Завидев Автократора и его новую жену, кое-кто демонстративно отворачивался, но большинство горожан просто небрежно кивали им, словно равным, как полагалось на Празднике Зимы. Взявшись за руки, император с императрицей перепрыгнули через один из костров с ритуальным криком:
— Гори оно огнем, наше горе-злосчастье!
Амфитеатр встретил их шумом, топотом, свистом. Маниакис притворился, будто ничего не слышит, лишь сильнее сжал руку Лиции. Та, в свою очередь, вцепилась в руку мужа, словно в последнюю опору: у нее еще не выработалась привычка не обращать внимания на оскорбительное поведение толпы.
Старший Маниакис и Симватий с Регорием тепло приветствовали Лицию, когда она, следуя за мужем, поднялась на отведенное им место. Цикаст, выглядевший поистине великолепно в своей сверкающей золоченой кольчуге, также рассыпался в приветствиях. Даже Парсманий попытался вежливо кивнуть, но не слишком преуспел в своем начинании. Заметив это, старший Маниакис сердито нахмурился, после чего Парсманий предпринял еще одну попытку напустить на себя самый дружелюбный вид. С тем же успехом он мог бы подсластить бочку уксуса ложкой меда.
Зато патриарх даже не пытался выглядеть приветливо. Напротив, всем своим видом он показывал, что Маниакис с Лицией для него не существуют. Даже символ веры, который было необходимо прочесть, чтобы открыть торжества, Агатий чуть ли не цедил сквозь зубы.
Но вот патриарх сел, и Маниакис вышел вперед, встав на место, с которого он мог говорить сразу со всем Амфитеатром.
— Жители Видесса! — сказал он. — Народ Видесской империи видессийцев! Все мы пережили еще один тяжелый год. Но если на то будет воля Господа нашего, благого и премудрого, то к следующему Празднику Зимы преследовавшие нас последнее время неудачи сменятся наконец радостными событиями. Да будет так!
— Да будет так! — откликнулись зрители. Благодаря акустике Амфитеатра их возгласы громом отозвались в ушах Автократора.
— А теперь пусть начинается праздник! — выкрикнул Маниакис, после чего сел на свое место с твердым намерением притвориться, будто его забавляют стрелы злобной сатиры, которыми сегодня мимы забросают своего Автократора.
Да, все может случиться во время Праздника Зимы, подумал он. Обычно это присловье означало, что по осени кое-где могут обнаружиться неожиданные последствия зимних любовных забав, но в данном случае поговорка могла обрести другой, куда более зловещий смысл.
К облегчению Маниакиса, первая труппа мимов всего-навсего высмеяла его неудачную попытку отвоевать западные провинции. Парень, изображавший императора, в ужасе бросался наутек от любого, на ком были доспехи макуранца, даже от старика, едва трусившего за ним на пошатывавшемся дряхлом муле. На бегу актер от страха пачкал роскошные императорские одеяния. Пускай. Мимы изводили Маниакиса подобными шуточками с того момента, когда он натянул алые сапоги. Если уж он мог заставить себя смеяться над этим раньше — сможет и теперь.
Когда первая труппа направилась к выходу с арены, Маниакис быстро взглянул на Лицию.
— Пока ничего страшного, — улыбнулась она. Но уже следующее выступление оказалось далеко не столь безобидным. Пестро разодетый актер с короной из золоченого пергамента на голове похотливо сопел носом, подсматривая за стайкой девчушек и мальчуганов, игравших в дочки-матери. Высмотрев одну из девчушек, на которой были платье и шарф императорских цветов, он выскочил из засады, схватил ее, перебросил через плечо и пустился наутек, самым развратным образом гримасничая на бегу.
Зрители разразились громовым хохотом, от которого у Маниакиса чуть не лопнули уши. Тем не менее он продолжал притворяться, будто происходящее на арене лишь забавляет его. Лиция тоже выдавила из себя бледную улыбку.
— Какая гнусная ложь! — прошептала она, повернув голову к Маниакису. — Я совсем ненамного младше тебя, о чем прекрасно известно всему Видессу! — Она ошибалась. Большинство горожан мало что знало о ней и об Автократоре. Мнение толпы формировали весьма далекие от истины сплетни да вот такие ежегодные представляемые актерами пасквили.
Однако захохотал даже кое-кто из тех, кому о Лиции с Маниакисом было известно все. Или почти все. Бурное веселье Парсмания явно вышло за рамки приличия. Смеялся и Курикий, сидевший чуть поодаль среди кучки высокопоставленных чиновников. Цикаст, в своей сверкающей позолоченной кольчуге, напротив, сидел спокойно, сохраняя деланно безразличный вид, как и Агатий. Патриарх продолжал придерживаться четкой линии поведения: не одобряя поведение Автократора, он явно не желал предпринимать никаких действий, способных привести к мятежу.
Наверно, мне следовало отправить послом к Сабрацу именно его, мельком подумал Маниакис, продолжавший гадать, что же стряслось в Машизе с беднягой Трифиллием.
На арене появилась новая труппа мимов. Эти представили злобную сатиру на похороны Нифоны. На всем пути следования шутовской похоронной процессии одни зеваки сбрасывали с балконов других — прямо к ногам Автократора. Какая мерзость, подумал Маниакис. Но именно поэтому представление понравилось толпе. Он даже оскалился от негодования, но тут же превратил свой оскал в деланную улыбку и продолжал терпеть.
Смысл следующей пародии сводился к тому, что не Маниакис женился на Лиции, а та своими неотвязными преследованиями вынудила Автократора взять ее в жены. Сама Лиция пару раз хихикнула, наблюдая за представлением. А вот Маниакиса оно взбесило по-настоящему.
— Жаль, что у Генесия не получилось поставить мимов на место, — процедил он сквозь зубы. — Мне не хочется походить на него, иначе я бы сам с ними разделался.
— Пустяки, — ответила Лиция. — Имеет смысл потерпеть один день в году, лишь бы жить спокойно все остальное время.
— Да, обычно это выгодная сделка, — согласился Маниакис. — Но не сегодня. То, что люди видят сейчас, может определить их отношение к нам не только на предстоящий год, но на гораздо более долгий срок.
А на арену уже вышла следующая труппа, пережевывавшая все ту же жвачку, но на новый лад: актер, изображавший Регория, изо всех сил подталкивал упиравшуюся Лицию к Маниакису. Это почему-то внезапно развеселило Регория, и он раскатисто расхохотался, чем здорово разозлил сестру и кузена. Необходимость постоянно изображать подобие улыбки уже утомила Автократора; у него начало сводить скулы. Он оглянулся на стражников. Эх, велеть бы им расправиться с негодными мимами! Вот уж когда его улыбка сделалась бы по-настоящему широкой и искренней! Но вместо того чтобы разделаться с актерами, ему еще предстояло заплатить им за увеселение зрителей. То есть за издевки над самим собой. Какая жалость!
Вот уж Парсмания-то мимы точно развеселили. Тот непрерывно смеялся, утирая слезы. Наконец старший Маниакис что-то сказал ему вполголоса, после чего Парсманий слегка успокоился, хотя его надутый вид ясно показывал, что он остался при своем мнении. Но Курикия одернуть было некому, и бывший тесть Автократора продолжал встречать грубые, плоские шутки актеров громогласным смехом, проявляя неуемное веселье, совершенно несвойственное этому обычно страдавшему полным отсутствием юмора человеку.
Одно из выступлений касалось патриарха Агатия. Мимы вознамерились высмеять бесхребетность святейшего. Изображавший патриарха актер гневно вздымал руки к небесам, будто собираясь обрушить проклятия на головы Лиции и Маниакиса, но тут же в комическом испуге прятал их за спину. Снова вздымал и снова прятал… Под конец некто одетый как обычный клерик дал патриарху изрядного пинка под зад, отчего тот с криком подпрыгнул.
На сей раз неожиданно расхохотался Цикаст. Агатий же хранил на лице выражение, долженствовавшее обозначать ничем не потревоженное достоинство. На самом деле казалось, что патриарх сосредоточенно сосет чрезвычайно кислый лимон.
Наконец тяжкое испытание закончилось. Когда Маниакис поднялся, чтобы объявить об окончании представления, зрители, заполнившие Амфитеатр, встретили его короткую речь спокойно, без свиста, насмешек и проклятий. Автократор расценил такое поведение толпы как важную победу.
Когда они с Лицией вернулись в резиденцию, там было тихо и пустынно: большинство слуг и членов семьи задержалось на празднествах в столице, вне стен дворцового квартала.
— Ну что ж, — проговорила Лиция, окинув взглядом безлюдную анфиладу, — мы пережили Праздник Зимы и теперь целый год можем не беспокоиться на сей счет. А к тому времени, если на то будет воля Господа нашего, глядишь, у мимов появится наконец еще какой-нибудь повод для насмешек, кроме императорской фамилии.
— Давно ли я тебе последний раз говорил, — спросил Маниакис, привлекая жену к себе, — что мне очень нравится твой образ мыслей?
— Недавно, — ответила та. — Но слышать приятное никогда не надоедает.
* * *
— Сообщение от Абиварда? — переспросил Камеаса Маниакис. — Ради всего святого, пускай гонец скорее войдет. Если он доставил весть об освобождении Трифиллия, то этот промозглый день сразу покажется мне куда более теплым!
— Совершенно верно, величайший, — согласился постельничий. — День сегодня на редкость холодный. И хотя служители неустанно топят очаги, а теплый воздух исправно проходит по гипокостам, иногда погода все же сводит на нет все наши усилия.
— В последнее время появилось слишком много обстоятельств, которые так и норовят свести на нет все наши усилия, — устало сказал Маниакис. — Но ведь погода рано или поздно улучшится. Будем надеяться, что это относится и ко всем остальным обстоятельствам. Проведи вестника ко мне!
После того как гонец поднялся с пола и с благодарностью принял поданный ему кубок дымящегося теплого вина со специями, Маниакис, вскрыв кожаный футляр, вытащил оттуда свиток пергамента. Ему давно был знаком алый сургуч с оттиском макуранского льва, которым Абивард запечатывал свои послания. Нетерпеливо взломав печать, Автократор развернул пергамент и принялся читать письмо своего противника.
"Абивард, генерал Царя Царей
Шарбараза, да продлятся его дни
И да прирастет его царство, —
Маниакису, именующему себя
Автократором Видессии.
Приветствую.
Сожалею, но вынужден сообщить, что твоего человека Трифиллия, направленного тобой послом к, славному двору Царя Царей Шарбараза, а впоследствии заключенного в тюрьму, дабы он понес приличествующее случаю справедливое наказание за свои совершенно неприемлемые дерзость и высокомерие, постигла участь, рано или поздно ожидающая любого. Я возношу молитвы Господу, дабы он проявил сострадание и принял в свое лоно душу оного Трифиллия. Ввиду трудностей с возвращением тела Царь Царей приказал предать означенное тело огню. Разумеется, его приказ был выполнен немедленно, задолго до того как весть о сих печальных событиях достигла моего лагеря, откуда я и пересылаю ее тебе”.
Маниакис перечитал послание дважды. Как прежде, так и теперь он не мог поверить, что Трифиллий способен вести себя при иноземном дворе настолько вызывающе, чтобы дать любому владыке хоть малейший повод заключить его в тюрьму.
А ведь сановник умолял не посылать его в Машиз, но Маниакис пренебрег его возражениями, настолько он был уверен, что Шарбараз будет придерживаться норм цивилизованного поведения. И теперь Трифиллий мертв. Так кто же виноват? Безусловно, Шарбараз; но вина Маниакиса вряд ли меньше.
— Сургуч и светильник! — приказал он Камеасу. Постельничий заторопился выполнять поручение, а Маниакис окунул перо в чернила и составил ответ.
"Маниакис, Автократор Видессии, —
Абиварду, верному рабу лжеца лжецов
И убийцы убийц Шарбараза.
Приветствую.
Получил весть об ужасном обращении с моим послом, высокочтимым Трифиллием, а также о его трагической гибели. Прошу тебя передать своему хозяину одно и только одно: ему не уйти от справедливого возмездия!"
Камеасу, вернувшемуся с палочкой сургуча и горящим светильником, достаточно было бросить взгляд на лицо Маниакиса, чтобы понять, в чем дело.
— Несчастье с высокочтимым Трифиллием? — Постельничий очертил над сердцем магический знак солнца.
— Да. Смертельное, — мрачно подтвердил Маниакис. Перевязав свиток пергамента лентой, он накапал сургуча, оттиснул на нем перстнем отпечаток солнечного круга, сунул послание в футляр и передал его вестнику:
— Доставь Абиварду или кому-нибудь из его личных слуг!
— Слушаюсь и повинуюсь, величайший! — отсалютовал сжатым кулаком вестник.
— Прекрасно. — Маниакис с печальным недоумением покачал головой:
— А ведь Сабрац с Абивардом казались вполне приличными, даже славными людьми, когда я сражался на их стороне. — Автократор подергал себя за бороду. — Абивард кажется мне таким даже сейчас. Конечно, война — грязное дело, но он никогда не пытается сделать ее грязнее, чем необходимо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78