Но Маундиох с самым разнесчастным видом вдруг произнес нечто неожиданное:
— Каган предлагает в заложники меня и тех людей, которые прибыли со мной. Если он разорвет соглашение, ты можешь разорвать на куски нас!
Этзилий использовал Маундиоха для переговоров в прошлый раз. Значит, каган достаточно высокого мнения о своем эмиссаре.
— Хорошо. Посмотрим, о каких людях идет речь, — сказал Маниакис. — Если они меня устроят, возможно, мы вернемся к разговору о соглашении. — “Если мне удастся наскрести пятнадцать тысяч золотых, пусть даже неполновесных”, — мысленно добавил он, а затем, нахмурившись, сердито посмотрел на Маундиоха сверху вниз:
— Я более не задерживаю тебя. Аудиенция окончена. Ступай. Тебя разместят так, как приличествует твоему положению.
Маундиох был знаком с придворным этикетом. Возможно, ему доводилось бывать в Видессе при Генесии. Он вновь распростерся перед Автократором, после чего поднялся и стал пятиться, пока не отошел на расстояние, позволявшее повернуться спиной к трону, не оскорбляя достоинство Автократора. Самым подходящим местом для посла Маниакису казалась глубокая и узкая земляная яма, но, к сожалению, он не мог себе позволить раздувать конфликт с Этзилием. Пока не мог.
Получить заложников-кубратов? После унижения, постигшего Маниакиса прошлой осенью, это могло хотя бы частично утешить его уязвленную гордость. Трон снова опустили вниз, и он сошел с него, все еще задумчиво хмурясь. Придворные дружно вскричали:
— Слава тебе, Маниакис Автократор, победитель!
А он тем временем спрашивал себя, действительно ли ему удалось одержать небольшую победу или, наоборот, хитрецу Этзилию просто удалось еще раз получить от него вожделенную дань. Маниакис пожал плечами.
В сложившейся ситуации он не мог не принять предложение кагана. Пройдет немало времени, прежде чем у него появится возможность выбирать, как поступать с врагами империи.
* * *
Агатий, покряхтывая, распростерся перед Автократором в полном проскинезисе.
— Встань, святейший, умоляю тебя! — воскликнул Маниакис. — Усаживайся вот на это ложе; сейчас мой постельничий принесет нам что-нибудь подкрепиться. А, он уже здесь!
Вошедший Камеас поставил на стол серебряный поднос с кувшином вина, двумя кубками из граненого хрусталя и большой чашей со щупальцами кальмаров, маринованными в горячем уксусе.
— Мое любимое блюдо! — просиял Агатий, увидев щупальца кальмаров. — Какое счастливое совпадение!
— Мне оно тоже нравится, — ответил Маниакис, слегка погрешив против истины. Во-первых, щупальца особого восторга у него не вызывали, хотя он тут же съел парочку, чтобы подтвердить свои слова. Во-вторых, счастливым совпадением тут даже не пахло, просто Камеас задал Скомбросу несколько вопросов о вкусах патриарха. Тот не стал делать из них тайны и выложил постельничему все подробности, прекрасно понимая, что если ему вздумается скромничать, то в один прекрасный день патриарх обнаружит, что у него появился новый синкеллий.
Ничего не значащая застольная беседа с экуменическим патриархом длилась, пока чаша с маринованными щупальцами кальмаров почти не опустела. Наконец, когда кубок Агатия был вновь наполнен, Маниакис сказал:
— Я надеюсь, святейший, что нынешние доходы храмов позволяют им удовлетворять свои насущные нужды.
— Ах, величайший, — без всякого воодушевления ответил Агатий, — поступающих средств никогда не бывает достаточно. Теперь же в результате разбоев, чинимых варварами на севере и макуранцами на западе, мы вынуждены сократить расходы на благотворительность. Если бы щедрость императорской казны оставалась хотя бы такой же, как в прежние годы, мы могли бы тратить гораздо больше золота на благие цели.
Маниакис с трудом подавил смешок. Агатий пожаловал в резиденцию, явно намереваясь испросить дополнительные средства на содержание храмов. Если же учесть, с какой целью он пригласил сюда патриарха, то в сложившейся ситуации можно было найти немало забавных моментов.
— Не сомневаюсь, что именно так ты и поступил бы, святейший, — сказал он. — Как только настанут лучшие времена и мы сможем выделять тебе больше золота из поступающих в казну сборов, мы будем счастливы сделать это. Уверяю тебя.
— Ты чрезвычайно щедр, величайший, — ответил Агатий.
Вот уж чем-чем, а бессмысленной щедростью я никогда не отличался, подумал Маниакис и сказал:
— К моему глубочайшему сожалению, сейчас империя лишена подобной возможности. Непрерывные вторжения захватчиков почти свели на нет поступление налогов в казну.
— Глубоко сочувствую постигшим тебя затруднениям, — пробормотал Агатий, предоставив своими неосторожными словами Маниакису возможность повернуть разговор в нужное русло.
— Я очень надеялся на твое понимание, — проговорил сказал он. — И я уверен, что храмы Видессии сделают все возможное, дабы прийти на помощь империи в час суровых испытаний.
Будь Агатий обыкновенным набожным и простодушным клериком, он, скорее всего, воскликнул бы с нотками самопожертвования в голосе что-нибудь вроде: “Мы готовы на все, лишь бы помочь нашей империи!"
Однако патриарх понимал, что занимаемое им положение делает его фигурой скорее политической, нежели религиозной. Поэтому он ответил осторожно:
— Разве могут храмы сделать больше, чем они делают, величайший, будучи столь сильно стеснены в денежных средствах, о чем я уже упоминал?
— Но ведь в Высоком храме великое множество украшений и церковной утвари из золота и серебра, вместо которых вполне можно использовать бронзу, стекло, даже глину, — вкрадчиво напомнил Маниакис. — То же, хотя и в меньшей мере, относится к остальным храмам и монастырям, как в столице, так и по всей империи. Святейший, казна отчаянно нуждается в серебре и золоте. Пусть храмы поделятся своими богатствами сейчас, когда империя на пороге краха. А как только времена изменятся к лучшему, я верну эти сокровища. И с немалой добавкой.
Агатий в священном ужасе воззрился на Автократора:
— Неужели ты хочешь пустить нашу святую утварь на столь низменные мирские нужды? Прошу прощения, величайший, но боюсь, это невозможно!
— Но почему? — спросил Маниакис. Слава Господу, Агатий не предал его анафеме не сходя с места, чего он в глубине души побаивался. — Ведь если Видессу суждено пасть, вместе с ним будут обращены в руины все святые храмы. Не забывай: кубраты — язычники, а макуранцы поклоняются своему богу, а не Господу нашему, благому и премудрому.
Экуменический патриарх действительно был искушенным политиком, поэтому его следующее возражение носило не теологический, а скорее юридический характер:
— Но, величайший, подобная конфискация — неслыханное дело во всей истории нашей империи. Пойдя по такому пути, ты можешь создать прецедент, катастрофический по своим последствиям!
— Но, святейший, — возразил Маниакис, — полное военное поражение империи — тоже неслыханное дело, которое создаст прецедент, последствия которого будет гораздо труднее, если вообще возможно, исправить. — Ободренный весьма сдержанной реакцией Агатия, Автократор добавил:
— Святейший, я глубоко сожалею, что печальная необходимость заставляет меня обращаться к тебе с подобной просьбой. Но, не имея золота, нельзя заплатить солдатам, а не имея солдат, нельзя воевать с Кубратом и Макураном, даже по отдельности. Я могу дать тебе торжественное письменное обещание возместить все потери святой церкви, как только казне империи удастся найти иные источники золота.
— Ты говоришь так сейчас, — осторожно ответил Агатий. — Но что ты скажешь, когда настанет день выполнить данную клятву?
— Надеюсь, я скажу следующее: “Святейший, полной мерой я возвращаю святой церкви то серебро и золото, какое императорская казна была вынуждена позаимствовать у храмов. Приношу глубокую благодарность за помощь, которую ты оказал Видессии в час смертельной опасности”. Если же я скажу нечто иное, ты с полным правом предашь меня анафеме с главной кафедры Высокого храма. — Маниакис все еще опасался, что Агатий не захочет ждать так долго.
Патриарх нервно облизнул губы. Возможно, другой, более дерзкий и фанатичный прелат сделал бы то, чего опасался Маниакис. И что? В результате по всей империи вспыхнут мятежи, а сам он наверняка лишится патриаршего престола. Но возможность применить такое оружие, если храмам не будет возвращено все, вплоть до последней серебряной монетки, всегда остается в его власти. К тому же надо отдать должное нынешнему Автократору, церкви при нем жилось спокойнее; он никогда не вмешивался в управление духовной жизнью империи, не посягал на привилегии храмов и монастырей…
— Я повинуюсь приказу величайшего, — склонил голову патриарх. — И немедленно пришлю сакеллария Высокого храма, дабы он обсудил с главным казначеем империи, как надлежащим образом учесть ценности, которые поступят во временное пользование казны из каждого святилища Видессии.
— Уверен, что твой казначей и мой быстро согласуют порядок такой процедуры, — сказал Маниакис. — Преклоняюсь перед твоей мудростью. Одолжив на непродолжительное время часть ценностей, ты способствуешь сохранению и укреплению веры в Фоса, Господа нашего, благого и премудрого.
— От всего сердца надеюсь, что твои слова сбудутся, — с нажимом ответил Агатий. — В противном случае тебе, величайший, придется держать ответ. Нет, не передо мной, я лишь обычный человек, но перед Господом нашим, благим и премудрым! А теперь, с твоего позволения… — Патриарх поспешно покинул резиденцию; ряса возмущенно развевалась в такт его торопливым шагам.
Прошла пара дней. Посыльный доставил Маниакису сообщение, запечатанное печатью императорского казначейства:
"От Курикия Маниакису Автократору.
Приветствую.
Да будут твои смелость и отвага в борьбе с захватчиками увенчаны победой, не менее блестящей и не менее поразительной!"
Маниакис дважды перечитал послание, затем аккуратно сложил лист пергамента, на котором оно было написано.
— Если Фос дарует мне такую победу, — пробормотал он, — я и не подумаю от нее отказаться.
* * *
— Вскоре после Праздника Зимы, я верно понял? — Маниакис внимательно посмотрел на Нифону, потом тряхнул головой:
— Я все же надеялся, что у тебя окажется больше времени, чтобы восстановить здоровье, прежде чем придет время думать, — он избегал слова “беспокоиться”, — о новых родах.
— На все воля Господа нашего. — Нифона очертила над своей левой грудью магический знак солнца. — Ныне я в руках Фоса, как всю свою жизнь. И он поступит со мной так, как посчитает необходимым. Я не могу поверить, что Господь наш, благой и премудрый, откажет тебе в праве иметь наследника на благо нашей империи.
— Иметь наследника очень хорошо, — ответил Маниакис, — но… — Он замолчал, и мысленно закончил начатую фразу: “Но я боюсь, что его рождение закончится твоей смертью”.
Нифона не хуже него знала, насколько велик риск. Но именно она настояла на повторной беременности, которой он сам предпочел бы избежать, чтобы защитить здоровье жены.
Евтропии было уже почти два месяца, но Нифона до сих пор не вполне оправилась после того, через что ей пришлось пройти, чтобы произвести на свет дочь. Достанет ли ей сил так скоро вторично пройти через подобное испытание?
— Рядом с Красной комнатой будет неотлучно находиться лучший маг-врачеватель, — решительно заявил Маниакис. Нифона послушно кивнула. Кроме того, там же будет и хирург, чтобы извлечь дитя, если что-то пойдет не так, напомнил себе Маниакис, но вслух эту мысль не высказал.
— Все пройдет хорошо, — сказала Нифона но затем добавила, как бы сомневаясь в собственных словах:
— Если же нет, то я навсегда погружусь в бесконечный свет Фоса.
— Хватит об этом! — Маниакис говорил повелительным тоном, словно одергивал молодого солдата, чье поведение его не устраивало. Нифона снова послушно кивнула, принимая его упрек. Он обнял ее за плечи, желая показать, что на самом деле совсем не сердится, потом повернулся и быстро вышел в большой зал, где столкнулся с Регорием.
— Поосторожнее, о двоюродный брат мой, то есть величайший! — усмехнулся севаст, но тут же, вглядевшись повнимательней в лицо Маниакиса, встревоженно спросил:
— Ради Господа нашего, что-то опять не так?
— А? Да нет, ничего. Скорее наоборот. — Маниакис увлек Регория в дальний конец зала, где они могли разговаривать без опаски быть услышанными. — Просто у Нифоны будет еще ребенок.
— Прекрасная новость, — отозвался севаст. — Отчего же ты выглядишь так, словно макуранцы только что показались у Бычьего Брода? Неужели ты настолько беспокоишься за ее жизнь? — сообразил он наконец.
— Да, — ответил Маниакис. — Беспокоюсь. Повитуха предупредила меня, что если моя жена снова забеременеет… — Он замолчал, не желая произносить слова, которые могли бы оказаться дурным предзнаменованием, потом продолжил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78