Говорил юный царь гладко, заученными фразами. Было видно, что когда его готовили к престолонаследию, то не упустили и правовой подготовки.
– Суровые у вас наказания, людей так мучить не жалко?
– Не нами то придумано, не по нашей жестокости истязания, а по просьбе и желанию народному. Сними законами царь Иоанн Васильевич Грозный предоставил право миру самому преследовать и судить татей и разбойников и возложил казнь на его души. Так что Губные грамоты утверждались государем и Боярскою Думою по челобитью самих людишек и являются пожалованными.
Возразить мне было нечего. Я подумал, что окажи такую же «милость» народу наше правительство, не знаю, чем бы это кончилось, Может быть, горла друг другу расплавленным металлом мы бы и не заливали, но постреляли бы соседей всласть.
Пока мы шли в покои молодого государя, встречная челядь отвешивала нам земные поклоны, кое-кто валился ничком, как будто не выдержав сияния земного владыки. Короче говоря, раболепие было самое что ни есть низкопробное. Федор, милый, в общем-то, мальчик, занятый интересным разговором, равнодушно на все это взирал, попросту не обращая внимания на божественное поклонение придворных.
Дальше он заговорил о библейских царях, и тут я значительно проигрывал в эрудиции воспитанному на священном писании юноше. Почувствовав своё превосходство, Федор с удовольствием демонстрировал свою начитанность. Мы шли в покои царского Дворца, по словам молодого царя оставшегося практически без изменения со времени правления сына Грозного Фёдора Иоанновича.
Светлица, в которой обитал царь Фёдор, была самой обычной средневековой комнатой, со столом, скамьями, лавками, правда, резными. Никакой показной роскоши здесь не было, обстановка была функциональная, без излишеств.
Царь присел на лавке возле небольшого окна с цветными венецианскими стёклами в медных переплётах, Я же стоял перед ним, пока он с увлечением рассказывал о библейских царях, сначала Давиде и Соломоне, затем перешел к более древним Вавилонским монархам Навуходоносору и его отцу Набопалассару. Однако меня больше интересовал судьба женщины, борющейся за жизнь своего сына, чем жившие две-три тысячи лет назад зарубежные правители, и я, дождавшись паузы, напомнил о его недавнем обещании.
Федор, открывший было рот для продолжения рассказа, смешался, недовольно нахмурился и буркнул, что простые людишки могут и подождать. Подобные снобистские штучки меня обычно раздражают, но в связи со скорым прекращением династии Годуновых я никак не отреагировал на нацеленность юного монарха не на судьбу простого гражданина, а на биографии его знаменитых коллег по скипетру и державе, и не очень вежливо предложил.
– Давай, государь, сначала решим дело с просительницей. Делу время, потехе час. Помнишь, как Соломон рассудил двух женщин, споривших, которая из них родила ребенка.
– Я не знаю такой притчи, – смущенно признался Федор.
Честно говоря, я тоже знал эту историю не из Библии, а из рассказа Александра Куприна: «Суламифь». Суть притчи состояла в следующем: к царю Соломону обратились две родившие женщины, у одной из которых ребенок умер. Обе претендовали на живого ребенка. Царь предложил им «соломоново» решение: разрубить младенца на две половинки, чтобы обе получили поровну. Мнимая мать на это пошла, а настоящая с ужасом отказалась и согласилась отдать своего сына сопернице.
Легонькая логическая задачка и мудрость Соломона Давидовича произвели на Федора Борисовича большое впечатление, и он тут же решил повторить исторический подвиг проницательности еврейского царя.
Царь послал одного из слуг и велел привести челобитчицу. Для суда мы перешли в другое, официальное, помещение с большим позолоченным креслом посредине, вполне могущим символизировать трон. Федор сел и принял царскую позу, а я встал сбоку. Растрепанную и помятую в стычке женщину ввели в светлицу. Она тут же пала на колени и заголосила. Царь Федор нахмурился и значительно посмотрел на меня, вот, мол, втравил в библейскую разборку, а наш народ – это не библейские евреи, и от него сплошное беспокойство и бестолковость. Нужно было спасать ситуацию. Я подошел к горожанке и принудил ее встать. Женщина поднялась на ноги, но продолжала рыдать.
– Говори коротко и толково, – сказал я ей в самое ухо, – а то потеряешь сына.
Она вздрогнула и посмотрела мне в глаза вполне трезвым понимающим взглядом. Кажется, поверила, что у нее здесь есть сторонники, и приободрилась.
– Батюшка-государь, помилуй сына моего, облыжно оклеветанного, – начала говорить она, – осудили его за то, что не делал, хотят злой смертью казнить за то, что не совершал…
– В чём вина твоего сына? – спросил молодой царь.
– Его обвинили в измене, – тихим голосом ответила женщина и просительно посмотрела на меня, – да только никакой измены не было.
Федор помрачнел. Разбирать такого рода дела было сложнее, чем решать библейские задачки. Нужно было как-то разруливать ситуацию, и я возложил на себя обязанность адвоката:
– Какой приказ его обвинил? – спросил я истицу.
– Разбойный.
– Прикажи позвать подьячего, который вынес приговор, – тихо произнёс я на ухо царю.
– Позвать сюда подьячего! – распорядился государь.
Разбойный приказ был неподалеку от дворца, молодое Московское государство ещё не успело окончательно обюрократиться, потому ждать судейского чиновника пришлось недолго. Вошёл мужчина лет пятидесяти с сытым, высокомерным лицом и до земли поклонился царю.
– Здесь женщина просит за своего сына, – сказал Фёдор, – в чём его вина?
У подьячего от такого вопроса округлились глаза.
– Помилуй, государь, я сию жену вижу впервые и не знаю, кто её сын.
– Ты кто такая? – спросил жалобщицу Фёдор.
– Дворянская вдова Опухтина, Варвара, а сын мой Иван Опухтин, – ответила женщина.
Чиновник надолго задумался, но так и не вспомнил, в чём вина ее сына Ивана.
– По книгам смотреть нужно, надежа государь, так не скажешь...
– Так иди, смотри! – рассердился царь и посмотрел на меня: вот, мол, с какими идиотами приходится работать!
Подьячий поклонился и, пятясь, исчез. Опять предстояло ждать, причём неведомо сколько. Фёдор откровенно скучал, да и мне не доставляло радости стоять навытяжку около трона.
– А ты сама что про дело сына знаешь? – спросил я истицу, чтобы занять время.
– Ничего, батюшка-боярин, не знаю. Слышала, соседи донесли, что говорил мой Ванька будто бы непотребно против царя. Облиховали его ябедники!
Федор от удивления даже привстал с кресла:
– Так ты за крамольника просишь! Как ты осмелилась!
– Навет всё это, батюшка-царь, – испуганно произнесла женщина, – облыжно оговорили сына.
– Врёшь, проклятая, – вмешался в разговор вернувшийся в этот момент чиновник разбойного приказа, – твой пащенок на дыбе всё признал. Хулил он государя-батюшку!
– Пусть приведут парня, – тихо подсказал я Федору, – на дыбе, под пытками человек может в чём угодно сознаться.
Царь коротко глянул на меня и, преодолевая недовольство, приказал:
– Привести под мои очи крамольника.
У несчастной матери начали сдавать нервы, и она опять заплакала. Царь, насупив брови, сидел на своем малом престоле. Чувствовалось, что он недоволен собственной мягкостью и оттого сердится и на меня, и на себя.
– Крамолу и ересь надобно изничтожать с корнем, – наконец сказал он почему-то виноватым голосом, – дабы она не пускала корни.
Мне было, что сказать по этому поводу, но, чтобы не испортить дело, я промолчал. Минут десять прошли в напряжённом ожидании. Наконец, благо в Кремле всё близко, привели приговорённого. Звеня цепями, в зал вошёл молодой, лет семнадцати, паренек. Был он невысокий, сухощавый, с изнурённым, бледным лицом. Мать, завыв, бросилась к сыну.
Я с интересом рассматривал важного государственного преступника. При виде матери парень так удивился, что не сразу заметил царя. Он обнял мать и растерянно оглядывался по сторонам. Лицо у Опухтина было не глупое, утолки губ язвительно опущены вниз и вполне можно было предположить, что ляпнуть что-нибудь нелестное в адрес властей он мог. Впрочем, после пытки на дыбе выражение лица у кого угодно может сделаться неоптимистическим.
Возникла непредвиденная пауза. Что бы сделал в таком случае Соломон, царь Фёдор не знал, а самому ему судить, похоже, ещё не доводилось. Я наклонился и тихо подсказал:
– Пусть дьяк прочитает, – я хотел сказать «следственное дело», но вовремя поправился, – сыскную грамоту.
– Читай сыскную грамоту! – велел Фёдор пришедшему вместе с конвойными стрельцами человеку.
Тот поклонился царю земным поклоном и забормотал что-то невразумительное.
– Громче говори! – рассердился царь.
– Грамоте не разумею, – наконец внятно сознался он.
Фёдор Борисович нахмурился, но никак не прокомментировал это заявление.
– Пусть позовут того, кто проводил сыск и пытку, – опять подсказал я, – и принесут все бумаги.
Царь приказал. Неграмотный чиновник бросился выполнять повеление. Пока шли переговоры, мать с сыном немного пришли в себя. Женщина, обняв парня, гладила его лицо руками и тихо всхлипывала. Иван Опухтин неподвижно стоял, понуро опустив голову. Не поклонившись сразу царю, он так и не исправил ошибки и казался ко всему, кроме матери, безучастным.
– Подойди сюда, – позвал я его.
Парень вздрогнул, отстранился от матери и, тяжело ступая закованными в кандалы ногами, подошёл к трону. Теперь у него, наконец, хватило такта и ума низко поклониться молодому русскому царю.
– Говорил ты что-нибудь против государя? – спросил я. – Есть на тебе крамола?
Опухтин поднял голову и прямо посмотрел на нас:
– Нет на мне крамолы, – твёрдо ответил он.
– А по что на тебя была ябеда? – быстро спросил Фёдор.
Осуждённый смутился и отвёл взгляд. Ничего более неудачного для защиты придумать было нельзя. Смущением Иван косвенно подтверждал свою вину. В этот момент из-за его спины раздался спокойный и усталый голос матери:
– Девку, государь, с боярским сыном не поделили.
Иван вздрогнул, залился румянцем и опустил голову.
Лицо царя просветлело. Мотив коварства из-за любви был ему понятен и всё объяснил.
– А зачем на дыбе в крамоле признался? – насмешливо спросил он.
– Пытали не по правилам, – не поднимая головы, отозвался Опухтин.
– Как так? – не понял я.
– На дыбе без перерыва, по одному языку.
Я сначала не понял того, что он сказал, но тут уж мне объяснил царь. Пытать по Судебнику можно было после обвинения не одного доносчика, т.е. «языка», а не менее трёх свидетелей, и пыток можно было производить не более трёх, с недельным перерывом после каждой.
Дьяк с документами задерживался, но материалы дела государя больше не интересовали.
– Освободить и отпустить, – приказал он конвойным стрельцам. – А ты иди с Богом и зла на сердце не держи, – добавил Федор, обращаясь к Опухтину.
Однако идти Иван уже не мог, нервное напряжение прошло, и он разом потерял силы. Парень заплакал и, звеня цепями, опустился на пол. Вслед за ним зарыдала мать.
– Ну вот, дело сделано, теперь пошли обедать, – довольным голосом предложил гуманный и справедливый властитель.
Глава 4
Двор и семья были еще в трауре после внезапной кончины царя Бориса. Девять дней уже прошли, сорок были на середине, и настроение собравшихся вполне соответствовало трауру. Тем не менее, обед проходил торжественно, как и полагалось при дворе великого государя. В отдельно стоящей от дворца трапезной собралось человек до ста ближнего окружения. Сидели, как и полагается по чинам: во главе огромного стола царская семья – Федор Борисович, вдовствующая царица Мария Григорьевна и царевна Ксения. Ниже располагались бояре, в зависимости от знатности родов и занимаемого общественного положения. Далее знатные прихлебатели неопределяемого мной положения, в самом конце шелупонь вроде меня. Вообще-то таких странных гостей было немного. Если говорить точно, всего один. Понятно, кого я имею в виду, – себя.
В этом оказался свой кайф, Получилось, что одну сторону стола возглавляет царь, другую я. Новый человек не мог не привлечь внимания, тем более, что юный царь пару раз приветливо кивнул мне головой Удивительно, но пространство между мной и ближайшим из низших гостей сразу стало сокращаться. Сначала, когда я только появился, меня явно сторонились, и ближайший от меня дядечка в бобровой шубе находился не меньше чем в полутора метрах. После второго монаршего кивка он уже сидел рядом и приветливо улыбался.
Разговоров за столом не велось. Почему, не знаю, я решил, что из-за траура. Кормили вкусно и сытно. Конечно, не без гигантомании. На столе на огромных блюдах лежали жареные кабаны, лебеди, пара довольно внушительных севрюг. На мелких блюдах горками возвышались куропатки, фазаны, глухари. Других печеных и жареных птиц я не опознал. Гости пользовались на нашей стороне стола серебряной, а ближе к царскому семейству золотой посудой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42