Карлсен завороженно наблюдал, что же сейчас будет, но ничего такого не происходило. И тут почувствовалось, что с ним контактирует тот, второй снаму. Ни единого звука, лишь упорное зазывание ступить в гущу щупалец-водорослей. Едва он это сделал, как они нежно сомкнулись, заключив его в тягучие объятия, холодные и скользкие. Причем не неприятные, а скорее, наоборот — до странности сексуальные, сладостно раздражающие пах. Вот что-то облекло пенис, вызвав безудержное возбуждение, в считанные секунды повергнувшее Карлсена в оргазм. При этом его вкрадчивым, змеистым движением словно вытянуло из собственного тела, и он гладко соскользнул в ждущий зев скользкой утробы. Ощущение, удивительно похожее на момент соития с Фаррой Крайски.
Он понял, что неуловимо проник в сознание снаму, точно так, как слился тогда с Фаррой. Какие-то секунды они разделяли громоздкую тушу сообща. Но вот он оказался один, чувствуя, что сжимает у себя в щупальцах человеческое тело. Человек, зашевелившись, начал вырываться. Отпустив, он узнал в нем себя, Карлсена — вот, отпрыгнув, он чуть не упал. Оперевшись о песок, пружинисто выпрямился. Крайски в нескольких футах, уже припустил через берег к приемникам.
Один взгляд на скалистый склон, и стало ясно, почему он побежал. Синие грибы, внешне якобы неподвижные, находились уже в сотне-другой ярдов. Крайски, добежав до одного из приемников, юркнул внутрь и закрыл следом дверь. Тело Карлсена забежало в соседний. Когда дверь за ним закрылась, «грибы» остановились, видимо понимая, что не успели. С такого расстояния хайсерры напоминали не грибы, а уродливые, искаженные человечьи тела под эдаким синим зонтом. Было в них что-то безотчетно зловещее, гнусное. Несмотря на отсутствие глаз, ощущалось, что пятнышки-бородавки представляют собой сенсоры, дающие гораздо больше информации, чем все человеческие чувства вместе взятые. А чувствовалось, что эти синие поганцы способны поглощать жизненную энергию других существ и удерживать их в своего рода анабиозе — примерно так, как на Земле отдельные виды пауков парализуют свою жертву ядом, и та живет сколько надо. Но в этом случае суть была не в подпитке свежей едой, а само наслаждение страхом и отчаянием жертвы. Причиняя страдание, эти существа чувствовали в себе большую живость — на Земле такое свойство присуще садистам.
Его коснулось щупальце, Крайски давал понять, что пора уходить. И хорошо, что пора. На новое это тело жара действовала еще более угнетающе — у снаму, судя по всему, отсутствуют потовые железы.
Возвращаться в море было невыразимо приятно. Блаженая прохлада — ведь тело приспособлено именно под эту температуру. Удаляясь вперевалку от берега (вода здесь не такая плотная, как у земных морей), он понимал и то, почему верхние щупальца у снаму при перемещении дыбятся в воздухе. В их нехитрой нервной системе все взаимосвязано, так что действовать порознь щупальца просто не могут. Теперь понятно, почему «глаза» у снаму расположены снизу. Время они проводят, в основном, у поверхности, внимание направляя туда, в глубину.
Уплывая все дальше, он ощущал чарующую легкость вроде той, когда засыпаешь — наплыв приятной расслабленности, уносящей в сон. Все вдруг утратило значимость. Плыть — мирно и безмятежно. Хайссер, заклятый враг, не смеет заходить в воду дальше, чем на пару футов, поскольку не умеет плавать (по суше-то он передвигается с помощью мышц на нижнем выступе, толкающих туловище вперед как гусеницу или змею). В целом снаму тяжелее воды, поэтому им приходится держать себя на плаву, хотя обилие щупалец делает это усилие совершенно неощутимым, будто вода сама поддерживает на весу. И плылось куда приятнее, чем на Земле. Начать с того, вода здесь при своей низкой плотности впитывала за счет волн намного больше воздуха, и у поверхности напоминала скорее шипучку, пузырьки на секунду приставали к коже и ласково пощипывали. Да и тело идеально гармонировало с температурой.
Вода была не просто чистой, а можно сказать, прозрачной, как воздух (или это сенсорный аппарат у снаму настолько чуток, что «видит» гораздо дальше человеческих глаз). Неважно как, но на глубине примерно в полмили он ясно различал дно с прядями водорослей, яркими пятнами разнобразной растительности (основной пищей снаму). Там же на дне обитали и массивные создания в раковинах, похожие на безногих крабов — фактически беззащитные и славные на вкус. Только на спину их переворачивать так сложно, что снаму берутся за это лишь от случая к случаю, и скопом, преимущественно в брачные периоды, которых у них пять в году.
Всякое чувство поспешности — и даже цели — сошло на нет, сознание снаму напоминало сознание человека, блаженствующего зимним утром в теплой постели. Только человек максимум блаженства испытывает тогда, когда знает, что долеживать осталось минут десять. По выходным, когда в постели можно лежать хоть весь день, такого как-то не возникает. А вот снаму испытывают его постоянно. И тут он вдруг понял, почему снаму за двести миллионов лет так и не изменились. Изменяться им не было причины. Их, разумных и общительных, текущее положение устраивало полностью. Жизнь ощущалась сплошной приятной дымкой, у людей возникающей разве что от алкоголя или «травки». Он никогда не сознавал с такой беспощадной ясностью, что эволюция на Земле подхлестывалась невзгодами и опасностью. Человек поспешал по эволюционной лестнице, подгоняемый жестокостью природы. Здесь на Ригеле — 10 невзгоды и опасность фактически отсутствовали — снаму жили в беспрерывном Золотом веке.
Нельзя сказать, что неудобства отсутствовали вовсе. Как всякий живой организм, снаму нуждались в питании. Наиболее пригодное — жесткие, но сочные растения предпочитали обитать на глубине двух с лишним миль. Снаму такая глубина давалась нелегко, и при этом возникала опасность потери сознания. Потому поиск пищи представлял собой задачу, не дающую им деградировать до примитивных пищесборников. Но поскольку питались снаму лишь изредка (по земному времени — раз в две недели), «борьба за выживание» была не сказать, чтобы напряженной. Так что, можно было безмятежно парить у поверхности, нежась под цедящимся через зеленые облака солнечном свете.
За час с небольшим их теплым течением отнесло далеко в море. Карлсен удивленно поймал себя на том, что чувствует к своему попутчику определенное тепло. На Земле Георг Крайски непременно вызывал бы неприязнь, здесь, на Ригеле-10 — это, по сути, не имело значения. Хайссеры другое дело — гнусная нежить, ненасытная до чужой боли, Крайски и иже с ним в сравнении казались без малого праведниками. Он точно такое же живое существо, по-своему приспосабливающееся к сложностям и прихотливости жизни. А то, что он — вампир-хищник, — что ж, это сугубо его дело.
Через несколько часов (время текло приятно, безо всякой скучливости) они сошлись с основной популяцией снаму в этой части планеты. Их он почувствовал, когда во время ленивого кульбита под солнцем часть щупалец у него высунулась над водой и взгляд охватил нечто, напоминающее гигантский, размером с милю, массив плавающих водорослей. Тут теплый прилив восторга дал понять, что он приближается к группе сородичей, большинство которых, как и он, выставило щупальца к солнцу. Его охватила искренняя, детски чистая радость возвращения домой…
По мере их приближения некоторые из снаму, отделившись от общего скопища, тронулись навстречу. Некий инстинкт в заимствованном теле узнавал в них давних друзей, даром что, по человеческим меркам, это были совершенно чужие существа. Сблизившись, они обнялись, ненадолго сплетясь передними щупальцами. Вслед за тем они приступили к общению, просто обнажая свой ум перед собеседником. При этом информация не то чтобы выстреливалась единой вспышкой — мысли выкладывались по полочкам как товар на прилавке, чтобы собеседник мог выбрать то, что ему интересней или привлекательней. Вместе с тем это напоминало человеческое «чувствуйте себя как дома». Постепенно Карлсен оказался в центре скопища. Каждый тянулся обняться и поговорить с ним. Много внимания уделялось и Крайски, хотя оба понимали, что это просто из вежливости. Он уже был им знаком, а мысли более-менее известны. Карлсен же вызывал пылкое любопытство. Так, должно быть, какой-нибудь паломник Средневековья возвращался к себе домой из святых мест, полный невероятных живописаний и сведений. О нем хотели выведать все: как рос, что ждал от жизни, чему себя посвящал. Особый интерес вызывали два его распавшихся брака. Видимо, потому, что их как-то интриговало: две человечьи особи примерно одного строения, а тем не менее принадлежат к разным полам и совокупляются. У снаму тоже два пола, но они так привыкли делиться всеми мыслями, ощущениями и чувствами, что барьера между ними как такового и нет. Вот почему «запретный» элемент в человеческой сексуальности виделся им таким чарующе пикантным.
Спустя долгое время (по земным меркам, многие часы) любопытство было утолено, хотя бы временно. Снаму (числом больше двухсот) расслабились, переваривая услышанное и просто блаженствуя бок о бок друг с другом. Активное общение прекратилось — точь-в-точь как старые друзья, готовые часами сидеть молча, попыхивая трубками. На Земле Карлсен был вхож во многие клубы — как доктор, как член Нью-Йоркского собрания, как спец по затяжным прыжкам — и с удовольствием ощущал себя частью той или иной неформальной компании. Однако между снаму было куда больше тепла и единства, чем в любой, даже самой сплоченной, студенческой тусовке. Каждый здесь был на редкость близким другом, с которым не хотелось разлучаться.
Сутки на Ригеле-10 равнялись примерно двум земным неделям, что лишний раз объясняло малозначительность времени. Сейчас было где-то за полдень, до вечера все еще оставалось примерно четверо земных суток. А пока они впитывали солнце и наслаждались содержимым открытых друг другу умов. Через несколько часов снаму, словно всколыхнулись от эдакого вялого любопытства. Понятно: приближалась их излюбленная пища. Все они, дружно взмахнув щупальцами, погрузились примерно на десять футов под воду и стали ждать. Добыча плыла в их направлении, но могла просто уйти, если бы почувствовала их интерес. Поэтому им надо было мысленно отрешиться от всякого предвкушения, сделав вид, что они плывут себе и нежатся под солнцем. Добыче не хватало, видимо, ума смекнуть, с какой стати снаму взбрело нежиться под солнцем на десятифутовой глубине.
Ответить на любопытство можно было, направив внимание на клетки памяти тела, где ютился сейчас Карлсен. Память у снаму не такая развитая, как у человека, но как род они существуют настолько долго (раз в двадцать дольше человечества), что их глубокая подсознательная память представляет собой фактически архив, хранящий их родовую историю. Однако от ответа Карлсен предпочел воздержаться: не хотелось терять удовольствие от первого знакомства с этим странным миром.
Через множество часов, распластавшись на медлительных струях течения, прибыла добыча. Карлсен и не уловил прибытия: он абсолютно всерьез соблюдал общий настрой не выдавать хищного любопытства и плыл, погруженный в блаженную созерцательность. Более того, поскольку сама добыча была прозрачна, ровно струящийся свет и намека не выдавал на то, что сверху что-то движется. Внезапно всколыхнувшееся возбуждение дало понять, что что-то происходит, и снаму начали всплывать к поверхности. Несмотря на проснувшийся энтузиазм, движение было нарочито неспешным. «Спешка недостойна», — читалось где-то в сокровенной глубине сознания снаму — свое благородство снаму должен выказывать медленным, грациозным продвижением. Причиной возбуждения была громадная, две с лишним мили вширь медуза — такой хватит на всех. В отличие от земной, у этой не было конкретных очертаний или строения, в каком-то смысле ее можно было сравнить с дымным облаком, принимающим форму, согласно движениям воздуха. Просто невероятная клякса протоплазмы, масса живых клеток, спаянных вместе по тому же, в сущности, принципу, что и снаму.
Вплывая снизу в эту обширную массу одноклеточных, он понял, почему она настолько по вкусу снаму. Каждая клетка в отдельности была деликатесна, как зернинка икры. Снаму ели всасывающими движениями, от которых пузырьки-капельки лопались. Вкус почему-то ассоциировался с лимоном (понятно, чисто по-земному). Невольно вспомнилось о детских леденцах со щербетом, которые, когда пососешь, лопаются, обдавая язык ароматной кислинкой.
Однако, впитывая клетки медузы, он постепенно усвоил и кое-что поважнее. Самый смак здесь составлял вкус самой жизни. Это была простейшая, первобытная ее форма: прозрачная клетка, содержащая отдельную единицу жизненной силы. Примерно то же, что атом водорода, содержащий всего один протон и один электрон. Впитывать крохотные эти тельца было таким же удовольствием, как есть устриц в том ресторане, где Карлсен окончательно осознал себя вампиром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Он понял, что неуловимо проник в сознание снаму, точно так, как слился тогда с Фаррой. Какие-то секунды они разделяли громоздкую тушу сообща. Но вот он оказался один, чувствуя, что сжимает у себя в щупальцах человеческое тело. Человек, зашевелившись, начал вырываться. Отпустив, он узнал в нем себя, Карлсена — вот, отпрыгнув, он чуть не упал. Оперевшись о песок, пружинисто выпрямился. Крайски в нескольких футах, уже припустил через берег к приемникам.
Один взгляд на скалистый склон, и стало ясно, почему он побежал. Синие грибы, внешне якобы неподвижные, находились уже в сотне-другой ярдов. Крайски, добежав до одного из приемников, юркнул внутрь и закрыл следом дверь. Тело Карлсена забежало в соседний. Когда дверь за ним закрылась, «грибы» остановились, видимо понимая, что не успели. С такого расстояния хайсерры напоминали не грибы, а уродливые, искаженные человечьи тела под эдаким синим зонтом. Было в них что-то безотчетно зловещее, гнусное. Несмотря на отсутствие глаз, ощущалось, что пятнышки-бородавки представляют собой сенсоры, дающие гораздо больше информации, чем все человеческие чувства вместе взятые. А чувствовалось, что эти синие поганцы способны поглощать жизненную энергию других существ и удерживать их в своего рода анабиозе — примерно так, как на Земле отдельные виды пауков парализуют свою жертву ядом, и та живет сколько надо. Но в этом случае суть была не в подпитке свежей едой, а само наслаждение страхом и отчаянием жертвы. Причиняя страдание, эти существа чувствовали в себе большую живость — на Земле такое свойство присуще садистам.
Его коснулось щупальце, Крайски давал понять, что пора уходить. И хорошо, что пора. На новое это тело жара действовала еще более угнетающе — у снаму, судя по всему, отсутствуют потовые железы.
Возвращаться в море было невыразимо приятно. Блаженая прохлада — ведь тело приспособлено именно под эту температуру. Удаляясь вперевалку от берега (вода здесь не такая плотная, как у земных морей), он понимал и то, почему верхние щупальца у снаму при перемещении дыбятся в воздухе. В их нехитрой нервной системе все взаимосвязано, так что действовать порознь щупальца просто не могут. Теперь понятно, почему «глаза» у снаму расположены снизу. Время они проводят, в основном, у поверхности, внимание направляя туда, в глубину.
Уплывая все дальше, он ощущал чарующую легкость вроде той, когда засыпаешь — наплыв приятной расслабленности, уносящей в сон. Все вдруг утратило значимость. Плыть — мирно и безмятежно. Хайссер, заклятый враг, не смеет заходить в воду дальше, чем на пару футов, поскольку не умеет плавать (по суше-то он передвигается с помощью мышц на нижнем выступе, толкающих туловище вперед как гусеницу или змею). В целом снаму тяжелее воды, поэтому им приходится держать себя на плаву, хотя обилие щупалец делает это усилие совершенно неощутимым, будто вода сама поддерживает на весу. И плылось куда приятнее, чем на Земле. Начать с того, вода здесь при своей низкой плотности впитывала за счет волн намного больше воздуха, и у поверхности напоминала скорее шипучку, пузырьки на секунду приставали к коже и ласково пощипывали. Да и тело идеально гармонировало с температурой.
Вода была не просто чистой, а можно сказать, прозрачной, как воздух (или это сенсорный аппарат у снаму настолько чуток, что «видит» гораздо дальше человеческих глаз). Неважно как, но на глубине примерно в полмили он ясно различал дно с прядями водорослей, яркими пятнами разнобразной растительности (основной пищей снаму). Там же на дне обитали и массивные создания в раковинах, похожие на безногих крабов — фактически беззащитные и славные на вкус. Только на спину их переворачивать так сложно, что снаму берутся за это лишь от случая к случаю, и скопом, преимущественно в брачные периоды, которых у них пять в году.
Всякое чувство поспешности — и даже цели — сошло на нет, сознание снаму напоминало сознание человека, блаженствующего зимним утром в теплой постели. Только человек максимум блаженства испытывает тогда, когда знает, что долеживать осталось минут десять. По выходным, когда в постели можно лежать хоть весь день, такого как-то не возникает. А вот снаму испытывают его постоянно. И тут он вдруг понял, почему снаму за двести миллионов лет так и не изменились. Изменяться им не было причины. Их, разумных и общительных, текущее положение устраивало полностью. Жизнь ощущалась сплошной приятной дымкой, у людей возникающей разве что от алкоголя или «травки». Он никогда не сознавал с такой беспощадной ясностью, что эволюция на Земле подхлестывалась невзгодами и опасностью. Человек поспешал по эволюционной лестнице, подгоняемый жестокостью природы. Здесь на Ригеле — 10 невзгоды и опасность фактически отсутствовали — снаму жили в беспрерывном Золотом веке.
Нельзя сказать, что неудобства отсутствовали вовсе. Как всякий живой организм, снаму нуждались в питании. Наиболее пригодное — жесткие, но сочные растения предпочитали обитать на глубине двух с лишним миль. Снаму такая глубина давалась нелегко, и при этом возникала опасность потери сознания. Потому поиск пищи представлял собой задачу, не дающую им деградировать до примитивных пищесборников. Но поскольку питались снаму лишь изредка (по земному времени — раз в две недели), «борьба за выживание» была не сказать, чтобы напряженной. Так что, можно было безмятежно парить у поверхности, нежась под цедящимся через зеленые облака солнечном свете.
За час с небольшим их теплым течением отнесло далеко в море. Карлсен удивленно поймал себя на том, что чувствует к своему попутчику определенное тепло. На Земле Георг Крайски непременно вызывал бы неприязнь, здесь, на Ригеле-10 — это, по сути, не имело значения. Хайссеры другое дело — гнусная нежить, ненасытная до чужой боли, Крайски и иже с ним в сравнении казались без малого праведниками. Он точно такое же живое существо, по-своему приспосабливающееся к сложностям и прихотливости жизни. А то, что он — вампир-хищник, — что ж, это сугубо его дело.
Через несколько часов (время текло приятно, безо всякой скучливости) они сошлись с основной популяцией снаму в этой части планеты. Их он почувствовал, когда во время ленивого кульбита под солнцем часть щупалец у него высунулась над водой и взгляд охватил нечто, напоминающее гигантский, размером с милю, массив плавающих водорослей. Тут теплый прилив восторга дал понять, что он приближается к группе сородичей, большинство которых, как и он, выставило щупальца к солнцу. Его охватила искренняя, детски чистая радость возвращения домой…
По мере их приближения некоторые из снаму, отделившись от общего скопища, тронулись навстречу. Некий инстинкт в заимствованном теле узнавал в них давних друзей, даром что, по человеческим меркам, это были совершенно чужие существа. Сблизившись, они обнялись, ненадолго сплетясь передними щупальцами. Вслед за тем они приступили к общению, просто обнажая свой ум перед собеседником. При этом информация не то чтобы выстреливалась единой вспышкой — мысли выкладывались по полочкам как товар на прилавке, чтобы собеседник мог выбрать то, что ему интересней или привлекательней. Вместе с тем это напоминало человеческое «чувствуйте себя как дома». Постепенно Карлсен оказался в центре скопища. Каждый тянулся обняться и поговорить с ним. Много внимания уделялось и Крайски, хотя оба понимали, что это просто из вежливости. Он уже был им знаком, а мысли более-менее известны. Карлсен же вызывал пылкое любопытство. Так, должно быть, какой-нибудь паломник Средневековья возвращался к себе домой из святых мест, полный невероятных живописаний и сведений. О нем хотели выведать все: как рос, что ждал от жизни, чему себя посвящал. Особый интерес вызывали два его распавшихся брака. Видимо, потому, что их как-то интриговало: две человечьи особи примерно одного строения, а тем не менее принадлежат к разным полам и совокупляются. У снаму тоже два пола, но они так привыкли делиться всеми мыслями, ощущениями и чувствами, что барьера между ними как такового и нет. Вот почему «запретный» элемент в человеческой сексуальности виделся им таким чарующе пикантным.
Спустя долгое время (по земным меркам, многие часы) любопытство было утолено, хотя бы временно. Снаму (числом больше двухсот) расслабились, переваривая услышанное и просто блаженствуя бок о бок друг с другом. Активное общение прекратилось — точь-в-точь как старые друзья, готовые часами сидеть молча, попыхивая трубками. На Земле Карлсен был вхож во многие клубы — как доктор, как член Нью-Йоркского собрания, как спец по затяжным прыжкам — и с удовольствием ощущал себя частью той или иной неформальной компании. Однако между снаму было куда больше тепла и единства, чем в любой, даже самой сплоченной, студенческой тусовке. Каждый здесь был на редкость близким другом, с которым не хотелось разлучаться.
Сутки на Ригеле-10 равнялись примерно двум земным неделям, что лишний раз объясняло малозначительность времени. Сейчас было где-то за полдень, до вечера все еще оставалось примерно четверо земных суток. А пока они впитывали солнце и наслаждались содержимым открытых друг другу умов. Через несколько часов снаму, словно всколыхнулись от эдакого вялого любопытства. Понятно: приближалась их излюбленная пища. Все они, дружно взмахнув щупальцами, погрузились примерно на десять футов под воду и стали ждать. Добыча плыла в их направлении, но могла просто уйти, если бы почувствовала их интерес. Поэтому им надо было мысленно отрешиться от всякого предвкушения, сделав вид, что они плывут себе и нежатся под солнцем. Добыче не хватало, видимо, ума смекнуть, с какой стати снаму взбрело нежиться под солнцем на десятифутовой глубине.
Ответить на любопытство можно было, направив внимание на клетки памяти тела, где ютился сейчас Карлсен. Память у снаму не такая развитая, как у человека, но как род они существуют настолько долго (раз в двадцать дольше человечества), что их глубокая подсознательная память представляет собой фактически архив, хранящий их родовую историю. Однако от ответа Карлсен предпочел воздержаться: не хотелось терять удовольствие от первого знакомства с этим странным миром.
Через множество часов, распластавшись на медлительных струях течения, прибыла добыча. Карлсен и не уловил прибытия: он абсолютно всерьез соблюдал общий настрой не выдавать хищного любопытства и плыл, погруженный в блаженную созерцательность. Более того, поскольку сама добыча была прозрачна, ровно струящийся свет и намека не выдавал на то, что сверху что-то движется. Внезапно всколыхнувшееся возбуждение дало понять, что что-то происходит, и снаму начали всплывать к поверхности. Несмотря на проснувшийся энтузиазм, движение было нарочито неспешным. «Спешка недостойна», — читалось где-то в сокровенной глубине сознания снаму — свое благородство снаму должен выказывать медленным, грациозным продвижением. Причиной возбуждения была громадная, две с лишним мили вширь медуза — такой хватит на всех. В отличие от земной, у этой не было конкретных очертаний или строения, в каком-то смысле ее можно было сравнить с дымным облаком, принимающим форму, согласно движениям воздуха. Просто невероятная клякса протоплазмы, масса живых клеток, спаянных вместе по тому же, в сущности, принципу, что и снаму.
Вплывая снизу в эту обширную массу одноклеточных, он понял, почему она настолько по вкусу снаму. Каждая клетка в отдельности была деликатесна, как зернинка икры. Снаму ели всасывающими движениями, от которых пузырьки-капельки лопались. Вкус почему-то ассоциировался с лимоном (понятно, чисто по-земному). Невольно вспомнилось о детских леденцах со щербетом, которые, когда пососешь, лопаются, обдавая язык ароматной кислинкой.
Однако, впитывая клетки медузы, он постепенно усвоил и кое-что поважнее. Самый смак здесь составлял вкус самой жизни. Это была простейшая, первобытная ее форма: прозрачная клетка, содержащая отдельную единицу жизненной силы. Примерно то же, что атом водорода, содержащий всего один протон и один электрон. Впитывать крохотные эти тельца было таким же удовольствием, как есть устриц в том ресторане, где Карлсен окончательно осознал себя вампиром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45