Не знаю, с чего она взяла, что мне нужен хозяин. Вроде как, позаботиться о себе я сам не могу. Вбила в свою башку, что я — обиженный Санутом . Гайнул , короче. Есть у этого слова другой перевод, но он мне нравится еще меньше, чем «стукнутый».
Ну, не знаю я некоторых очевидных вещей — для Машки очевидных, не для меня! — так это не повод считать меня дебилом и обзывать гайнулом. Моему незнанию есть вполне разумное объяснение. Но Машка мне не верит. Чего она думает, я не знаю, а вот чего говорит — так лучше и не повторять. И откуда она такие слова знает? Или этому в ведьмовских школах учат?
Не таким уж я пьяным был, когда возле Машкиной двери остановился. Просто не учел, что дверь толстая. Стукнул разок и ручку на себя. А дверь и открылась.
Маленькая комната оказалась у Машки. Куда как меньше моей. И почти все место занимает кровать. А на ней — скромная такая групповушка. На троих.
Лица мужика я не увидел. Только синий плащ ковром на полу. И такого же цвета штаны. На златовласке остались только сапоги. Голой она оказалась еще аппетитнее, чем я думал. А Машка почти затерялась между ними. И была единственной, кто меня заметил.
Извиниться или ругнуться я не успел. Чего-то остро-стальное вдруг появилось в Машкиных пальцах, хищно блеснуло сквозь рыжие лохмы и я тут же захлопнул дверь. Чего-то ударило в нее с той стороны. А может, мне показалось. Но открывать дверь еще раз я не стал.
И когда протрезветь успел, не заметил.
Добрел до своего номера — медленно шел, все ждал, что Машка выйдет, позовет, — закрыл дверь на засов, в руку мою толщиной, и одетым повалился спать. До восхода Санута у меня еще было время.
24
«…было его имя Онан… и уронил он свое семя на землю…» Кажется, так писано в древней и мудрой книге, которая вряд ли есть в этом мире.
Чего это я об онанизме вспомнил? А чем еще мужику заняться, когда все общественно полезные дела запрещены? Правильно, им самым и заниматься. Физическим или виртуальным. Ну, до физического у меня… не то чтобы руки не дошли… дошли бы они, куда бы делись. Просто стремно мне развлекать самого себя во время желтой луны. Машка столько ужасов про нее рассказала, я и не знаю уже, чему верить. А в другое время все остальные развлечения к моим услугам. Вот и не искушаю судьбу. Видал я бедолаг со съехавшей крышей. В своем мире видал, не в этом. Вот и приходится заниматься виртуальным онанизмом — думать.
А чем мысль отличается от других отходов жизнедеятельности? Тем, что невидима? Так это для меня она невидима, а для других, может, очень даже… Вот если человек не видит свое отражение или вообще слепой — так он чего, и не существует вовсе?
Вопрос тот еще.
Был у меня приятель, любил спрашивать такие вопросы. Пять минут базара с ним и у неподготовленного человека планка падала. У подготовленного — через десять. Витька Карамазин звали его. «Куда остальных братков дел?» — прикалывались мы над ним. А ведь никто из нас так и не читал этих «Братьев Карамазовых». Не было потребности. Ни у кого. Кроме Витьки. Подподушечной книгой она стала у него. За неимением личного стола. Днем в сумке, ночью — под подушкой. «Я не такой, как они, — тыкал Витька в обложку. — Я еще круче!» Может, и круче, сравнить-то мне не с чем. Долго он с ней носился — года три, а потом сам чего-то кропать начал. Карандашом. Напишет и сотрет, опять напишет — сотрет. Так и прозвали его — Писарь. Потом, когда он зачитывать свою писанину начал — Писателем. С ударением на первый слог. Кто кого всерьез принимает в тринадцать лет? И кто тогда думал, что Витька в натуре им станет? Настоящим, многочитаемым и издаваемым. Самым первым из нас выйдет в люди.
«Вышел в люди и не вернулся». Была у меня ручка с такой надписью. Была да куда-то делась. Вместо нее мне другую подсунули: «Злые вы, уйду я от вас». Так и не узнал я, кто это сделал. Не до того мне как-то стало. Пришло мое время «выходить в люди». Но для меня это была репетиция взрослой жизни, пока еще, а для Витьки настоящая смена приговора. Медленное утопление вместо удушения. Это когда он отдался и продался издателю. Со всеми потрохами отдался. И каждый год теперь по три книжки на-гора выдает. Кошмар. Я бы так не смог. Каждый день двоих резать — это куда ни шло — выдержу. Даже троих, если хорошо попросят. Но десять часов в день насиловать свои мозги!… Каждый божий день, из года в год… Это без меня, при любой погоде. А Витек как-то справляется: кропает книжки, живет со своей издательшей или редакторшей — не помню, кто она у него, но то, что мадам старше лет на пятнадцать — тут и без рентгена видно. А Витьке по барабану. В последнюю встречу такую загадку загадал, даже у Левы крыша съехала. А ведь ее у Левы отродясь не было. Типа, человек-кабриолет: крыша не предусмотрена заводом изготовителем. Хорошо хоть Сава не слышал эту загадку. Он от Витькиной болтовни в ступор впадает. Да я и сам обалдел, когда услышал: «Смешали в одном стакане водку с водой и что испортили в итоге: воду, водку или стакан?»
Не люблю я таких вопросов, чего бы ни ответил, все равно чувствуешь себя идиотом.
А ведь до четырнадцати мне тоже было все по барабану. Ни времени, ни желания заморачиваться философскими вопросами у меня не было. Типа, мое предназначение в этой жизни или для чего встречаются двое. Понятное дело, для чего! Или объяснять надо? Тогда для неграмотных поясняю…
Ну, встретились он и она, ну, было у них подходящее настроение, а у нее еще подходящий день к тому же… ну, и того… дали начало новой жизни. Желанной или не очень, а то и вовсе ненужной. Тут уж кому как повезет. Мне вот повезло — я родился. А многие так и не дожили до этого дня. Их извлекли раньше срока и по частям. Неприятное, надо сказать, зрелище, и работа грязная. Может, поэтому я и не стал гинекологом. У хирурга тоже руки в тепле… и в крови по локоть, но все же больше возможностей сказать жизни «спасибо». (Такая вот философская заумь забредает в башку, когда пялишься на полную луну). Я вряд ли когда вслух сознаюсь в таких душещипательных мыслях. Отнекиваться стану, если заподозрят в них. Не вяжутся они с моим имиджем. Не положено их иметь нормальному пацану. Другие мысли у него должны быть.
«В башке Серого одни бабы и бабки». Обо мне это сказано. Вернее, говорилось. А Серый — фамилие это мое. И спасибо матери за нее. Могло ведь и хуже быть. А как живется с дурацкой фамилией, я не понаслышке знаю. Трудно было там, где я обитал до начала половозрелого возраста. В дур… пардон, в детдоме таких лупили все, кому не лень. Терпи, а жить хочешь — дерись. Вот и жил, как все нормальные пацаны. А после четырнадцати, как в сказку попал: чем дальше, тем смешнее. Вспомнила обо мне вдруг родительница. Замуж она опять вышла, и в тот раз за того, от кого меня родила. Бывают же совпадения! Вот папа с мамой подумали и решили вернуть мне «вырванные годы», искупить отсутствие внимания. Приехали, забрали. И окружили, так сказать, родительской любовью. Основательно так окружили, чтоб не вырвался. Мне еще повезло, что в четырнадцать к ним попал, а не в четыре — «залюбили» бы до смерти. Или до полной потери индивидуальности.
Смешно сказать, в школу меня возили и из школы. Да еще охрану приставили: «…чтобы деточку никто не обидел». Чтобы мама и папа за меня не боялись. Хотел сказать, что в той школе меня бояться надо, да вовремя сдержался. Меня уже тогда медицина интересовала, а «горячо любимый» папа обещал в институт пристроить. Ума-то у меня хватало, вот с зеленью туго было. Я ведь не абы кем хотел стать — хирургом, а это не самая дешевая специальность. И не для самых тупых.
Дураком меня мать не родила, спасибо ей за это. Умная была стерва. Самая умная из тех, кого я знал. И чертовски красивая. Настолько, что ее стервозный характер муж терпел ни один год. А потом маман находила следующую кормушку, пожирнее и — «прощай, дорогой, останемся друзьями». Так она и моему папаше лет через пять заявила. Но к тому времени он уже привык считать себя отцом гения и будущего хирурга. С большой буквы, понятное дело!
Лучшим студентом на курсе я был. А то и на всем потоке. Уже на третьем году латал Левыных пацанов. Пулю там вытащить или скобы наложить — это и зубной врач сможет. Если попросить как следует. Между баксом и пистолетом умный человек чего выбирает? То-то же. А я не идиотом родился. Скорее уж наоборот. Вот и приходилось дураком прикидываться. У кого весь ум в талант ушел. Гением от скальпеля меня считали. А я скромно молчал в тряпочку. Не болтать же, что практики у меня больше, чем у всего курса. И практиковать я начал раньше, чем вторичные половые признаки проклюнулись. И погремуха у меня была — Херург. С ударением на первый слог. И до четырнадцати лет я считал, что так и надо. Это потом я понял, что классный хирург через "и" пишется. Когда родителями обзавелся. И настоящим скальпелем работать научился.
Но крутой папа тоже не все может, если подставишься по полной программе. А меня угораздило в разборке засветиться. Скромной такой. Всего лишь со стрельбой и поножовщиной. Сначала зрителем, а потом действующим лицом. Почти главным. Из меня объект для анатомички хотели сделать, вот и пришлось возразить. Действием. А чего может хороший хирург с осколком стекла — словами трудно описать — это видеть надо. Или сразу переходить на латынь. Короче, когда все закончилось, мне пришлось выбирать между армией и тюрьмой.
В армии мне тоже работу по специальности предложили, вот я и отказался от тюрьмы. Конечно, работа полевого хирурга отличается от работы обычного, но азы я уже знал, а все остальное добрал на месте.
Чудное это местечко называлось Богудал. Маленький такой городок в горах. На границе трех стран-соседок. И две из них никак не могли поделить его меж собой. Третьей долго было по фигу, а потом надоело, что всякие по ее территории шастают, и раскатала она этот городок по камушку. В то время я уже на гражданке был. А вот в Богудале мне каждый день людей пачками приходилось резать. И не только в операционной.
Был у меня дружок, даже не друг, а так, чего-то среднее между знакомым и приятелем. Иногда спирт вместе пили, иногда бабу на двоих делили. Витьку-писателя он мне напоминал. Тоже любил загадки загадывать. Заковыристые такие.
Типа, чего общего между могильщиком и археологом? Ответ: оба с прахом дело имеют. А в чем разница между ними? В том, что один закапывает, а другой совсем наоборот.
Такие вот вопросы задавал Саид. А на последний он не успел ответить. Обещал, когда вернется, но… то, чего вернулось, уже не было им.
Ходить, смотреть и говорить он не мог. Рук ему тоже не оставили. И мужиком он перестал быть. Остался от человека обрубок, воняющий кровью и паленым мясом. Еще живой обрубок.
«Лучше б они его убили», — подумал я тогда. А лейтенант повторил мои мысли вслух. Потом на двоих указал. Их захватили рядом с Саидом. И прикончить не успели. Почему-то. Подбросить нам Саида они хотели. Как обычно. Как других до него. Но с теми другими я не пил вместе, не говорил за жизнь…
Чего общего между врачом и палачом я не знаю. А вот какой палач получается из врача — это мне известно. Хороший палач, опытный. По крайней мере, из одного врача, которого я регулярно вижу в зеркале.
Вот тогда я впервые испугался себя. По-настоящему. До дрожи в руках. А хирург, у которого дрожат руки — это уже не хирург. Наш начмед отправил меня в командировку. На неделю. С понтом, за медикаментами и прочей ерундой. А если без «понта», то дурь из башки выветрить.
Перед отъездом знакомый лейтенант мне «спасибо» сказал. Я послал его и в морду дал. А потом узнал, что Саид умер в мою смену. От передозировки. Не знаю, кто сделал ему лишний укол. Может, и я…
Ничего, это тоже замяли. Как и драку двух офицеров. Чего только ни бывает на войне… И, слава Богу, что на гражданке так мало знают об этом. Меньше знают, крепче спят.
А вот спать мне сейчас не надо. Вредно это для здоровья. И пялиться на луну тоже, наверное, хватит. Плохо влияет она на меня. Дурные воспоминания будит. Если б мог, стер их на фиг. Типа, файл уничтожен, восстановлению не подлежит. Нет бы, чего хорошее вспомнилось… А то всякая дрянь в башку лезет. И так каждую ночь. Под этой самой желтой дурищей. А были ж ночки и денечки, были! Жаркие ночки, веселые денечки… Вспоминай же, кретин, их. Не надо всю грязь наружу тащить. Жаловаться, типа, на судьбу. В мире и так на одного счастливого дурака приходится два нытика и полтора маньяка. Почему полтора? А один скрытый.
Санут дополз до горизонта и зацепился за облако. Вид получился тот еще: серое небо, белое облако, желтый круг луны. На яичницу здорово похоже. Огромную такую глазунью на гигантской сковороде. И какая птичка снесла это «яичко»? И кто готовит его себе на завтрак?
(Прикинул примерные размеры — планета рядом с ним вроде мяча получается).
Машка говорит, что весь этот мир — огромное блюдо, которое Неназываемый доверил Ша — гигантскому змею, чье тело опутало чудовищную одноглазую Тамру. Иногда Ша засыпает, немного распускает свои кольца, и Тамра открывает глаз, пытается вырваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Ну, не знаю я некоторых очевидных вещей — для Машки очевидных, не для меня! — так это не повод считать меня дебилом и обзывать гайнулом. Моему незнанию есть вполне разумное объяснение. Но Машка мне не верит. Чего она думает, я не знаю, а вот чего говорит — так лучше и не повторять. И откуда она такие слова знает? Или этому в ведьмовских школах учат?
Не таким уж я пьяным был, когда возле Машкиной двери остановился. Просто не учел, что дверь толстая. Стукнул разок и ручку на себя. А дверь и открылась.
Маленькая комната оказалась у Машки. Куда как меньше моей. И почти все место занимает кровать. А на ней — скромная такая групповушка. На троих.
Лица мужика я не увидел. Только синий плащ ковром на полу. И такого же цвета штаны. На златовласке остались только сапоги. Голой она оказалась еще аппетитнее, чем я думал. А Машка почти затерялась между ними. И была единственной, кто меня заметил.
Извиниться или ругнуться я не успел. Чего-то остро-стальное вдруг появилось в Машкиных пальцах, хищно блеснуло сквозь рыжие лохмы и я тут же захлопнул дверь. Чего-то ударило в нее с той стороны. А может, мне показалось. Но открывать дверь еще раз я не стал.
И когда протрезветь успел, не заметил.
Добрел до своего номера — медленно шел, все ждал, что Машка выйдет, позовет, — закрыл дверь на засов, в руку мою толщиной, и одетым повалился спать. До восхода Санута у меня еще было время.
24
«…было его имя Онан… и уронил он свое семя на землю…» Кажется, так писано в древней и мудрой книге, которая вряд ли есть в этом мире.
Чего это я об онанизме вспомнил? А чем еще мужику заняться, когда все общественно полезные дела запрещены? Правильно, им самым и заниматься. Физическим или виртуальным. Ну, до физического у меня… не то чтобы руки не дошли… дошли бы они, куда бы делись. Просто стремно мне развлекать самого себя во время желтой луны. Машка столько ужасов про нее рассказала, я и не знаю уже, чему верить. А в другое время все остальные развлечения к моим услугам. Вот и не искушаю судьбу. Видал я бедолаг со съехавшей крышей. В своем мире видал, не в этом. Вот и приходится заниматься виртуальным онанизмом — думать.
А чем мысль отличается от других отходов жизнедеятельности? Тем, что невидима? Так это для меня она невидима, а для других, может, очень даже… Вот если человек не видит свое отражение или вообще слепой — так он чего, и не существует вовсе?
Вопрос тот еще.
Был у меня приятель, любил спрашивать такие вопросы. Пять минут базара с ним и у неподготовленного человека планка падала. У подготовленного — через десять. Витька Карамазин звали его. «Куда остальных братков дел?» — прикалывались мы над ним. А ведь никто из нас так и не читал этих «Братьев Карамазовых». Не было потребности. Ни у кого. Кроме Витьки. Подподушечной книгой она стала у него. За неимением личного стола. Днем в сумке, ночью — под подушкой. «Я не такой, как они, — тыкал Витька в обложку. — Я еще круче!» Может, и круче, сравнить-то мне не с чем. Долго он с ней носился — года три, а потом сам чего-то кропать начал. Карандашом. Напишет и сотрет, опять напишет — сотрет. Так и прозвали его — Писарь. Потом, когда он зачитывать свою писанину начал — Писателем. С ударением на первый слог. Кто кого всерьез принимает в тринадцать лет? И кто тогда думал, что Витька в натуре им станет? Настоящим, многочитаемым и издаваемым. Самым первым из нас выйдет в люди.
«Вышел в люди и не вернулся». Была у меня ручка с такой надписью. Была да куда-то делась. Вместо нее мне другую подсунули: «Злые вы, уйду я от вас». Так и не узнал я, кто это сделал. Не до того мне как-то стало. Пришло мое время «выходить в люди». Но для меня это была репетиция взрослой жизни, пока еще, а для Витьки настоящая смена приговора. Медленное утопление вместо удушения. Это когда он отдался и продался издателю. Со всеми потрохами отдался. И каждый год теперь по три книжки на-гора выдает. Кошмар. Я бы так не смог. Каждый день двоих резать — это куда ни шло — выдержу. Даже троих, если хорошо попросят. Но десять часов в день насиловать свои мозги!… Каждый божий день, из года в год… Это без меня, при любой погоде. А Витек как-то справляется: кропает книжки, живет со своей издательшей или редакторшей — не помню, кто она у него, но то, что мадам старше лет на пятнадцать — тут и без рентгена видно. А Витьке по барабану. В последнюю встречу такую загадку загадал, даже у Левы крыша съехала. А ведь ее у Левы отродясь не было. Типа, человек-кабриолет: крыша не предусмотрена заводом изготовителем. Хорошо хоть Сава не слышал эту загадку. Он от Витькиной болтовни в ступор впадает. Да я и сам обалдел, когда услышал: «Смешали в одном стакане водку с водой и что испортили в итоге: воду, водку или стакан?»
Не люблю я таких вопросов, чего бы ни ответил, все равно чувствуешь себя идиотом.
А ведь до четырнадцати мне тоже было все по барабану. Ни времени, ни желания заморачиваться философскими вопросами у меня не было. Типа, мое предназначение в этой жизни или для чего встречаются двое. Понятное дело, для чего! Или объяснять надо? Тогда для неграмотных поясняю…
Ну, встретились он и она, ну, было у них подходящее настроение, а у нее еще подходящий день к тому же… ну, и того… дали начало новой жизни. Желанной или не очень, а то и вовсе ненужной. Тут уж кому как повезет. Мне вот повезло — я родился. А многие так и не дожили до этого дня. Их извлекли раньше срока и по частям. Неприятное, надо сказать, зрелище, и работа грязная. Может, поэтому я и не стал гинекологом. У хирурга тоже руки в тепле… и в крови по локоть, но все же больше возможностей сказать жизни «спасибо». (Такая вот философская заумь забредает в башку, когда пялишься на полную луну). Я вряд ли когда вслух сознаюсь в таких душещипательных мыслях. Отнекиваться стану, если заподозрят в них. Не вяжутся они с моим имиджем. Не положено их иметь нормальному пацану. Другие мысли у него должны быть.
«В башке Серого одни бабы и бабки». Обо мне это сказано. Вернее, говорилось. А Серый — фамилие это мое. И спасибо матери за нее. Могло ведь и хуже быть. А как живется с дурацкой фамилией, я не понаслышке знаю. Трудно было там, где я обитал до начала половозрелого возраста. В дур… пардон, в детдоме таких лупили все, кому не лень. Терпи, а жить хочешь — дерись. Вот и жил, как все нормальные пацаны. А после четырнадцати, как в сказку попал: чем дальше, тем смешнее. Вспомнила обо мне вдруг родительница. Замуж она опять вышла, и в тот раз за того, от кого меня родила. Бывают же совпадения! Вот папа с мамой подумали и решили вернуть мне «вырванные годы», искупить отсутствие внимания. Приехали, забрали. И окружили, так сказать, родительской любовью. Основательно так окружили, чтоб не вырвался. Мне еще повезло, что в четырнадцать к ним попал, а не в четыре — «залюбили» бы до смерти. Или до полной потери индивидуальности.
Смешно сказать, в школу меня возили и из школы. Да еще охрану приставили: «…чтобы деточку никто не обидел». Чтобы мама и папа за меня не боялись. Хотел сказать, что в той школе меня бояться надо, да вовремя сдержался. Меня уже тогда медицина интересовала, а «горячо любимый» папа обещал в институт пристроить. Ума-то у меня хватало, вот с зеленью туго было. Я ведь не абы кем хотел стать — хирургом, а это не самая дешевая специальность. И не для самых тупых.
Дураком меня мать не родила, спасибо ей за это. Умная была стерва. Самая умная из тех, кого я знал. И чертовски красивая. Настолько, что ее стервозный характер муж терпел ни один год. А потом маман находила следующую кормушку, пожирнее и — «прощай, дорогой, останемся друзьями». Так она и моему папаше лет через пять заявила. Но к тому времени он уже привык считать себя отцом гения и будущего хирурга. С большой буквы, понятное дело!
Лучшим студентом на курсе я был. А то и на всем потоке. Уже на третьем году латал Левыных пацанов. Пулю там вытащить или скобы наложить — это и зубной врач сможет. Если попросить как следует. Между баксом и пистолетом умный человек чего выбирает? То-то же. А я не идиотом родился. Скорее уж наоборот. Вот и приходилось дураком прикидываться. У кого весь ум в талант ушел. Гением от скальпеля меня считали. А я скромно молчал в тряпочку. Не болтать же, что практики у меня больше, чем у всего курса. И практиковать я начал раньше, чем вторичные половые признаки проклюнулись. И погремуха у меня была — Херург. С ударением на первый слог. И до четырнадцати лет я считал, что так и надо. Это потом я понял, что классный хирург через "и" пишется. Когда родителями обзавелся. И настоящим скальпелем работать научился.
Но крутой папа тоже не все может, если подставишься по полной программе. А меня угораздило в разборке засветиться. Скромной такой. Всего лишь со стрельбой и поножовщиной. Сначала зрителем, а потом действующим лицом. Почти главным. Из меня объект для анатомички хотели сделать, вот и пришлось возразить. Действием. А чего может хороший хирург с осколком стекла — словами трудно описать — это видеть надо. Или сразу переходить на латынь. Короче, когда все закончилось, мне пришлось выбирать между армией и тюрьмой.
В армии мне тоже работу по специальности предложили, вот я и отказался от тюрьмы. Конечно, работа полевого хирурга отличается от работы обычного, но азы я уже знал, а все остальное добрал на месте.
Чудное это местечко называлось Богудал. Маленький такой городок в горах. На границе трех стран-соседок. И две из них никак не могли поделить его меж собой. Третьей долго было по фигу, а потом надоело, что всякие по ее территории шастают, и раскатала она этот городок по камушку. В то время я уже на гражданке был. А вот в Богудале мне каждый день людей пачками приходилось резать. И не только в операционной.
Был у меня дружок, даже не друг, а так, чего-то среднее между знакомым и приятелем. Иногда спирт вместе пили, иногда бабу на двоих делили. Витьку-писателя он мне напоминал. Тоже любил загадки загадывать. Заковыристые такие.
Типа, чего общего между могильщиком и археологом? Ответ: оба с прахом дело имеют. А в чем разница между ними? В том, что один закапывает, а другой совсем наоборот.
Такие вот вопросы задавал Саид. А на последний он не успел ответить. Обещал, когда вернется, но… то, чего вернулось, уже не было им.
Ходить, смотреть и говорить он не мог. Рук ему тоже не оставили. И мужиком он перестал быть. Остался от человека обрубок, воняющий кровью и паленым мясом. Еще живой обрубок.
«Лучше б они его убили», — подумал я тогда. А лейтенант повторил мои мысли вслух. Потом на двоих указал. Их захватили рядом с Саидом. И прикончить не успели. Почему-то. Подбросить нам Саида они хотели. Как обычно. Как других до него. Но с теми другими я не пил вместе, не говорил за жизнь…
Чего общего между врачом и палачом я не знаю. А вот какой палач получается из врача — это мне известно. Хороший палач, опытный. По крайней мере, из одного врача, которого я регулярно вижу в зеркале.
Вот тогда я впервые испугался себя. По-настоящему. До дрожи в руках. А хирург, у которого дрожат руки — это уже не хирург. Наш начмед отправил меня в командировку. На неделю. С понтом, за медикаментами и прочей ерундой. А если без «понта», то дурь из башки выветрить.
Перед отъездом знакомый лейтенант мне «спасибо» сказал. Я послал его и в морду дал. А потом узнал, что Саид умер в мою смену. От передозировки. Не знаю, кто сделал ему лишний укол. Может, и я…
Ничего, это тоже замяли. Как и драку двух офицеров. Чего только ни бывает на войне… И, слава Богу, что на гражданке так мало знают об этом. Меньше знают, крепче спят.
А вот спать мне сейчас не надо. Вредно это для здоровья. И пялиться на луну тоже, наверное, хватит. Плохо влияет она на меня. Дурные воспоминания будит. Если б мог, стер их на фиг. Типа, файл уничтожен, восстановлению не подлежит. Нет бы, чего хорошее вспомнилось… А то всякая дрянь в башку лезет. И так каждую ночь. Под этой самой желтой дурищей. А были ж ночки и денечки, были! Жаркие ночки, веселые денечки… Вспоминай же, кретин, их. Не надо всю грязь наружу тащить. Жаловаться, типа, на судьбу. В мире и так на одного счастливого дурака приходится два нытика и полтора маньяка. Почему полтора? А один скрытый.
Санут дополз до горизонта и зацепился за облако. Вид получился тот еще: серое небо, белое облако, желтый круг луны. На яичницу здорово похоже. Огромную такую глазунью на гигантской сковороде. И какая птичка снесла это «яичко»? И кто готовит его себе на завтрак?
(Прикинул примерные размеры — планета рядом с ним вроде мяча получается).
Машка говорит, что весь этот мир — огромное блюдо, которое Неназываемый доверил Ша — гигантскому змею, чье тело опутало чудовищную одноглазую Тамру. Иногда Ша засыпает, немного распускает свои кольца, и Тамра открывает глаз, пытается вырваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31