С места, где сидела тетушка, их было хорошо видно; они стояли почти посередине зала и, по видимости, старались превзойти друг друга в остроумной беседе. Да это, тетушка, он рассказывает дяде о своей картине, объяснил тетке Боудя.— Видишь, напротив, на стене — это он расписал.
Похоже было, что Боудя недалек от правды.
Сойдясь с Папаушеггом на середине зала, Паноха сказал следующее:
— Ваш племянник, пан ротмистр, вообще-то шалопай, но неплохой парень, прервал нашу беседу на самом интересном месте.
— Весьма сожалею об этом,— отозвался пан директор с выражением особой любезности.— Но, полагаю, ничто не мешает нам продолжить ее; если не ошибаюсь, слово было за вами.
— Прекрасно; вы изволили выразиться, что при известных обстоятельствах хотели бы оставить себе на память мои уши, пан ротмистр!
Я по-прежнему горю желанием пополнить коллекцию моих охотничьих трофеев таким блистательным экспонатом!
— Гм! — художник оглядел пана директора с правой и с левой стороны точно так же, как недавно осматривал его тот.— А мне вот нравятся ваши усы, хотя они отчасти искусственного происхождения, а это — обман; к тому же их краска линяет хе-хе-хе!
— Прошу вас, сделаем вид, будто рассматриваем эту ужасную мазню на стене, ха-ха-ха,— предложил пан директор, прямо-таки чувствуя спиной лорнет супруги.
— Очень лестно — мазня-то моя! Нет, я во что бы то ни стало должен завладеть вашими усами, хе-хе!
— О, пардон! Если б я мог предположить... Мне тем более досадна моя опрометчивая оценка, что это — ваша последняя картина, последняя вообще, если только фехтовальщик вы не лучший, чем художник, ха-ха!
— Кажется, мы отвлеклись от темы,— бледнея, возразил Паноха.— Где вас могут увидеть мои друзья?
— У меня на службе, сударь, завтра утром,— и пан директор назвал адрес.— Их будут ждать мои Друзья.
На том они и разошлись, но Паноха к столу уже не вернулся.
— Что изображает это произведение?—осведомилась тетушка, когда муж ее подошел к своему месту.
— Да я не помню, как он это назвал.
— Картина называется «Греко-римская борьба»! — услужливо объяснил Боудя.
— Тетушка, дай мне на минутку свой лорнет! — очень живо попросила Маня и, получив его, стала разглядывать картину.
На ней была изображена просторная лужайка в лесу; из-за деревьев с большим вниманием следили за происходящим дикие женки и лешие. А на лужайке вила боролась с козлоногом, и борьба явно близилась к завершению, о чем свидетельствовала поза Амура, который, со свистком во рту, чуть не распластался на земле в ожидании того момента, когда ее коснутся лопатки вилы. Греко-римская борьба... сюжет, возникший на основе современного спортивного увлечения!
— Бедняжка,— сказала Маня, возвращая оптический инструмент тетке, которая тотчас впилась взглядом в картину.
— Конечно, бедняжка,— с сентиментальным оттенком проговорила тетка.— Такова уж наша женская судьба — почти всех...
Боудя прыснул, сдерживая смех, тетушка нахмурила брови.
— Маня не это имеет в виду,— сказал он.— Ей жалко Луизы Лонской, которая застрелилась, когда Паноха выставил в Рудольфинуме 1 свою картину — того же сюжета и названия, но меньшего формата. Здесь, на этой фреске, которая куда больше, уже не виден первоначальный замысел.
1 Здание для выставок и концертов в Праге.
Ведь на той картине вила была точным портретом Луизы, а у козлоногого было лицо самого Панохи: она его отвергла, и он так отомстил ей. Она была учительницей городской школы... Скандал вышел огромный, картину пришлось убрать е выставки.
— Негодяй,— буркнул пан директор.
— А Моур увидел его картину и велел намалевать здесь. Мне-то фреска принципиально не нравится, хотя бы потому, что в ней нет внутренней правды: в греко-римской, или классической, борьбе воспрещается пускать в ход зубы и ногти. Впрочем, женщина до тех пор клонится назад, пока не оказывается на спине...
- Боудя! — таким знакомым ему строгим тоном оборвала брага Маня, и он стушевался.
Послушайте, друзья,— заговорил вдруг доктор Зоуплна, который до сих пор сидел как бы в оцепенении.- Куда мы попали? Сидим словно в зале ожидания на вокзале, будто возвращаемся с прогулки сильно под хмельком... Пришли на торжественное открытие резиденции мистера Моура, а хозяина до сих пор не видим!
Сравнение с вокзалом было довольно удачно — поток новых гостей все не иссякал, пришедшие разбивались по столам под мертвенно-белым светом дуговых ламп. Лица, лица — изумленные, ошеломленные, но и разочарованные тоже.
- Если так продлится до девяти часов, мы и шевельнуться не сможем, уже и сейчас-то тут тысячи четыре! — высказался пан Папаушегг.
- Откуда? Приглашенных, правда, целых две тысячи, поистине американский размах, неслыханный для пражских домашних суаре — но цифра установлена путем простой калькуляции: хозяин заказал зал на две тысячи персон, и нынешний вечер,— вроде испытания на прочность, сдержал ли архитектор слово. Я это знаю совершенно точно, господа, я печатал приглашения и первое получил сам, едва оно было оттиснуто; рекомендуюсь — Бенеш Бенда, владелец типографии!
По излюбленному пражскому обычаю, говоривший представился лишь в конце своей речи.
Впечатление он произвел такое, как если бы упал с неба, хотя сидел тут с самого начала, пуская клубы дыма из большой, отлично обкуренной трубки, изображавшей прекрасную, но совершенно голую, хотя и в туфельках и прическе, девицу; все это было вырезано из пенки, и живот девицы был безжалостно проткнут превосходным янтарным мундштуком. Невзирая на столь горестный удел, девица улыбалась счастливейшей улыбкой.
До сих пор никто не обращал внимания на Бенеша Бенду, хотя некоторое время переговаривались поверх его головы; когда пан директор департамента вспомоществований и его спутники тоже стали называть себя, печатник махнул рукой:
— Да знаю, я ведь уже сидел тут, когда ваши милости подошли. Я вообще был тут первым,— продолжал он, обрадованный возможностью поговорить,— и рассмотрел всю обстановку.
— Здесь, право, очень красиво, только не слишком уютно,— заметила пани директорша.— И хоть бы перестали эти господа орать «ура»! Я этого долго не выдержу!
Действительно, едва оркестр замолкал, «господа» разражались громовым «гип-гип ура!», сопровождая его оглушительными хлопками, и не прерывали этого занятия, пока снова не вступал оркестр. Во всем этом угадывался явный умысел.
— Что вы, пани, это еще ничего,— возразил пан Бенда.— Не сравнить с тем, что было вначале. Ох, прямо попущение божие, в сущности, славненький скандальчик. Эти молодые люди заявились сюда гурьбой за полчаса до назначенного времени и первое, что они сделали,— съели весь буфет. Да подчистую, словно саранча, так что в буфете ни крошки не осталось. К появлению первых гостей буфет был как выметен. Я их знаю, это озорники из пивной Шаршля, я туда каждый день хожу пивком побаловаться; эти ребята из «Союза отсталых», не слыхали? Незадачливые кандидаты на жизнь, на бессмертие, на сдачу государственных экзаменов. Они были первой компанией пана Моура, когда он впервые приезжал в Прагу. Долго они над ним потешались, пока он не уразумел, что его водят за нос. А это произошло на вечере, который Моур устраивал в честь литераторов. «Отсталые» привели туда самых выдающихся «представителей» чешской литературы, за столом оказался почти весь современный чешский Парнас, если только он заслуживал этого названия, как выразился на другой день журнал «Подруг», который и раскрыл все дело. Ужин уже был на столе, когда прибежал еще один запыхавшийся гость, которого после некоторого смущенного молчания представили хозяину как Подлипского. Если припомнить, что между сотрапезниками был уже и Яблонский 1 и даже Хмеленский, вряд ли есть надобность добавлять, что ни один из гостей не имел права на прославленное имя, под которым принимал угощение от пронырливого чехо-аме-риканца,— так писал тогда «Подруг». Моур так и не простил «Отсталым» этого блефа — впрочем, они никогда ничем иным и не занимались. Между ними и Моуром возникла вражда, без особенных, правда, последствий, поскольку Моур вскоре попал в другие круги общества. И вот теперь, два года спустя, «Отсталым» представился случай отплатить ему. Паноха, постоянный посетитель пивной Шаршля, знакомый с «Отсталыми», должен к Новому году получить от Моура гонора)) за свою «Греко-римскую борьбу», но Моур поставил выплату денег в зависимость от той оценки, которую ему дадут специалисты сегодня вечером, и разъяренный Паноха привел на его голову «Отсталых». При той легкости, с какой раздавались билеты, нетрудно было достать их для ребят. Вчера они с восторгом составили заговор и поклялись голодать с утра, чтобы атака на буфет имела полный успех; под честным словом уговорились не оставлять ничего. Расчет на то, что Моур в некоторых случаях бывает скрягой, оказался верным, и вот за четверть часа разграбили весь буфет...
— Буфет, рассчитанный на две тысячи человек? — удивился пан директор.
Это-то и забавно, я даже нарочно пошел посмотреть. Конечно, для более узкого круга, для сотни избранных, Моур устроил отдельный банкет во внутренних покоях — поэтому-то, как изволите видеть, в передней части зала еще не заняты места. Как только публика, подошедшая к тому времени, увидела, что грабят буфет,— все бросились помогать, но все равно теперь уже никто не смоет с Моура сплетню, что сотня гостей съела у него то, что он наготовил на две тысячи. Так что первая атака оказалась успешной. «Отсталые» одержали верх, но во второй схватке победила Америка.
1 Яблонский Болеслав — литературный псевдоним популярного в XIX в. поэта-патриота К. Е. Тупого. Многие чешские писатели брали себе подобные псевдонимы. «Отсталые» привели под . такими фамилиями своих дружков для потехи над Моуром. (Прим. перев.)
Пан Бенда, разгоревшись от собственной общительности, продолжал:
— Когда «Отсталые» покончили с припасами, они начали орать свое «гип-гип», только не «ура», а — «гип-гип пива!». Тут-то и наступил великий момент для Моура, который остерегался показать в зале хоть кончик носа, и без того едва заметного. Пива — ни капли! — сказал он себе и разослал официантов с большими кружками американского дринка вместо пива. «Отсталые», почитавшие шаршлёвское пиво самым крепким напитком на свете, насосались вволю, и уже полчаса спустя наступил ожидаемый Моуром эффект.
Пан Бенда откинулся к стене и обратился к Папаушеггу с такими словами:
— Гляньте незаметно туда, влево, под стол, там валяются трое величайших «Отсталых» — это у них такая классификация,— не говоря о тех, кто ушел совсем, кое-как подпираемый товарищами. Это было безусловное поражение. «Отсталые» посрамлены, и вместо «гип-гип пива» снова орут теперь «гип-гип ура». Но на сей раз это у них демонстрация против оркестра, которому покровительствует Моур, потому-то и играет для него даром. Моур обожает барабаны! Однако сейчас орут уже не «Отсталые», а другая публика, воображающая, что это чисто американский клич, и надрывают они глотки просто потехи ради.
— В общем, хороший балаган, как я и предсказывал,— заключил пан директор; мысль о стычке с Пано-хой тревожила его, как заноза, от которой не избавишься: по справедливости он должен был сознаться, что сам виноват, заранее настроившись задирать.— Впрочем, должен сказать, я совсем не понимаю этого вашего миллиардера!
— Ну-ну-ну, насчет миллиарда — не совсем так,— возразил пан Бенда.— Хорошо, если у него найдется миллион, но миллиончик долларов, господа — тоже неплохо в наших условиях!
Оглядевшись вокруг — тем временем ближайшие друзья Панохи последовали его примеру и скрылись на английский манер,— пан Бенда продолжал, доверительно понизив голос:
— Знаете, ваша милость, в действительности его фамилия не Моур, а Казимоур, и никакой он не американец, а родился тут, в Праге, на Смихове 1, хотя не любит, чтоб об этом поминали,— да и мало кому это известно. Но я его хорошо знаю,— мы с ним вместе работали на предприятии, которое теперь принадлежит мне. Двадцать лет назад я был литографом, он механиком, оба бедняки, но сегодня нам незачем стыдиться этого, даже и мне... Казимоур был светлая голова и человек предприимчивый. Однажды он по секрету сказал мне, изобрел одну штуку. Я спросил, какую, и тут он вытаскивает из кармана — мы сидели в пивной,— новый чулок. Женский голубой чулок с белым кантом, а кантом белые буквы: «Мария». Спрячь скорее, говорю, чтоб люди не видели, как мы женские чулки показываем,— простите, пани! — А он из другого кармана вытаскивает клубок голубой пряжи, словно бы в белых пятнышках, и говорит: «Из таких ниток вяжут чулки с именем Мария». Я говорю: «А какая тебе от этого прибыль, дурачина?!» «Увидишь через месяц,— отвечает,— а впрочем, запьем это дело и не будем больше о нем говорить». Спустя месяц показывает мне пять тысяч — их ему заплатила за этот патент одна крупная пражская красильня, которая вскоре заработала на этом кучу денег;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59