего это походило на картину, но такое сравнение все же куда как далеко от истинного великолепия. Вообразите себе немыслимую круговерть красного и золотистого, слитую в клубок на месте сердца, в окружении трепещущей изумрудной зелени, в точности как самоцвет Акора, очертаниями напоминающей тело Вариена, только значительно больше; потом представьте, как красно-золотистое вещество, не переставая бурлить и переливаться, распространяется по всему телу, и ни один участок его не скрыт от вашего взора; некоторые места, правда, остаются слегка затененными, но это лишь добавляет глубины и полноты. Добавьте еще напев, далекий и звонкий, ни на миг не смолкающий, песню, что беспрерывно звучала в наших с Вариеном сердцах. А теперь — забудьте, что это всего лишь плод вашего воображения, придайте воображаемому очертания и объем, сделайте его действительностью — и тогда будете иметь хоть какое-то смутное представление о том, что узрела я.
Я была поражена.
— Что это? — выговорила я. — Вариен, я видела...
— Ты на какое-то мгновение видела так, как видят кантри, дорогая, — отозвался он, и во тьме я явственно различила в его голосе радость. — Теперь ты мне веришь? Такова истинная моя любовь к тебе, Ланен. Она расцвечивает все мое тело, что бы я ни делал, даже несмотря на мою скорбь из-за разлуки с родичами. — С этими словами он обхватил меня и крепко-крепко прижал к себе, так что ребра хрустнули. — Ланен, дорогая моя Ланен, — пробормотал он, держа меня с объятиях. — Я прекрасно понимаю, что владею своим новым телом благодаря щедрому дару Ветров и Владычицы, а прежнее мое существо погибло... Но, Ланен, выслушай меня, прислушайся к моим словам, поверь им. Моя любовь к тебе — не на полгода, и я не перестану любить тебя, несмотря ни на какие преграды. Горесть моя не вызвана сожалением, кадреши, — сказал он, и тут я зарыдала. — Я не жалею о том, что произошло. Печаль иногда одолевает меня, но так бывает с каждым, будь он кантри или гедри, и в этом нет ничего предосудительного. Печаль — это часть жизни, так же как и смерть, и она столь же обязательна для всех. Поверь мне, любимая. Мы оба по доброй воле сделали свой выбор. — Он немного отстранился от меня, чтобы посмотреть мне в глаза. — Конечно, если бы ты не приплыла на остров, я бы не перевоплотился, не погиб. Но, Ланен — Ланен, если бы я сам не выбрал тот путь, который счел нужным, я бы ни за что не изменился и не стал бы таким, каков сейчас, чего бы ты тогда ни делала, чего бы ни говорила. Во всем, что произошло, следует винить только нас обоих — или же не винить никого.
Я заливалась слезами и едва сохраняла дар речи, да и слова, слетавшие с языка, не очень-то соответствовали тому, что творилось у меня в уме. Зато шли прямо из души.
— Вариен, прости меня, прости! Я заплатила бы любую цену, чтобы быть с тобой, но сама никогда не потребовала бы от тебя ответной платы. Прости меня...
Он приподнял мой подбородок, и глаза наши встретились.
— Ланен Кайлар, супруга моя Ланен, я прощаю тебя. Простишь ли и ты меня теперь за боль, что причинила тебе наша любовь, за перемену, что произошла тобою из-за наших детей?
— Прощаю, сердце мое. — Протянув руку, я погладила его по щеке. — Теперь мы оба изменились. И это хорошо.
Вновь я углядела у него в глазах блеск слез.
— Я люблю тебя, — сказал он просто. — Ланен, я ни о чем не жалею.
Мне так нужно было услышать от него эти слова! И когда он произнес их, я вцепилась в него и вновь зарыдала, точно малое дитя. Когда приступ плача прошел, я немного пришла в себя и отступила на шаг.
— Как же мне было нужно твое прощение! — сказала я. — Но, Вариен... Я знаю, что чувства эти воротятся. Слишком они глубоки, чтобы так сразу от них отделаться. Заклинаю тебя своей любовью, не бойся поведать мне о них в следующий раз. — Я выпрямилась. — Я всегда предпочту услышать колкую правду, чем утешительную ложь. Всегда.
Я протянула ему правую руку, и он, улыбнувшись, вложил в нее свою.
— Даю тебе слово, Ланен Кайлар, — сказал он, и я почувствовала, что красота его низкого, нежного голоса вот-вот лишит меня самообладания, так нелегко мною достигнутого. — Только колкую правду.
Мы долго стояли, глядя друг на друга в безмолвной темноте и держась за руки. Это было подобно клятве, столь же священной, как клятва верности, которую мы давали, заключая наш брак, и мы знали это. Наконец он шагнул ко мне и скрепил нашу клятву поцелуем — настолько сильным и сладостным, что сердце у меня вострепетало. Мы долго держали друг друга в объятиях, окруженные тишиной. Я помню свои мысли так ясно, словно это происходило только что: в тот миг истины я с радостью готова была отдать жизнь, лишь бы он находился рядом.
Следовало сразу догадаться: все было слишком уж замечательно, чтобы продолжаться долго.
Мы стояли без движения, погруженные в молчаливую радость пополам с застарелой болью, пока вдруг не услышали, как в коридоре кто-то прокричал: «Демоны!»
Ну что ты будешь делать?!
Салера
Я стояла на опушке темного зимнего леса глубокой ночью. Луна зашла, однако до рассвета было еще далеко, но зато теперь я ясно чуяла Его. Тяга, что привлекла меня сюда, разрослась в моей груди неимоверно. Я знала, что Он находится внутри огромной груды тесаных камней, но оттуда доносился... да, еще один запах, который так сильно беспокоил меня, что крылья мои трепетали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Я был рожден не там, где надо, место мое среди иного народа. Мне приходилось читать то немногое, что сохранилось от записей Владыки демонов, и он в них говорил то же самое.
Из меня вышел бы демон куда лучше, чем любой из ракшасов, которых я когда-либо встречал.
Глава 14
ИСТОРИИ ИЗЛАГАЮТСЯ
Ланен
Проснувшись, я обнаружила, что лежу одна. Боли не было и в помине. Я уселась на постели, зябко поежившись, и тут поняла, что ставни отворены. Луна почти зашла, но по-прежнему было достаточно света, чтобы различить возле низкого оконца бесформенную фигуру, покрытую серебристым водопадом, отражавшим последнее мерцание лунного света.
Тихо встав, я подошла к нему. Он спал, опершись левой рукой о подоконник и положив голову на плечо; в другой руке он сжимал свой венец с самоцветом. Как все спящие, он казался беспомощным; но когда я стала перед ним на колени, чтобы заглянуть ему в лицо, то затаила дыхание. Он был... о милостивая Владычица, он выглядел таким печальным!
Выражение его лица точно пронзило мне сердце. Я не знала наверняка причины его печали, однако венец в его руке говорил о кантри. Общался ли он со своими далекими родичами? И была ли горесть его вызвана сожалением о прошлом, которого уже не вернуть? Мне доводилось видеть, как Вариен прилагал все силы, чтобы примириться со своими человеческими слабостями. В тайных глубинах своего сердца я понимала: неизвестно еще, как бы я повела себя на его месте, если бы мне вдруг пришлось навсегда распрощаться со своим привычным обликом, пусть даже ради дорогого мне существа.
Правда, выбора у нас обоих все равно не было: в том, что случилось с нами, мы были не властны. Мы знали, что за этим превращением каким-то образом стоят наши собственные боги, но от этого нам нисколько не становилось легче. Какой бы сильной ни была его любовь ко мне (в чем я ничуть не сомневалась), я все же знала, что он горько скорбит по тому, что утратил. Да и как не скорбеть? Когда он впервые по-настоящему осознал в тот день на Межном всхолмье, что ему уже никогда не суждено летать, печать горя у него на лице была такой, что сердце мое отчаянно заныло, а в глубине души я почувствовала, что во всем этом есть и моя вина. Джеми был прав. Я отправилась в плавание через море, чтобы изменить мир, и изменила его. Если бы плата за это была востребована лишь с меня, я бы вполне могла с этим примириться, но из-за меня погиб владыка кантри.
Сейчас мы с Вариеном находились на распутье. Теперь, когда мне уже не угрожала неминуемая гибель, нам нужно было многое друг другу сказать. Мы и до этого в страхе и гневе много чего наговорили один другому, но все же следовало признать, что за подобными речами скрывается истина. Когда Акор преобразился, мы довольно быстро приняли волю богов и примирились с судьбой; но теперь казалось, будто сон этот кончился и на нас хлынул ясный утренний свет, резкий и безжалостный. Теперь нам нужно было принять всю действительность произошедшего — это было нелегко и стоило нам обоим немалого.
Я вовсе не собиралась взывать к нему на Истинной речи, однако мне нужно было достичь его сознания, а этот способ казался мне вполне естественным. Я не знала, услышит ли он меня и хочу ли я сама этого, и не стала прибегать к помощи слов. У меня их и не было. Что я могла сказать? Единственное, за что можно было еще ухватиться на уходящей из-под ног земле, что по-прежнему переполняло мне разум и отдавалось в сердце, — это песня, которую мы с ним сложили вместе. Когда он еще пребывал в облике кантри, мы с ним мысленно предавались полету влюбленных, и во время этого полета у нас родилась песня, в которой души наши слились воедино, она была живым воплощением нашей любви. Уж это-то, по крайней мере, было правдой. Наши души, в сколь бы разных телах они ни заключались, были родственны, близки. Лишившись слов от любви к Вариену, осознавая горестное отчаяние, что переполняло его, я все же слышала, как у меня в голове неумолчно звучит наша с ним песня. Я опустилась подле него на колени. Не прикасаясь к Вариену, я отворила свой разум и принялась нашептывать ему этот сокровенный напев, нежно и самозабвенно; вскоре песня набрала силу, питаемая моей любовью и пониманием, и я продолжала делиться с ним своими внутренними чувствами благодаря заветной мысленной связи, что объединяла нас.
Вдруг я начала понимать, что в песне что-то изменилось — и продолжает меняться. Она сделалась сложнее, проникновеннее, и теперь в ней чувствовались горести и боль — там, где прежде были лишь радость и восхищение. Мне казалось, словно... нет, не знаю, как описать. Закрыв глаза, я прислушивалась к собственному пению, и голос, звучавший в моем разуме, увлекал меня туда, где я вовсе не ожидала очутиться. Мелодия была все той же, но теперь она казалась еще более яркой, живой. Она была глубже, разнообразнее и теперь куда больше походила на настоящую, истинную. Я привнесла в нее все, что с нами произошло с тех пор, затрагивая и скорбь Вариена, и свою собственную печаль, вплетала в песню все новые мотивы и настроения...
Я посмотрела на него с улыбкой, зная, что он пробудился. Сама я ни за что не сумела бы настолько преобразовать песню, но кантри — величайшие творцы музыки на свете. Глаза его заблестели во тьме, освещенные лишь звездным светом, лившимся из окна. Я решила, что блеск этот, должно быть, вызван слезами. Мы оба встали с колен, продолжая негромко напевать вдвоем на Языке Истины, и он протянул мне руки, ладонями вверх. Я легонько положила на них свои ладони, всем телом ощущая трепет, когда наши мысленные голоса сначала смешались, потом разошлись и вновь тесно переплелись, прежде чем одновременно кануть в тишину.
Вместе.
...Когда замолкли последние отзвуки песни, я стояла, не шевелясь, закрыв глаза. Я понимала теперь, что скорбь, охватившая Вариена, была безмерно глубока: ее не залижешь, как царапину, полученную в пылу любовной схватки, не сгладишь нежными заверениями в преданности. Я не смогла бы пошевелиться, даже если бы захотела. Мне нужно было знать, что в нем сильнее — любовь или боль, и не обернулась ли его горечь сожалением — глубоким, точно море, и древним, как само время...
"Ланен, Ланен. Сердце мое, жизнь моя, как ты можешь мыслить о таком? — спросил он, нежно держа меня за руки. — Ну же, Ланен Кайлар, взгляни на меня", — добавил он.
— Взгляни на меня, — повторил он вслух. Я раскрыла глаза. Вокруг было темным-темно.
— Я тебя не вижу, — проговорила я, но голос меня подвел. Проклятье!
— Ты пытаешься глядеть не тем, чем следует, — ответил он. Святая Владычица, голос его был чудесен! — «Посмотри на меня своим сердцем, милая моя Ланен. Истинная речь — лишь часть того, что зовется Языком Истины, используй же этот дар в более широком смысле. Тогда ты увидишь, дорогая».
"Я не могу, Вариен, ты же знаешь, — откликнулась я в нетерпении. — Раньше я уже пыталась проделать подобное, но... О Владычица!.."
Я не в силах описать того, что увидела: уж слишком многое открылось сразу моему взору. Больше всего это походило на картину, но такое сравнение все же куда как далеко от истинного великолепия. Вообразите себе немыслимую круговерть красного и золотистого, слитую в клубок на месте сердца, в окружении трепещущей изумрудной зелени, в точности как самоцвет Акора, очертаниями напоминающей тело Вариена, только значительно больше; потом представьте, как красно-золотистое вещество, не переставая бурлить и переливаться, распространяется по всему телу, и ни один участок его не скрыт от вашего взора; некоторые места, правда, остаются слегка затененными, но это лишь добавляет глубины и полноты. Добавьте еще напев, далекий и звонкий, ни на миг не смолкающий, песню, что беспрерывно звучала в наших с Вариеном сердцах. А теперь — забудьте, что это всего лишь плод вашего воображения, придайте воображаемому очертания и объем, сделайте его действительностью — и тогда будете иметь хоть какое-то смутное представление о том, что узрела я.
Я была поражена.
— Что это? — выговорила я. — Вариен, я видела...
— Ты на какое-то мгновение видела так, как видят кантри, дорогая, — отозвался он, и во тьме я явственно различила в его голосе радость. — Теперь ты мне веришь? Такова истинная моя любовь к тебе, Ланен. Она расцвечивает все мое тело, что бы я ни делал, даже несмотря на мою скорбь из-за разлуки с родичами. — С этими словами он обхватил меня и крепко-крепко прижал к себе, так что ребра хрустнули. — Ланен, дорогая моя Ланен, — пробормотал он, держа меня с объятиях. — Я прекрасно понимаю, что владею своим новым телом благодаря щедрому дару Ветров и Владычицы, а прежнее мое существо погибло... Но, Ланен, выслушай меня, прислушайся к моим словам, поверь им. Моя любовь к тебе — не на полгода, и я не перестану любить тебя, несмотря ни на какие преграды. Горесть моя не вызвана сожалением, кадреши, — сказал он, и тут я зарыдала. — Я не жалею о том, что произошло. Печаль иногда одолевает меня, но так бывает с каждым, будь он кантри или гедри, и в этом нет ничего предосудительного. Печаль — это часть жизни, так же как и смерть, и она столь же обязательна для всех. Поверь мне, любимая. Мы оба по доброй воле сделали свой выбор. — Он немного отстранился от меня, чтобы посмотреть мне в глаза. — Конечно, если бы ты не приплыла на остров, я бы не перевоплотился, не погиб. Но, Ланен — Ланен, если бы я сам не выбрал тот путь, который счел нужным, я бы ни за что не изменился и не стал бы таким, каков сейчас, чего бы ты тогда ни делала, чего бы ни говорила. Во всем, что произошло, следует винить только нас обоих — или же не винить никого.
Я заливалась слезами и едва сохраняла дар речи, да и слова, слетавшие с языка, не очень-то соответствовали тому, что творилось у меня в уме. Зато шли прямо из души.
— Вариен, прости меня, прости! Я заплатила бы любую цену, чтобы быть с тобой, но сама никогда не потребовала бы от тебя ответной платы. Прости меня...
Он приподнял мой подбородок, и глаза наши встретились.
— Ланен Кайлар, супруга моя Ланен, я прощаю тебя. Простишь ли и ты меня теперь за боль, что причинила тебе наша любовь, за перемену, что произошла тобою из-за наших детей?
— Прощаю, сердце мое. — Протянув руку, я погладила его по щеке. — Теперь мы оба изменились. И это хорошо.
Вновь я углядела у него в глазах блеск слез.
— Я люблю тебя, — сказал он просто. — Ланен, я ни о чем не жалею.
Мне так нужно было услышать от него эти слова! И когда он произнес их, я вцепилась в него и вновь зарыдала, точно малое дитя. Когда приступ плача прошел, я немного пришла в себя и отступила на шаг.
— Как же мне было нужно твое прощение! — сказала я. — Но, Вариен... Я знаю, что чувства эти воротятся. Слишком они глубоки, чтобы так сразу от них отделаться. Заклинаю тебя своей любовью, не бойся поведать мне о них в следующий раз. — Я выпрямилась. — Я всегда предпочту услышать колкую правду, чем утешительную ложь. Всегда.
Я протянула ему правую руку, и он, улыбнувшись, вложил в нее свою.
— Даю тебе слово, Ланен Кайлар, — сказал он, и я почувствовала, что красота его низкого, нежного голоса вот-вот лишит меня самообладания, так нелегко мною достигнутого. — Только колкую правду.
Мы долго стояли, глядя друг на друга в безмолвной темноте и держась за руки. Это было подобно клятве, столь же священной, как клятва верности, которую мы давали, заключая наш брак, и мы знали это. Наконец он шагнул ко мне и скрепил нашу клятву поцелуем — настолько сильным и сладостным, что сердце у меня вострепетало. Мы долго держали друг друга в объятиях, окруженные тишиной. Я помню свои мысли так ясно, словно это происходило только что: в тот миг истины я с радостью готова была отдать жизнь, лишь бы он находился рядом.
Следовало сразу догадаться: все было слишком уж замечательно, чтобы продолжаться долго.
Мы стояли без движения, погруженные в молчаливую радость пополам с застарелой болью, пока вдруг не услышали, как в коридоре кто-то прокричал: «Демоны!»
Ну что ты будешь делать?!
Салера
Я стояла на опушке темного зимнего леса глубокой ночью. Луна зашла, однако до рассвета было еще далеко, но зато теперь я ясно чуяла Его. Тяга, что привлекла меня сюда, разрослась в моей груди неимоверно. Я знала, что Он находится внутри огромной груды тесаных камней, но оттуда доносился... да, еще один запах, который так сильно беспокоил меня, что крылья мои трепетали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76