И была она счастлива, счастлива совершенно, счастливее, чем возлюбленная самого страстного поклонника,— и это несмотря на то, что наиболее серьезным и почти исключительным предметом их бесед в ту пору было... Непознаваемое, которого блестящий математик Зоуплна отстаивал с горячим энтузиазмом. Он высмеивал обычные утверждения позитивистов о невозможности представить себе бесконечность и четко доказывал пораженной Мане, что именно метод, с помощью которого эмпиризм исключает бесконечность из сферы представлений человеческой мысли, как раз и доказывает невозможность представления о конечности пространства и времени — представления, от которого не в силах избавиться традиционное мышление, само себе внушившее ошибочный постулат. Такой же, по его выражению, «аутосуггестивной ошибкой спекулятивной философии» он считал навязчивую каузальность, причинность, это непременное свойство человеческого мышления. Стоя перед барышней с «Папирки» у башни св. Петра, «пан доктор» с бравурной легкостью решил загадку существования вселенной, попросту отрицая, что это загадка. Он говорил:
— Как можно спрашивать, почему существует нечто, когда невозможность ничего — позвольте мне склонять слово «ничто», иначе ничего не поймешь,— когда невозможность ничего категорически очевидна! Возможно ли ничто? Вот видите! Было ли оно когда-либо возможно? Поэтому ясно, что всегда было нечто, без начала! Как можно спрашивать, почему это нечто — такое, а не иное, не противоположное? Ибо нечто может быть только единственным, и лишь однажды тем же самым нечто. Это ведь так просто, так очевидно, что я удивляюсь, право, удивляюсь...
Тут доктор Арношт Зоуплна замолчал, глядя в глаза Мане, пылавшие счастливым, возбужденным жаром,— все то же восторженное приятие его мыслей, без которого он уже не мог обойтись несмотря на два месяца перерыва. Сегодня глаза ее сверкали особенно ярко...
— Я убежден,— продолжал Арношт, словно вещая с кафедры,— что поучительнее всех слов было бы заглянуть в обсерватории в глубины звездного неба; по крайней мере, я бы включил в изучение философии как непременную дисциплину практическую астрономию.
— О, как бы мне этого хотелось, хоть раз в жизни — но разве это возможно для медика? Я почти жалею, что не записалась на факультет философии.
— Вы правда хотите? Нет ничего легче. Я ведь — адъюнкт при обсерватории технической школы, и я там теперь один, надворного советника нет в Праге — приходите туда завтра, как стемнеет, вы же знаете, где это, Манина под Смиховом, улица Коперника... или лучше пойдемте вместе... Хотя нет, я должен там кое-что приготовить. Если будет такая же чудесная ночь, какая, по-видимому, предстоит сегодня, вы увидите великолепное зрелище. Вам знаком этот господин?
Неприятным образом отрезвленная от радостного своего состояния — которое она, впрочем, остереглась показать приятелю в полной мере,— Маня оглянулась: где же «этот господин», который якобы знаком с ней? Но пан доктор со смехом (а он так редко смеялся!) показал ей куда-то вверх:
— Вон же он, прямо над башней, и смотрит на вас! Не видите, нет? А ведь это — владетельная особа первой величины! Ну же, коллега!
Пристыженная тем, что не сразу поняла, Маня воскликнула:
— Ах — Юпитер!
— Ну да, Юпитер. Завтра вы окажете ему честь представиться лично. Все прекрасно сходится — нынче ведь двадцать первое августа, как нарочно! До свидания завтра у Юпитера наверху, коллега. Вот вам моя визитная карточка — этого достаточно, чтобы вас пропустили, служителя я уведомлю.
Маня так обрадовалась, что не могла найти слов. Только сжала обеими ладонями его руку с визитной карточкой, но тотчас и отпустила, испугавшись, как бы он не догадался, что творится в ее душе.
Ибо энергичная Маня Улликова, этот бунтарский дух семьи, гордая беглянка из душной атмосферы флиртующего общества, эта даже в мыслях своих целомудренная Маня, единым взглядом замораживавшая на устах своих коллег любое дерзкое слово еще до того, как они открывали рот, эта мизандра 1 (словечко, изобретенное на факультете специально для нее), Маня Улликова, которая умела выдержать и сломить любопытный взгляд любого мужчины, так что он никогда более не осмеливался поднять на нее глаза,— эта Маня должна была сознаться себе, что банальнейшая фраза из романов, смертельно ее оскорблявшая — «он был ее божеством»,— полностью отвечает теперь ее состоянию.
1 «Мужененавистница», по аналогии с «мизогин» — женоненавистник (от греч,).
А божество свернуло за угол и скрылось в жалком прибрежном переулке, где был его дом, не подозревая, что Маня все стоит и смотрит ему вслед, та самая барышня Улликова, которая никому, ни старому, ни молодому, никогда не подавала даже кончиков пальцев, а сегодня ласково сжала в ладонях его худую, изящную руку с покровительственной визитной карточкой, да сразу и выпустила, опасаясь, как бы он сам ее не вырвал!
Фикция простой дружбы по интересу, по очарованности ослепительным духовным богатством, которого оба были совладельцами, не устояла даже перед Маней. Правда, влюбилась она сперва именно в его дух, но потом полюбила голос его больше, чем слова,— быть может, потому, что они произносились этим голосом,— его глаза больше, чем дух,— конечно, потому, что они полны были одухотворения,— и его бледное лицо больше, чем это одухотворение, которое иногда окрашивало его лицо румянцем, и это самое «иногда» были счастливейшие моменты в ее жизни.
Разумеется, возвышенный образ его мыслей отвечал серьезности натуры; и все же, как сладостна его сегодняшняя причуда, как редкостна — и от этого сколько в ней солнца! Соизволило ли божество заметить, что несмотря на университетское образование и стриженые волосы роль просто коллеги исчерпана, и Маня уже не может играть ее дальше!
До поздней ночи лежа в постели без сна, она не отрывала взгляда от золотой звезды в небе — какое счастье, свидание у Юпитера! — и все думала об этих страшно важных вещах.
С каким-то внутренним трепетом осознала она всю комичность своего положения. Бежала ведь от своего мира, от так называемого «лучшего общества» Праги из отвращения к его сильной половине и с громким, насмешливым, слышным и в семье, и в кругу знакомых «Никогда!» — примкнула к рядам самостоятельных женщин, которые тоже стригут волосы и слагают клятвы отречения... И, хотя она всегда честно хранила знамя идеи, надо же было именно там встретить мужчину, перед которым трепещет, потому что это самое «никогда» зависит теперь уже единственно от него...
Проблема эта изрядно унижала Маню — то есть ей, феминистке Улликовой, было очень жалко Манечку Улликову, которой предстоит, по-видимому, много страдать, потому что ей неизбежно придется навести в этом деле порядок.
Когда она дошла до этого пункта своих мыслей, в которых женщина крайней, и не только теоретической, прогрессивности спорила с женщиной-ретроградкой, и даже — увы, она не могла не сознаться,— с женщиной влюбленной,— тут-то и прозрела Манечка, каким образом прогрессистка может прийти на помощь сердцу ретроградки — или уж навсегда заставить его онеметь!
Если полное равенство обоих полов не пустые слова, если самой последовательной прогрессистке не следует отрекаться от себя, то есть от женщины, то даже в собственном лагере ее не смогут упрекнуть за то, что в деле между нею и доктором Зоуплной она возьмет инициативу на себя.
Да, она, Маня Улликова, студентка пятого курса, в сущности, уже докторант медицины,— не такой человек, чтобы позволить кому-нибудь или чему-нибудь диктовать ей.
С этим она и уснула. Верх взяла современная женщина — это всегда удавалось Мане, когда она была наедине с собой.
Но женщине отсталой разрешено было, прежде чем уснуть, еще раз взглянуть на Юпитер. Для этого ей пришлось далеко наклониться из кровати — ее звезда тем временем ушла за оконную раму.
С этим же Маня и проснулась и целый день упорно работала, не допуская никаких личных мыслей, кроме одной: как бы вечером не испортилась погода!
А вечер и впрямь выдался редким даже для августа.
Маня была рада, что перебралась через реку еще при полном свете солнца, потому что обсерватория высшей технической школы действительно оказалась «где-то там на горючих камнях», как выразился один прохожий на Смихове, у которого она спросила дорогу. На улице, где первым и единственным нумерованным зданием был Институт астрономии, кроме него, да еще названий на плане города, не было ничего. Зато панорама, открывшаяся с высокого Коширжского холма, приводила на память незабываемые голубые поэмы о Праге, ибо голубизны в этой панораме было больше, чем в небе, что обусловливалось определенной дистанцией, возможной только с этого места.
Закатное солнце уже вносило в эту голубую живопись немного багрянца, слегка окрасившего волшебно-прозрачную дымку над Прагой, и такая гармония была в сочетании этих двух тонов, что Маня совсем разнежилась, даже почувствовала некую росу на ресницах...
И сразу вспыхнула: застыдилась собственной размягченности перед ликом Праги, тронувшим ее до слез. И сказала себе, что этого никогда бы не произошло, если б душа ее не была инфицирована ослабляющими чувствами.
Медицинское выражение она употребила невольно, и это вернуло Маню Мане — она встрепенулась: сегодня она будет действовать как мужчина!
Новое в ту пору здание обсерватории, воздвигнутое на самом выгодном месте пражских окрестностей, господствующем над всем городом, имело такой вид, будто строители покинули его лишь сегодня утром. Земля вокруг еще не успела зазеленеть травкой, новые стены несли на себе окраску песчаной зернистой почвы. Положение здания на холме не вызывало необходимости возводить его высоким, и трезвый облик его, с двумя обсервационными куполами, сидящими на низких павильонах, напоминал бы нечто восточное по своей уединенности, если бы не было в нем столько стекла и железа, как правило, отличающих здания современных научных институтов.
Маня вошла в раскрытые железные ворота, и ее встретил яростный лай огромной псины, посаженной у входа на длинную цепь.
Очень не скоро прибежал человек без пиджака и, приставив лопату к ограде, поспешил навстречу даме; но за стеклянной стеной мелькнула тень, вышла на террасу и оказалась доктором Зоуплной.
То был уже не вчерашний веселый приятель, даже не друг детства, а представитель своего учреждения, назначенный для приема посетителя.
Ни разу не назвал он Маню коллегой, напротив, холодно и церемонно поклонившись и вымолвив «извольте войти», в дальнейшем избегал прямого обращения; но, что еще более повергло Маню в недоумение — Арношт, вопреки своей привычке, ни словом не намекнул на вчерашний разговор, который, в сущности, и дал ему повод пригласить ее.
Даже когда они вошли внутрь здания, пан доктор не снял маски отчужденности и тотчас приступил к сухим ученым объяснениям, не отличавшимся от тех, которыми, несомненно, угощали всех посетителей, любопытствующих взглянуть на новую обсерваторию.
Маня слишком хорошо знала своего приятеля, чтобы понять — его сегодняшнее поведение есть обычная для него попытка загладить вчерашнюю несомненную... если не вспышку чувств, то, по крайней мере, оттепель, растопившую его безличностную холодность, чего он не сумел скрыть.
Арношт так хорошо вжился в роль равнодушного ученого лектора, что смог унять даже легкую дрожь смущения, которую, конечно, все же ощутил из-за своего нелепого поведения. И он снова обрел абсолютную уверенность, его зоркие глаза перестали избегать Мани-ного взгляда, и вообще он держался так, что если бы с ними был кто-то третий, тот не усомнился бы, что эти двое видятся впервые, и заметил бы лишь один недостаток в их корректном общении — то, что они не представились друг другу формально.
Маня тщетно молила добрую свою судьбу не дать ей хоть чем-то обнаружить происходящее в ее душе. Но едва к ней пришло это опасение, она вспыхнула, а зная, как в таких случаях выглядит ее оливково-смуглое лицо, покрылась еще более густым румянцем. Только самые простодушные, самые наивные — и самые утонченные женщины богатой души краснеют оттого, что покраснели.
Однако Маня тотчас овладела собой, когда Арношт на минутку умолк: ага, ее румянец и его вывел из равновесия!
Ее вдруг охватило четкое ощущение, что это их последнее свидание в жизни, и иначе быть не может, только так, как того желает он сам. И страшно захотелось Мане воспользоваться этой паузой в его лекции, чтобы вставить: «Простите великодушно, я забыла представиться — меня зовут...»
Она ни минуты не поколебалась бы поступить так, если б перед ней был какой-нибудь молодой человек ее круга и равного с ней положения в обществе; но теперь она сказала только:
— Да, я слушаю...
Это мигом заставило доктора Зоуплну опомниться, и он продолжал объяснения, но уже не отваживался смотреть на Маню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59