Для таких солидных габаритов голос у Мэддена был до странности тонкий, с сипотцой.
Пока охранник отпирал комнату допросов, Карлен спросил:
— Как тебе Обенхейн?
— Да нормально. Хохмит только по-странному.
— Как именно?
— Из еды, говорит, больше всего люблю филе из жопки школьницы.
— А ты ему что сказал?
— Я ему: твою, мол, жопу на стуле зажарить — тоже пахнуть будет вкусно.
— А он?
— Да заржал, будто в самом деле смешно.
Дожидаясь, когда Мэдден приведет из камеры Обенхейна, Карлсен пролистал копию дела: полицейские протоколы, медицинское освидетельствование. Вот уже десять лет как полиция разыскивала убийцу, первоначально известного как «охотник Фокс-ривер»: первые три жертвы обнаружили в этой самой реке. «Охотник» убивал несовершеннолетних девочек — самой младшей из них было девять, старшей — тринадцать лет. Из пятнадцати — одиннадцать жертв были задушены, остальные четыре зарезаны. По мнению следователей, убийца набрасывал петлю сзади и затягивал так быстро, что жертва не успевала вскрикнуть. В четырех случаях, когда такое происходило, «охотник» наносил смертельный удар ножом. Экспертиза мельчайших, почти невидимых на глаз волокон выявила на горле одной из жертв, что в ход пускалась не веревка, а белый шелковый шарф. Убив и изнасиловав очередную девочку, «охотник» обычно отрезал и забирал с собой часть ее ягодицы или бедра. Многим из жертв езще и вынимались внутренности. В «Чикаго Сан тайме» появилось предположение, что убийца — каннибал; вскоре обнаружилась небольшая картонная коробка с куском жаренного мяса. Экспертиза установила, что это бедро последней из жертв, женевской школьницы Дебби Джейн Шелтон.
Факт насчет шелкового шарфа держался в секрете. Но он дал полиции возможность идентифицировать почерк «охотника», орудующего на довольно протяженном участке между Гэри, штат Индиана, и Фармингтоном, штат Айова.
Первоначальная версия усматривала в «охотнике» некоего бродягу, который, ошиваясь вокруг автобусных остановок, высматривает маршруты школьниц, добирающихся до дома через уединенные места. После восьмого убийства сотни сотрудников полиции были разосланы по периферийным остановкам и даже под видом водителей школьных автобусов, курсирующих по окрестностям Чикаго. По прошествии без малого полутора лет эта попытка была оставлена за несостоятельностыо.
На след убийцы вышли тогда, когда в подлеске, где нашли тело двенадцатилетней Дженис Пусилло, отыскали и белый шелковый шарф. Экспертиза установила, что он принадлежит «охотнику». На заводе «Унман силкуэр» в Чикаго были изготовлены десятки копий этого шарфа, которые сыщики развезли по всем чикагским школам в радиусе двухсот миль. На это ушло шесть недель, но усилия оказались оправданы: хоккейный тренер в Пеории припомнил, что видел такой шарф на продавце спортинвентаря Карле Обенхейне, работающего на «Дженкинс, Пибоди энд Гринлин». При обыске на квартире Обенхейна в морозильнике были найдены человеческие органы — почки, печень, куски бедер. Обенхейн, сорокасемилетний холостяк весом в скромных семьдесят килограммов, в пятнадцати убийствах сознался сразу (экспертиза установила, что это дело рук именно «охотника»), но сообщить, были ли на его счету убийства помимо этих, отказался.
Маньяк одержим был девочками-подростками, и поскольку работа у него предусматривала продажу спортинвентаря средним школам, у него была возможность наблюдать школьниц вблизи. Остановив выбор на одной, он неделями, а то и месяцами выслеживал, убеждаясь, что за ним никто не смотрит. Запас терпения у убийцы был колоссальный — в одном из случаев между тем, как наметить жертву и оставить в парке ее расчлененное тело, минуло два года.
Когда появился Обенхейн в сопровождении охранника, Карлсен в очередной раз изумленно отметил заурядность его лица — такое обычно забываешь сразу. Только рот — по-рыбьи длинный и вислый — выдавал глубокую чувственность, различимую сейчас в жизненном поле. В человеческой ауре сексуальность проступала цветом, напоминающим запекшуюся кровь, от чего другие цвета несколько приглушались и блекли. Из всех аур за сегодня у Обенхейна была самая темная.
— Привет, Карл. Как с тобой здесь обходятся?
— Спасибо, могло быть и хуже. — Он зашел и сел с другой стороны стола.
У Обенхейна были водянисто-голубые глаза, на редкость стылые, словно из стекла, лицо от этого казалось странно отчужденным. Череп, опушенный редкой порослью некогда светлых волос, острился внизу обрубком подбородка, под выпуклым, перещупанным годами каких-то мелких тягот, лбом. Исключая омертвелость глаз, человек этот смотрелся настолько безобидно, что представить было трудно, как он душит и увечит. Карлсену, знающему теперь детали его преступлений, Обенхейн казался эдаким человеко-пауком, терпеливо выжидающим в своих тенетах, когда можно будет броситься на жертву и обездвижить ее ударом ядовитого жала. И в эти жуткие моменты, паук, должно быть, выглядывал из глазниц Обенхейна, как из темной норы, куда потом снова можно опуститься. Вот откуда кошмары, донимавшие в ночь после последней встречи с маньяком.
— Обедал уже?
— Да, спасибо.
— Ничего, если я под запись?
— Ничего.
Можно было и не спрашивать, но надо было создать доверительную атмосферу. Карлсен включил диктофон. После полудюжины дежурных, к непринужденности, располагающих вопросов, он сказал:
— Карл, я в отношении тебя вот чего не пойму. Ты же умный мужик, работать умеешь, и внешность есть. Что, неужели ни одна баба не могла за тебя ухватиться?
Ухмылка в ответ.
— Бывало, что и пытались. Одна в Шривпорте, Луизиана, перебралась было ко мне. Училка сельская, с ребенком уже. Улыбчивая такая, но как-то не в моем вкусе. Потом еще одна милаха, официантка из Уокигана. С родителями не ладила, хотела уйти от них подальше. Но я знал, что муж из меня не особый. — Ты говоришь, та учительница была не в твоем вкусе. А почему?
— Коровастая слишком. Что зад, что вымя.
— А официантка?
— Та уже ближе к теме: жопочка, сисочки, глазки-звездочки. Звать Дебби Джонсон. Но я знал, что толку ей от меня особого не будет. — Он глянул вниз, в сторону своих гениталий.
— Тебя не привлекают взрослые женщины?
Обенхейн покосился на осовело сидящего охранника.
— Почему. Поговорить с ними можно, даже побыть. Но чтоб жениться…
— Так почему?
Обенхейн пожал плечами.
— По мне так подростки привлекательней. Правду сказать, не вижу, почему все так не думают.
Карлсен заметил, как его аура, осветлившаяся при разговоре об учительнице и официантке, снова потемнела. Ясно, что от одного упоминания о школьницах, он уже возбуждался.
— Кто была первая девочка, от которой ты взволновался?
— Линда, двоюродная моя сестра.
— Расскажи мне о ней.
— Да рассказ-то недолгий. У ее родителей был дом в Декейтере — большущий такой, с хорошим садом, с бассейном. (Карлсен уже знал, что Обенхейн из бедной семьи). Мы к ним поехали на похороны бабушки. Линда была хорошенькой девчушкой, где-то на год младше меня — мне самому тогда было лет двенадцать — блондиночка с длинными волосами. (Все жертвы были блондииками). Девочка была избалованная: нравилось ей донимать поручениями горничную — у них были горничная и садовник. Ну так вот, в день похорон я у мамы провинился: болтал, пока священник говорил над гробом. Поэтому все поехали обедать в «Бастер Браун», а меня оставили дома. — Обенхейн опять покосился на охранника, и, убедившись, что тот не наушничает, продолжил. — Так вот, пока их не было, я зашел к Линде в комнату, хотел посмотреть, на какой кровати она спит. В комнате кавардак, даром, что прислуга есть. А на стуле висели ее чулки черные, и я начал возбуждаться. Я был в шортах, высунул наружу свою тычку и чулочки намотал на нее. Тут мне захотелось их надеть. Шорты я скинул, а их натянул. Затем вытащил из комода ее трусики, белые с шелком, и тоже натянул. Потом лег на ее кровать и представил, что она подо мной, голенькая. И вот пока я об этот шелк на койке терся, вдруг стало влажно так, тепло, приятно до неимоверности, а как снял трусики — гляжу, а там сыро и поблескивает. Это я в первый раз тогда кончил. — Он остановился и перевел дух — аура пульсировала томным вожделением.
— Что было дальше?
— Мне показалось, там внизу кто-то пришел, поэтому я их быстро снял и перебежал к себе в комнату. А как лег, опять начало, разбирать. Я пошел вниз, вижу, там только горничная на кухне. Тогда я снова поднялся к Линде и стал рыться у нее в комоде. Где-то в нижнем ящике нашел уже ношеные, на резинках. Думаю: «Их-то она уже никогда не хватится», и взял к себе в спальню, там надел под свои. Назавтра мы поехали домой, а я их так и не снимал.
— И сколько они у тебя пробыли?
— Где-то с полгода. А там мать нашла их у меня под подушкой и спросила, где я их раздобыл. Я говорю: «На улице нашел», а она мне: «Врешь», а доказать-то ничего не могла. Но отобрала и сожгла.
— А саму сестру с той поры видел?
— Нет. То и был единственный раз.
Дневальный принес кофе. У Карлсена это было стандартной частью процедуры. Если разговор не клеился, выпить кофе было отрадной передышкой. Если все шло как надо, то тем более устанавливался дух взаимной доверительности. В отношении сегодняшней повестки все шло неожиданно хорошо. Карлсен мысленно помечал уже тезисы для статьи в «Американском журнале криминалистики». Ранняя фиксация Обенхейна на хорошенькой, но недосягаемой кузине из высоких слоев легла в основу того, что Хоукер называл «синдромом Эстель» — по диккенсовской героине, красивой и довольно жестокосердной девушке, удовольствие видящей в том, чтобы уязвлять мужское достоинство — прямая дорога к пожизненному мазохизму… У Обенхейна эта одержимость привела к садизму, жажде овладевать школьницами вплоть до полного их уничтожения, с поеданием плоти.
— Вы печенюшку будете? — поинтересовался Обенхейн.
— Нет, спасибо, я только что пообедал. Бери, если хочешь.
— Спасибо.
Запив бисквит крупным глотком кофе, Обенхейн осклабился.
— О'кей. Следующий вопрос.
— Какую из девочек ты убил первую?
Аура маньяка словно мигнула от прямоты вопроса, но быстро восстановилась.
— Ее звали Джанетта Райерсои, из школы Мак-Генри. Около Фокс Лэйк.
— Это было спланированное убийство?
— Нет. Это — нет. Я в тот день случайно оказался у них на волейболе, и она сделала главную подачу. Я когда ехал обратно в Чикаго, смотрю — она идет вдоль дороги в сторону Лэйкмура. А тут дождь пошел — не ливень, а так, порывами. Я-то машину остановил и говорю: «Хорошо ты сегодня играла». А она мне: «Спасибо, мистер Обенхейн» — знала меня по фамилии. Я ей предложил в машину, а она: «Нет, дескать, мне тут всего пару кварталов». Я ей: «Зато сухой останешься». Я в тот момент действительно только до дома хотел ее подбросить. А потом, как она села в машину, я увидел, что на ней черные чулки, с дырочкой чуть ниже колена. Она говорит: «Вы мне на чулок смотрите? Я нечаянно порвала, когда надевала». Это и решило дело. До этой секунды, я думал — это колготки. Когда она сказала и я понял, что это чулки, у меня каждая волосинка встала. Я прикинул, как она их застегивает, потому вытянул руку и пощупал через юбку: поясок. Девочка сразу: «Ой, мистер Обенхейн, пожалуйста, не надо». А я: «Да я просто хотел проверить, как они держатся». Но теперь уже меня несло, мне хотелось ее всю. Поэтому я надавил на газ, а девочка: «Эй, мы мимо проехали!». Я: «Ты не беспокойся, минута — и сразу обратно». Она: «А почему не сейчас?». Я и говорю: «Я просто хочу посмотреть, как у тебя держатся чулки, и сразу тебя домой». Она: «А если сейчас покажу, повернете?». «Добро», — говорю. Вот она и задрала юбку, показать; лямочки белые. Я ей: «Чуть выше». Она еще приподняла, на дюйм. Я тогда остановил машину и схватил ее за горло. Она завопила, а надо же было как-то ее утихомирить, вот я и душил, пока она не затихла. Тогда я выволок ее наружу, а дальше сам себя толком не помню. Помнится, одежду почти всю с нее стянул. Машина какая-то проехала, когда я с ней этим занимался, но там ничего не заметили и промчались мимо.
— Она была…? — начал Карлсен.
Обенхейн предвосхитил этот вопрос.
— Нет, девственницей она не была: я вошел сразу, без помех — видно, подруживала уже. Я знаю, ей было только двенадцать, но девственницей она точно не была.
Карлсен, глядя мимо Обенхейна, изумленно поймал себя на том, что ведь и слова сейчас не произнес, а Обенхейн сам насчет девственности все выложил. Он машинально подумал: «Но ведь ей было только двенадцать лет», а Обенхейн и на это ответил так, будто фраза прозвучала вслух.
Вместо того, чтобы говорить, Карлсен подумал: «Что было дальше?» Обенхейн без запинки отвечал:
— Дальше до меня дошло, что дождь хлещет как из ведра, и надо отсюда убираться. Дорога была безлюдная, возле какого-то перелеска, но в нескольких футах проходила уже магистраль. Я поначалу думал здесь девчонку и оставить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Пока охранник отпирал комнату допросов, Карлен спросил:
— Как тебе Обенхейн?
— Да нормально. Хохмит только по-странному.
— Как именно?
— Из еды, говорит, больше всего люблю филе из жопки школьницы.
— А ты ему что сказал?
— Я ему: твою, мол, жопу на стуле зажарить — тоже пахнуть будет вкусно.
— А он?
— Да заржал, будто в самом деле смешно.
Дожидаясь, когда Мэдден приведет из камеры Обенхейна, Карлсен пролистал копию дела: полицейские протоколы, медицинское освидетельствование. Вот уже десять лет как полиция разыскивала убийцу, первоначально известного как «охотник Фокс-ривер»: первые три жертвы обнаружили в этой самой реке. «Охотник» убивал несовершеннолетних девочек — самой младшей из них было девять, старшей — тринадцать лет. Из пятнадцати — одиннадцать жертв были задушены, остальные четыре зарезаны. По мнению следователей, убийца набрасывал петлю сзади и затягивал так быстро, что жертва не успевала вскрикнуть. В четырех случаях, когда такое происходило, «охотник» наносил смертельный удар ножом. Экспертиза мельчайших, почти невидимых на глаз волокон выявила на горле одной из жертв, что в ход пускалась не веревка, а белый шелковый шарф. Убив и изнасиловав очередную девочку, «охотник» обычно отрезал и забирал с собой часть ее ягодицы или бедра. Многим из жертв езще и вынимались внутренности. В «Чикаго Сан тайме» появилось предположение, что убийца — каннибал; вскоре обнаружилась небольшая картонная коробка с куском жаренного мяса. Экспертиза установила, что это бедро последней из жертв, женевской школьницы Дебби Джейн Шелтон.
Факт насчет шелкового шарфа держался в секрете. Но он дал полиции возможность идентифицировать почерк «охотника», орудующего на довольно протяженном участке между Гэри, штат Индиана, и Фармингтоном, штат Айова.
Первоначальная версия усматривала в «охотнике» некоего бродягу, который, ошиваясь вокруг автобусных остановок, высматривает маршруты школьниц, добирающихся до дома через уединенные места. После восьмого убийства сотни сотрудников полиции были разосланы по периферийным остановкам и даже под видом водителей школьных автобусов, курсирующих по окрестностям Чикаго. По прошествии без малого полутора лет эта попытка была оставлена за несостоятельностыо.
На след убийцы вышли тогда, когда в подлеске, где нашли тело двенадцатилетней Дженис Пусилло, отыскали и белый шелковый шарф. Экспертиза установила, что он принадлежит «охотнику». На заводе «Унман силкуэр» в Чикаго были изготовлены десятки копий этого шарфа, которые сыщики развезли по всем чикагским школам в радиусе двухсот миль. На это ушло шесть недель, но усилия оказались оправданы: хоккейный тренер в Пеории припомнил, что видел такой шарф на продавце спортинвентаря Карле Обенхейне, работающего на «Дженкинс, Пибоди энд Гринлин». При обыске на квартире Обенхейна в морозильнике были найдены человеческие органы — почки, печень, куски бедер. Обенхейн, сорокасемилетний холостяк весом в скромных семьдесят килограммов, в пятнадцати убийствах сознался сразу (экспертиза установила, что это дело рук именно «охотника»), но сообщить, были ли на его счету убийства помимо этих, отказался.
Маньяк одержим был девочками-подростками, и поскольку работа у него предусматривала продажу спортинвентаря средним школам, у него была возможность наблюдать школьниц вблизи. Остановив выбор на одной, он неделями, а то и месяцами выслеживал, убеждаясь, что за ним никто не смотрит. Запас терпения у убийцы был колоссальный — в одном из случаев между тем, как наметить жертву и оставить в парке ее расчлененное тело, минуло два года.
Когда появился Обенхейн в сопровождении охранника, Карлсен в очередной раз изумленно отметил заурядность его лица — такое обычно забываешь сразу. Только рот — по-рыбьи длинный и вислый — выдавал глубокую чувственность, различимую сейчас в жизненном поле. В человеческой ауре сексуальность проступала цветом, напоминающим запекшуюся кровь, от чего другие цвета несколько приглушались и блекли. Из всех аур за сегодня у Обенхейна была самая темная.
— Привет, Карл. Как с тобой здесь обходятся?
— Спасибо, могло быть и хуже. — Он зашел и сел с другой стороны стола.
У Обенхейна были водянисто-голубые глаза, на редкость стылые, словно из стекла, лицо от этого казалось странно отчужденным. Череп, опушенный редкой порослью некогда светлых волос, острился внизу обрубком подбородка, под выпуклым, перещупанным годами каких-то мелких тягот, лбом. Исключая омертвелость глаз, человек этот смотрелся настолько безобидно, что представить было трудно, как он душит и увечит. Карлсену, знающему теперь детали его преступлений, Обенхейн казался эдаким человеко-пауком, терпеливо выжидающим в своих тенетах, когда можно будет броситься на жертву и обездвижить ее ударом ядовитого жала. И в эти жуткие моменты, паук, должно быть, выглядывал из глазниц Обенхейна, как из темной норы, куда потом снова можно опуститься. Вот откуда кошмары, донимавшие в ночь после последней встречи с маньяком.
— Обедал уже?
— Да, спасибо.
— Ничего, если я под запись?
— Ничего.
Можно было и не спрашивать, но надо было создать доверительную атмосферу. Карлсен включил диктофон. После полудюжины дежурных, к непринужденности, располагающих вопросов, он сказал:
— Карл, я в отношении тебя вот чего не пойму. Ты же умный мужик, работать умеешь, и внешность есть. Что, неужели ни одна баба не могла за тебя ухватиться?
Ухмылка в ответ.
— Бывало, что и пытались. Одна в Шривпорте, Луизиана, перебралась было ко мне. Училка сельская, с ребенком уже. Улыбчивая такая, но как-то не в моем вкусе. Потом еще одна милаха, официантка из Уокигана. С родителями не ладила, хотела уйти от них подальше. Но я знал, что муж из меня не особый. — Ты говоришь, та учительница была не в твоем вкусе. А почему?
— Коровастая слишком. Что зад, что вымя.
— А официантка?
— Та уже ближе к теме: жопочка, сисочки, глазки-звездочки. Звать Дебби Джонсон. Но я знал, что толку ей от меня особого не будет. — Он глянул вниз, в сторону своих гениталий.
— Тебя не привлекают взрослые женщины?
Обенхейн покосился на осовело сидящего охранника.
— Почему. Поговорить с ними можно, даже побыть. Но чтоб жениться…
— Так почему?
Обенхейн пожал плечами.
— По мне так подростки привлекательней. Правду сказать, не вижу, почему все так не думают.
Карлсен заметил, как его аура, осветлившаяся при разговоре об учительнице и официантке, снова потемнела. Ясно, что от одного упоминания о школьницах, он уже возбуждался.
— Кто была первая девочка, от которой ты взволновался?
— Линда, двоюродная моя сестра.
— Расскажи мне о ней.
— Да рассказ-то недолгий. У ее родителей был дом в Декейтере — большущий такой, с хорошим садом, с бассейном. (Карлсен уже знал, что Обенхейн из бедной семьи). Мы к ним поехали на похороны бабушки. Линда была хорошенькой девчушкой, где-то на год младше меня — мне самому тогда было лет двенадцать — блондиночка с длинными волосами. (Все жертвы были блондииками). Девочка была избалованная: нравилось ей донимать поручениями горничную — у них были горничная и садовник. Ну так вот, в день похорон я у мамы провинился: болтал, пока священник говорил над гробом. Поэтому все поехали обедать в «Бастер Браун», а меня оставили дома. — Обенхейн опять покосился на охранника, и, убедившись, что тот не наушничает, продолжил. — Так вот, пока их не было, я зашел к Линде в комнату, хотел посмотреть, на какой кровати она спит. В комнате кавардак, даром, что прислуга есть. А на стуле висели ее чулки черные, и я начал возбуждаться. Я был в шортах, высунул наружу свою тычку и чулочки намотал на нее. Тут мне захотелось их надеть. Шорты я скинул, а их натянул. Затем вытащил из комода ее трусики, белые с шелком, и тоже натянул. Потом лег на ее кровать и представил, что она подо мной, голенькая. И вот пока я об этот шелк на койке терся, вдруг стало влажно так, тепло, приятно до неимоверности, а как снял трусики — гляжу, а там сыро и поблескивает. Это я в первый раз тогда кончил. — Он остановился и перевел дух — аура пульсировала томным вожделением.
— Что было дальше?
— Мне показалось, там внизу кто-то пришел, поэтому я их быстро снял и перебежал к себе в комнату. А как лег, опять начало, разбирать. Я пошел вниз, вижу, там только горничная на кухне. Тогда я снова поднялся к Линде и стал рыться у нее в комоде. Где-то в нижнем ящике нашел уже ношеные, на резинках. Думаю: «Их-то она уже никогда не хватится», и взял к себе в спальню, там надел под свои. Назавтра мы поехали домой, а я их так и не снимал.
— И сколько они у тебя пробыли?
— Где-то с полгода. А там мать нашла их у меня под подушкой и спросила, где я их раздобыл. Я говорю: «На улице нашел», а она мне: «Врешь», а доказать-то ничего не могла. Но отобрала и сожгла.
— А саму сестру с той поры видел?
— Нет. То и был единственный раз.
Дневальный принес кофе. У Карлсена это было стандартной частью процедуры. Если разговор не клеился, выпить кофе было отрадной передышкой. Если все шло как надо, то тем более устанавливался дух взаимной доверительности. В отношении сегодняшней повестки все шло неожиданно хорошо. Карлсен мысленно помечал уже тезисы для статьи в «Американском журнале криминалистики». Ранняя фиксация Обенхейна на хорошенькой, но недосягаемой кузине из высоких слоев легла в основу того, что Хоукер называл «синдромом Эстель» — по диккенсовской героине, красивой и довольно жестокосердной девушке, удовольствие видящей в том, чтобы уязвлять мужское достоинство — прямая дорога к пожизненному мазохизму… У Обенхейна эта одержимость привела к садизму, жажде овладевать школьницами вплоть до полного их уничтожения, с поеданием плоти.
— Вы печенюшку будете? — поинтересовался Обенхейн.
— Нет, спасибо, я только что пообедал. Бери, если хочешь.
— Спасибо.
Запив бисквит крупным глотком кофе, Обенхейн осклабился.
— О'кей. Следующий вопрос.
— Какую из девочек ты убил первую?
Аура маньяка словно мигнула от прямоты вопроса, но быстро восстановилась.
— Ее звали Джанетта Райерсои, из школы Мак-Генри. Около Фокс Лэйк.
— Это было спланированное убийство?
— Нет. Это — нет. Я в тот день случайно оказался у них на волейболе, и она сделала главную подачу. Я когда ехал обратно в Чикаго, смотрю — она идет вдоль дороги в сторону Лэйкмура. А тут дождь пошел — не ливень, а так, порывами. Я-то машину остановил и говорю: «Хорошо ты сегодня играла». А она мне: «Спасибо, мистер Обенхейн» — знала меня по фамилии. Я ей предложил в машину, а она: «Нет, дескать, мне тут всего пару кварталов». Я ей: «Зато сухой останешься». Я в тот момент действительно только до дома хотел ее подбросить. А потом, как она села в машину, я увидел, что на ней черные чулки, с дырочкой чуть ниже колена. Она говорит: «Вы мне на чулок смотрите? Я нечаянно порвала, когда надевала». Это и решило дело. До этой секунды, я думал — это колготки. Когда она сказала и я понял, что это чулки, у меня каждая волосинка встала. Я прикинул, как она их застегивает, потому вытянул руку и пощупал через юбку: поясок. Девочка сразу: «Ой, мистер Обенхейн, пожалуйста, не надо». А я: «Да я просто хотел проверить, как они держатся». Но теперь уже меня несло, мне хотелось ее всю. Поэтому я надавил на газ, а девочка: «Эй, мы мимо проехали!». Я: «Ты не беспокойся, минута — и сразу обратно». Она: «А почему не сейчас?». Я и говорю: «Я просто хочу посмотреть, как у тебя держатся чулки, и сразу тебя домой». Она: «А если сейчас покажу, повернете?». «Добро», — говорю. Вот она и задрала юбку, показать; лямочки белые. Я ей: «Чуть выше». Она еще приподняла, на дюйм. Я тогда остановил машину и схватил ее за горло. Она завопила, а надо же было как-то ее утихомирить, вот я и душил, пока она не затихла. Тогда я выволок ее наружу, а дальше сам себя толком не помню. Помнится, одежду почти всю с нее стянул. Машина какая-то проехала, когда я с ней этим занимался, но там ничего не заметили и промчались мимо.
— Она была…? — начал Карлсен.
Обенхейн предвосхитил этот вопрос.
— Нет, девственницей она не была: я вошел сразу, без помех — видно, подруживала уже. Я знаю, ей было только двенадцать, но девственницей она точно не была.
Карлсен, глядя мимо Обенхейна, изумленно поймал себя на том, что ведь и слова сейчас не произнес, а Обенхейн сам насчет девственности все выложил. Он машинально подумал: «Но ведь ей было только двенадцать лет», а Обенхейн и на это ответил так, будто фраза прозвучала вслух.
Вместо того, чтобы говорить, Карлсен подумал: «Что было дальше?» Обенхейн без запинки отвечал:
— Дальше до меня дошло, что дождь хлещет как из ведра, и надо отсюда убираться. Дорога была безлюдная, возле какого-то перелеска, но в нескольких футах проходила уже магистраль. Я поначалу думал здесь девчонку и оставить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45