Рудольф Важка — он уже сидел за роялем, причем никто не заметил, когда и как он появился,— смешался до того, что нажал на клавишу «ля», как если бы собирался аккомпанировать скрипке. Тинда глянула на него с божественной улыбкой, на какую только была способна; впрочем, ошибка Важки позабавила одних только знатоков музыки. Тут Тинда заметила, что крышка рояля опущена, и возложила на ее край свои пальчики, будто собираясь открыть не тяжелую крышку, а легкую бонбоньерку. Важка вскочил, поднял и подпер крышку; Тинда воспользовалась этим, чтобы шепнуть ему:
Пожалуйста, возьмите себя в руки, а форте играйте фортиссимо, и педалируйте!
Она встала в изгибе рояля, и Важка заиграл сопровождение, как играл несчетно раз в «Папирке».
Едва раздались первые аккорды, доктора Принца что-то будто кольнуло.
Что она хочет?..— почти не понижая голоса, обратился он к пани Майнау.— Это же «Лоэнгрин», ария Ортруды из второго действия с низвергнутыми богами, неужели осмелится? Интересно...
— Приглушите хоть немного свой голос, доктор, и подождите! — ответила наставница Тинды.— Мы еще научим вас удивляться в нашей Праге!
Тинда запела.
Когда она кончила, ответом ей была глубокая тишина всего зала.
Старый доктор Принц тоже оцепенело сидел несколько минут, но потом вдруг сорвался с места, и, не глядя на зрителей, словно был один на один с Тиндой, споткнувшись на ступеньках, взбежал на эстраду, наступил ей на шлейф, раздумывая, сжал ладонями ее лицо и поцеловал в лоб — раз, и другой, и третий, все в невероятной спешке.
До этого момента аудитория сидела не дыша, но теперь восторг ее разразился бешеным ураганом, громоподобной бурей, какую только в силах произвести несколько сотен людей, орущих, топающих ногами, даже стучащих кулаками по столам...
Под этот грохот доктор Принц говорил Тинде:
Не могу вам сказать ничего больше того, что вы подарили мне один из прекраснейших вечеров в моей стареющей жизни. Первым впечатлением, которое вы на меня произвели, было то, что вы — чудо природы; но нет! Вы — божье чудо, ибо того сверхъестественного, что есть в вашем голосе, вы добились беспримерным усердием и воистину божьей милостью своего феноменального таланта. Когда я вернусь на родину и буду рассказывать и писать о вас — никто мне не поверит! Я весь захвачен, и я еще раз благодарю вас!
И старый господин поцеловал Тинде обе руки и пожал их от всего сердца. Тинда с трудом понимала, что он ей говорит, однако угадала, что это нечто в высшей степени похвальное, и ответила просто:
Сияя от радости, вернулся доктор Принц на свое
место рядом с пани Майнау. Увидев же, что эта дама, которая много лет назад срывала громкие триумфы на оперных сценах Германии и оборвала свою карьеру в зените славы, внезапно и необъяснимым образом потеряв голос,— увидев, что она с трудом сдерживает плач, от чего сотрясались страусовые перья на ее макушке, обнял старую преподавательницу и расцеловал ее в обе щеки и в губы.
И оба подумали, что это — не первые их поцелуи, ибо о первых у них сохранились весьма определенные воспоминания.
Взрыв восторга со стороны такого человека, как доктор Принц, был встречен новыми аплодисментами за столом Моура, а это заново наэлектризовало публику. В самом деле, казалось, выражениям восхищения не будет конца. Впрочем, заметно было, что аудитория, состоящая преимущественно из мужчин, помимо искусства певицы восторгалась также и ее красотой и грацией, с какой она кланялась, кланялась, кланялась, похожая в своем оригинальном туалете на букет белоснежных азалий в изящной вазе.
— Я бы ничуть не удивился, если б это чудо вокала вдруг запело на два голоса! — говорил своей соседке доктор Принц.— Петь и Эльзу, и Ортруду... Гм! Впрочем, это скорее артистический фокус, чем искусство,— и все же это грандиозно, до абсурда грандиозно! Помимо головного, грудного у этой девицы есть, кажется, еще и брюшной регистр, в ее диапазоне чуть ли не две трети клавиатуры... Для такого голоса надо специально сочинять музыку! И подумать только, что я чуть было не отказался приехать!
Я знала, достаточно было напомнить вам о былых временах...
— Мете агте Маупаи — произнес доктор Принц, нежно поглядывая на следы слез, проложивших две дорожки в рисовой пудре на ее щеках.
Тут шумные приветствия смолкли — певица решила пен» еще и, раскрыв нотную папку, вынула ноты и поставила их перед Важкой.
— Только; ради бога, не свалитесь со стула! — тихонько бросила она ему через плечо.
Важка, разумеется, глубоко взволновался — он с первого взгляда узнал свое творение, и это подтверждало заглавие:
«ИЗ ГЛУБИНЫ СЕРДЦА» ПЕСНЯ. СЛОВА НА МУЗЫКУ РУД. ВАЖКИ
СОЧИНИЛ АНТ. НИКИШЕК
Пальцы Рудольфа, переворачивающие страницы, дрожали более чем заметно. То была средняя часть его «Трио», отмеченного академической премией, здесь ничто не было изменено, только партию скрипки и виолончели вывели в одну линию, а ниже написали слова.
1 Бедная моя Майнау (нем.).
— Господи, Важка, ну, прошу вас! Если не решаетесь, то у меня тут есть «Вечерняя песня», только будет очень жаль — вашу музыку я пою замечательно, тогда-то и услышите, что вы создали...
— Дайте мне минутку опомниться...
— Я, конечно, могла бы показать вам это заранее, но я только в последний момент... видите ли, мне должна была аккомпанировать пани Майнау, она сама и переписывала ноты, и автор текста тоже тут — учитель Никишек, жених барышни Фафровой. Если никак не соберетесь, вас заменит пани Майнау, только мне этого не хотелось бы, она страшно акцентирует ритм...
— Ни за что на свете, барышня, я никому не уступлю этого места! — с жаром воскликнул счастливый композитор.
— Тогда — начали! — шепнула Тинда и встала в позицию.
Ропот удовлетворения пробежал по залу, кое-где захлопали.
— Вот теперь — внимание, доктор! — сказала пани Майнау.— Ваше желание сейчас исполнится, услышите нечто, созданное специально для нее.
Рудольф заиграл вступление к адажио, но не доиграл. Ибо в тот момент, когда надо было вступать Тинде, грохнул ужасающий удар, так что подскочил не только пианист, но и все, кто сидел в зале. Звук был похож на пушечный выстрел, произведенный в непосредственной близости. Стало слышно, как у подъезда забили копытами испуганные лошади. Детонация прозвучала очень резко и до того чуждо, непривычно, что никто не мог понять причину.
Все обернулись к выходу, от испуга гости просто оцепенели.
Но вот уже начали раздаваться женские голоса, поспешно и громко требовавшие поскорей уходить отсюда: это предвещало панику. Тут кто-то показал наверх, затем поднялось еще несколько рук, голоса зазвучали спокойнее, хотя и удивленно,— и вскоре всем стало ясно, что случилось.
Через огромное монолитное стекло окна над эстрадой, от верхней до нижней рамы протянулась зигзагообразная трещина; ярко высвеченная луной, уже ушедшей за пределы окна, трещина была похожа на молнию, на росчерк судьбы, перечеркнувшей все это праздничное безумство.
— Гляньте-ка, должно быть, знатный мороз на дворе, коли треснуло такое стекло! — сказала пани Па-паушеггова.— Поди, несколько сотен к черту пошло...
— Скажите лучше — несколько тысяч, милостивая пани,— возразил пан Бенда.— И не обязательно от одного мороза; если такое стекло плохо закрепить, скажем, перетянуть с одной стороны, то достаточно бывает небольшого охлаждения, и беда тут как тут.
Слышались и другие объяснения, в них недостатка не было. Но все равно — впечатление оставалось тягостным, чудилось что-то роковое, словно некое «мене, текел, фарес» зияло с перечеркнутого наискось окна.
Настроение упаЛо, оно совершенно сломалось, веселье улетучилось, никто больше не садился. И, словно опасаясь, что теперь Ноше мистера Моура пойдет рушиться и дальше, все разом заспешили, словно сговорившись, начали одеваться, уходить, и первый пример подали гости за главным столом. Хозяин прощался за руку с друзьями, пожимая плечами по поводу фатального случая, преждевременно прервавшего праздничную программу. И каждому, кто подходил к нему, чтобы откланяться, он повторял свое искреннее сожаление. Отбыла и барышня Фафрова; поскольку с Тиндой оставался ее отец, Мальва предпочла уехать со своим учителишкой, столько раз бросаемым ею и вновь обретаемым Никишеком.
Тинда бесследно скрылась.
Она сидела теперь в задней комнате, в так называемой куда бежала сразу после страшного грохота, и пани Майнау обнаружила ее здесь, стучащую зубами, и не могла слова от нее добиться. Утешала она ее насильно, чуть ли не с бранью, настаивая, чтобы Тинда допела программу. Но вот пошел сюда совершенно убитый Важка и на вопрос Майнау, что делается в зале, сообщил, что публика разъезжается гуртом. Тут пани Майнау взъелась на него: это он во всем виноват, сохрани он присутствие духа, не подскакивал бы как сумасшедший, а спокойно продолжал бы играть! Тинда опамятовалась бы и допела бы до конца, как богиня!
Но Тинда возразила на это, что не смогла бы издать ни звука, горло у нее перехватило. У нее зуб на зуб не попадал, как в жару, и вдруг хлынули слезы, она бросилась в объятия пани Майнау и расплакалась, причитая в отчаянии:
— Увидите, милостивая пани, это плохо кончится, это было дурное предзнаменование!
Увидев слезы дочери, пан Уллик успокоился: теперь уже нечего опасаться одного из тех нервных припадков, во время которых — он знал — Тинда способна на что угодно. Слезы разрядили напряжение, как ливень разряжает тучи, грозящие градом, и катастрофы не будет.
В наступившей тишине внезапно закричал телефонный звонок.
Рука пани Майнау, поглаживавшая Тинду по волосам, замерла, голова девушки поднялась с груди наставницы, и обе с испугом переглянулись.
Да, они совершенно забыли о том, чего с таким нетерпением ждали весь вечер!
Императорский советник подбежал к телефону — «Алло!» — и ответил в трубку:
— Да, подождите немного, сейчас он будет... Вот, подходит уже! — Он передал трубку Моуру, который только что вошел с доктором Принцем.— Пана Моура спрашивают из театра.
— Сейчас кончился спектакль,— пробормотал про себя Важка, имевший полное право разделять общее напряжение.
Моур поспешно подсел к аппарату, и не менее стремительно пани Майнау кинулась к отводной трубке.
— Олл раит,— сказал в аппарат Моур.— Говорят, хорошо, что застали меня,— объяснил он присутствующим, после чего отвечал уже только в телефон, односложно, через паузы, и как бы про себя.
— Уез-уез-уез...— Пауза.— Пауза. Никто, конечно, ничего не мог понять по этим репликам, зато лицо пани Майнау становилось все красноречивее и грознее. Голова старой учительницы пения, с ее страусовым султаном, затряслась, глаза выкатились до крайних пределов, затем она отшвырнула отводную трубку, через которую слышала весь разговор, подошла прямиком к доктору Принцу и с пылом театральной ветеранки выругалась:
Знаете, что они предлагают?! Место в женском хоре! В женском хоре — ей, моей Тинде, второй Агуяри!
Тинда только приподнялась, всплеснула руками, сжала свои виски и бессильно опустилась снова на кушетку.
— Что вы сказали?! — взорвался доктор Принц.— Возможно ли такое оскорбление?! Кто это там говорит? Сам директор? Ну, я ему выложу свое мнение, увидите!
И, словно он был тут у себя, словно и телефон был его, доктор оттеснил Моура, едва пробормотав извинение, и сам взял трубку.
С первых же его слов стало ясно, что между Принцем и человеком на другом конце провода существуют давнее знакомство и приятельские отношения. Доктор очень вежливо и пространно поздоровался, сообщил, как поживает, сам осведомился о том же, большое удовольствие по какому-то поводу и, видимо, на вопрос о причине приезда в Прагу, ответил:
Да, я приехал по двум причинам, прежде всего — послушать завтра оперу Сметаны, которого еще не знаю, и заранее рад... Спасибо. Конечно... Рассчитываю на это и благодарю... Благодарю... Весьма обязан. Л мотом я приехал еще для того, чтобы повидать свою старую приятельницу, милую Майнау... знаете? Ну, конечно... А ты молчи! (Это было сказано мимо фубки, н строну Майнау.) Хотел послушать ее феноменальную ученицу. Фрейлен... фрейлен...
Уллик! — шепотом подсказала Майнау. - Уллик... Да, я только что слышал ее здесь, в при-нашом концерте, и, узнав, что вы у телефона, поспешил поздравить вас. Конечно, я знал, что у вас в Праге, в вашей катаральной Праге, что весьма примечательно, обьнвился поразительный голосовой материал... Как? Да, по то, что я сегодня слышал — просто сказочно, поверьте, господин директор, за всю свою долгую жизнь и многолетнюю деятельность, посвященную божественной музыке, не много было у меня часов столь восторженной радости, как сегодня... Что-о-о? Алло! Да, Ор-труда из «Лоэнгрина», низверженные боги... Заверяю вас, дорогой директор, подобного я еще не встречал, сколько живу на свете. Вы же знаете, я в этих делах тертый калач, меня трудно чем-нибудь поразить — многих я слышал, таких, кто имел на это право.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59