— Разве мои офицеры не способны управиться сами? — жестко спросил он. — Если не способны, тогда зачем они мне нужны? — Но тут он вдруг понял, что могло означать это сообщение, и злость в его голосе уступила место озабоченности. — Бой идет у Монастыря святой Фостины?
— Да, величайший, — ответил вестник. — Около роты солдат, верных Генесию, пытаются ворваться в монастырь. Монахини заперлись изнутри. Солдаты как раз собирались вышибить дверь, когда появились твои люди. К несчастью, их недостаточно. Возможно, солдаты уже прорвались в монастырь, и одному Господу известно, каких безумств они успеют там натворить!
Курикий испустил отчаянный стон. Вероятно, только Фос в точности знал, какие именно безумства могут натворить в монастыре солдаты, но казначей мог себе это представить.
— Моя дочь! — жалобно вскричал он, а затем, чуть помедлив, добавил уже тише:
— Моя жена!
Одним прыжком Маниакис взлетел на мерина:
— Регорий! Ты и твои всадники — со мной! — Он оставлял дворцовый квартал на попечение моряков, чья способность к состраданию и милосердию вызывала большие сомнения. Но что делать! Верховые доберутся до монастыря вдвое быстрее пеших.
Мерин не желал идти рысью, но вникать в его прихоти у Маниакиса не было ни малейшего желания. За неимением шпор он изо всех сил шарахнул упрямое животное тем самым мечом, которым отрубил голову Генесию. Только, разумеется, плашмя. Мерин принял во внимание силу удара и доказал, что способен проявить изрядную прыть.
— Подождите! — донесся сзади крик Курикия. Но Маниакис не стал ждать.
— Дорогу! — не своим голосом заорал он, когда кавалькада вихрем влетела на площадь Ладоней.
Мельком он увидел море обращенных к нему испуганных лиц… Затем люди с тревожными воплями бросились в стороны; одни топтали других, чтобы самим не попасть под копыта взмыленных лошадей.
Маниакису казалось, что его мерин ни на кого не наступил. Лошади вообще не любят наступать на мягкий дрожащий студень, в который превращаются упавшие на землю люди. Но судя по крикам, донесшимся до него сзади, некоторые скакуны все же были недостаточно осмотрительны, выбирая, куда ступить копытом.
Лишь домчавшись до Срединной улицы, он сообразил, что не знает, в какой части северо-западного квартала находится Монастырь святой Фостины. Тогда он прокричал этот вопрос через плечо скачущим сзади.
— Я могу указать дорогу, величайший, — ответил один из его людей, — в детстве я жил недалеко от монастыря.
— Езжай впереди. — Маниакис придержал мерина, чтобы позволить местному уроженцу выехать в голову кавалькады. Мерин возмущенно всхрапнул, словно спрашивая, какая очередная блажь нашла на его седока: сперва погонял как безумный, а теперь осаживает на полном скаку… Бедняга тут же обиженно заржал, получив каблуками под ребра в качестве требования держаться рядом с лошадью, на которой скакал проводник.
Когда они повернули со Срединной улицы на север, их путешествие превратилось в какой-то кошмар. Как бы этого ни хотелось Маниакису, по узким кривым улочкам просто невозможно было мчаться аллюром. А когда путь преграждала какая-нибудь влекомая ослом тележка или пара мулов, тащивших фургон, никакие проклятия и угрозы не помогали очистить дорогу до тех пор, пока вознице не удавалось найти угол, за который можно было свернуть.
Наконец впереди послышались крики, в которых смешивались страх, боль и гнев. Похоже, они не имели отношения ко всеобщей панике, вызванной бешеной скачкой отряда Маниакиса по улицам столицы. Он быстро пробормотал молитву, прося Фоса, чтобы шум впереди означал, что именно там находится монастырь. А несколько мгновений спустя кавалькада вылетела на небольшую площадь. Фос услышал его молитву.
Мощенная булыжником площадь была обильно полита кровью. Там и тут лежали тела моряков, которых послал сюда Маниакис. Одни были мертвы, другие ранены. Среди них попадались и другие тела в одинаковых кольчугах. Солдаты. Но большинство солдат не пострадало; теперь они пытались ворваться в монастырь.
Но это оказалось не так просто. Беленные известью толстые стены были сложены из прочного камня, а в узкие окна, напоминавшие бойницы, не пролез бы и ребенок. Единственным уязвимым местом была дверь, да и та оказалась слишком прочной.
Среди людей Генесия — сплошь видессийцев — не нашлось ни одного вооруженного топором халогая, который в два счета разнес бы крепкие дверные брусья. Солдаты притащили толстое длинное бревно и пытались использовать его как таран. Но как раз в тот момент, когда отряд Маниакиса появился на площади, монахини опрокинули на атакующих большущий чан с кипятком. Шатаясь и завывая от боли, ошпаренные солдаты отпрянули от дверей.
— Сдавайтесь! — крикнул им Маниакис. — Иначе — смерть!
Солдаты, сохранившие верность Генесию до самого его конца и даже дольше, в смятении и страхе уставились на появившийся как из-под земли отряд, вооруженный мечами, легкими копьями, но в основном — луками.
Двое солдат Генесия, не выпуская оружия, сделали несколько шагов в сторону Маниакиса и его людей. Зазвенели тетивы луков. Солдаты, корчась и крича от боли, упали на булыжник площади. Этого хватило, чтобы подать их товарищам правильную мысль. Зазвякали брошенные на камни мечи. Маниакис взмахом руки приказал взять пленников под стражу. Те с угрюмым видом позволили связать себе руки за спиной, после чего их увели с площади.
Маниакис подъехал к монастырской стене — не слишком близко. Разглядев в окне второго этажа нескольких монашек, он крикнул:
— Я Маниакис, сын Маниакиса, новый Автократор Видессии. Тиран Генесий мертв. Могу ли я приблизиться, чтобы переговорить с аббатисой, не опасаясь оказаться сваренным, как тунец в праздничной ухе?
Монашки безмолвно исчезли. Через пару минут в том же окне появилась пожилая женщина.
— Я Никея, аббатиса Монастыря святой Фостины, — сказала она, и Маниакис сразу ей поверил: в ее голосе звучала властность, которой позавидовал бы любой генерал. Аббатиса некоторое время разглядывала его из-под надвинутого на лоб голубого клобука, после чего неохотно добавила:
— Чем могу служить.., величайший?
— Высокочтимый Курикий, казначей империи, сообщил мне, что за стенами твоего монастыря нашли убежище его жена и дочь, — сказал Маниакис. — Как тебе, вероятно, известно, я обручен с Нифоной. Теперь, поскольку я вернулся в Видесс, а со мной возвратился и высокочтимый Курикий, мне хотелось бы, чтобы ты передала благородным дамам, что отныне им ничто не угрожает и они могут свободно покинуть стены монастыря, если пожелают.
— В стенах нашего монастыря нет никаких благородных дам. Здесь обитают только те, кто посвятил себя служению Господу нашему, благому и премудрому, — сурово ответствовала аббатиса. — Будьте добры, подождите немного. — С этими словами она отошла от окна и исчезла из виду, но спустя короткое время появилась вновь в сопровождении молодой монахини. Указав ей на Маниакиса, аббатиса что-то тихо спросила. — Это тот человек? — скорее угадал, чем услышал Маниакис ее слова.
Неужели рядом с ней стояла Нифона? Маниакис вглядывался в лицо молодой монахини, пока та присматривалась к нему. Она действительно была молода, вот и все, что Маниакис мог сказать с уверенностью: надвинутый на лоб клобук почти лишил ее индивидуальных черт. Вдобавок Маниакис обнаружил, что образ невесты, хранившийся в его памяти в течение шести лет изгнания, изрядно потускнел со временем. Он помнил только удлиненное лицо с тонкими точеными чертами да большие глаза, вот, пожалуй, и все. Там, в окне, могла быть Нифона, но поклясться в этом он бы не рискнул.
Но кто бы ни была та молодая женщина, она, похоже, испытывала те же затруднения.
— Мне кажется, это младший Маниакис, святая мать, — сказала она аббатисе. — Но утверждать со всей определенностью я не могу.
Ее голос, насколько мог судить Маниакис, напоминал голос Нифоны, хотя полной уверенности у него опять же не было. Он окликнул ее по имени. Молодая монахиня кивнула и помахала рукой. Представляя себе этот момент прежде, он полагал, что из глубины его души поднимется волна горячей любви и привязанности, которая омоет его от макушки до кончиков пальцев на ногах. Ведь он, в конце концов, ждал встречи с невестой долгих шесть лет. Но волны что-то было не видать. Нет, волна, конечно, прокатилась где-то рядом, но совсем не такая большая и горячая, как он ожидал. Впрочем, Никее знать об этом совсем не обязательно.
— Святая мать! — вновь обратился Маниакис к аббатисе. — Я еще раз спрашиваю тебя: не соблаговолишь ли ты освободить эту девушку и ее мать от обетов, принесенных ими скорее для того, чтобы защитить себя от Генесия, нежели с целью навсегда удалиться от суеты нашего бренного мира? Хотя в их набожности не может быть никаких сомнений, — поспешно добавил он.
Удалив Нифону, Никея снова подошла к окну:
— За последние месяцы я не раз имела возможность убедиться в их неподдельном благочестии, величайший, — сказала она. — Но освободить их от обетов, данных ими по доброй воле, не в моей власти. Здесь, в Видессе, такой властью обладает лишь святейший экуменический патриарх Агатий. И если такова будет его воля, а женщины выразят свое согласие, я повинуюсь и позволю им покинуть стены моего монастыря. А до тех пор они для меня только монахини, ничем не отличающиеся от других сестер.
Смелость и твердость убеждений аббатисы восхитили Маниакиса, хотя к восхищению примешивалась изрядная доля досады. Было ясно, что если он пренебрежет предупреждением и попытается забрать Нифону из монастыря без патриаршего соизволения, то неминуемо попадет под дождь из кипятка.
— Я вскоре увижусь со святейшим Агатием, — сообщил он Никее и, повернувшись к Регорию, отдал несколько распоряжений:
— Оставь у монастыря треть своих людей, чтобы здесь больше не возникло проблем с твердолобыми сторонниками Генесия. Затем отправь конного вестника к высокочтимому Курикию; пусть сообщит ему, что его жена и дочь в безопасности и добром здравии. А сам во главе оставшихся людей сопроводишь меня к Высокому храму.
Хотя и монастырь, и Высокий храм находились в северной части столицы, быстрее всего добраться от одного до другого можно было, вернувшись на Срединную улицу, а затем снова свернув на север, по аллее, ведущей к главной святыне видессийцев.
При взгляде со стороны Высокий храм казался скорее массивным, нежели величественным; никаких особых украшений на крепких, сложенных из золотисто-желтого камня стенах, поддерживавших огромный купол, не было. Как и в большинстве других зданий столицы, главные сокровища находились внутри, надежно укрытые от досужих взглядов. Подъехав к главному входу, Маниакис окликнул поднимавшегося по пологим широким ступеням священника:
— Скажи, святой отец, не возносит ли сейчас в храме свои молитвы святейший патриарх?
Его сердце еще не успело сделать следующий удар, как священник сообразил, кто подъехал к храму во главе сотни вооруженных всадников.
— Нет, величайший, — низко поклонился он. — Мне кажется, его святейшество сейчас находится в патриаршей резиденции, вон там. — Он указал на расположенное неподалеку строение.
По контрасту с Высоким храмом резиденция казалась чуть ли не крошечной, хотя в любом другом районе столицы она считалась бы зданием весьма внушительных размеров. Сучковатые и корявые вековые кипарисы почти скрывали ее от посторонних взглядов.
Поблагодарив священника, Маниакис повел свое воинство к резиденции. У входа он спешился и, сопровождаемый Регорием, поднялся по ступеням и постучал в дверь. Открывший ему священник выглядел молодо, тогда как Агатий, насколько было известно Маниакису, находился уже в преклонных летах. Вдобавок на стоявшем в дверях не было ни величественных патриарших одеяний, ни небесно-голубых сапог — такой же важной регалии главного прелата Видессии, какой являлись для Автократора алые сапоги.
Подобно большинству людей, с которыми Маниакису пришлось столкнуться за последние несколько часов, священник начал с вопроса:
— Не имею ли я честь разговаривать с Автократором Маниакисом?
Может, пора приказать изготовить эмблему с соответствующей надписью, чтобы носить ее на шее, подумал Маниакис, но ограничился таким ответом:
— Да, это я. А рядом со мной мой двоюродный брат Регорий. Теперь назовись ты, святой отец.
— Меня зовут Скомброс, величайший, — ответил тот. — Я имею честь быть синкеллием святейшего Агатия. — Это означало, что Скомброс исполняет обязанности секретаря, помощника, а при необходимости и сторожевого пса, следящего за Автократором.
— Рад познакомиться с тобой, святой отец. А теперь прошу тебя, не мешкая, провести меня к экуменическому патриарху.
Поклонившись, Скомброс повиновался. Маниакис последовал за ним; Регорий шел сзади, отставая не больше чем на пару шагов. Внутри резиденция патриарха оказалась милой, даже уютной, без каких-либо признаков показного великолепия;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78