Как давно это было…
Валерий прикрепил цветок к своему черному боннэ – высокой шляпе без полей, – и перед тем как сесть на коня, еще раз взглянул на площадь. Красиво здесь, что ни говори. Совсем некстати он вспомнил, что раньше площадь использовалась как место для казней, и рядом с цветочными клумбами возвышались виселицы и плаха.
Так продолжалось до тех пор, пока Вилер не отменил публичные казни, справедливо полагая, что зрелища такого рода будят у черни низменные инстинкты. Принц подумал, что если после смерти Вилера к власти придет его полоумный братец, то скорее всего этот жуткий обычай опять воскреснет – и поежился.
Он посмотрел назад – черная кавалькада подползала к площади. Он сам отправился в путь налегке, не взяв с собой никого, кроме единственного пажа, что должен был присмотреть за лошадью у храма, но теперь, глядя на бесконечную верениц карет и паланкинов, он испытывал смутную неловкость.
Впереди, со штандартами, украшенными золотыми кистями, как и положено при торжественных выездах, и красной королевской орифламмой выступали на белоснежных лошадях шестеро средних герольдов. В знак траура в гривы скакунов вплетены были черные атласные ленты.
В Аквилонии, как и во многих других хайборийских государствах, это сословие распадалось на три группы. Первая носила название – «короли гербов». Дворяне, входящие в нее, были вестниками мира и войны, присутствовали на всех судилищах, исследовали родовые таблицы и гербы, осматривали оружие на поединках. В его родном Шамаре эту роль играл небезызвестный Ринальдо.
Вторые – «средние герольды» были глашатаями: им вменялось в обязанность трубить в серебряные трубы и сообщать народу о королевской воле или возвещать о начале турнира.
Наконец младшими в этом списке были «сопровождающие». Обряженные в цвета соответствующего Дома, они должны были, словно стайка ручных соек, повсюду следовать за своим господином, проверяя еду и питье венценосца, поддерживая его парадную горностаевую мантию и прислуживая за столом.
За герольдами ехали личные телохранители короля: две децимы Черных Драконов, по десять человек каждый. Они оттесняли в сторону чересчур любопытных горожан, не забывая следить за толпой и окружающими дорогу домами. Первую дециму составляли лучшие аквилонские стрелки: их зоркие глаза цепко ощупывали толпу горожан, а руки крепко сжимали взведенные арбалеты. Любой, заподозренный в злом умысле против Его Величества, а то и просто имевший неосторожность сделать подозрительное движение, рисковал получить стальной болт прямо в сердце. Гвардейцы не знали промаха и не ведали пощады.
Их называли Стрелки Митры, а на панцирях красовался отличительный знак – золотой солнечный диск.
Во втором отряде были собраны отборные копейщики. Их длинные пики, гордо взмытые ввысь, были укреплены на специальных выступах на седле, но в нужный момент они в мгновение ока оказывались готовыми к бою, и золотые жала угрожающе нацеливались в сторону предполагаемой опасности. Обычай делать наконечники из золота был введен несколько столетий назад, с тех пор, как во время торжественного шествия на короля Авениуса накинулась стая демонов, вызванных из глубин преисподних магами Черного Круга.
Их, как и любую другую нежить, нельзя было поразить простой сталью, и это стоило монарху жизни.
Наследники Авениуса учли горький урок и вооружили своих телохранителей так, чтобы они могли отразить натиск не только человеческих врагов. Поэтому вторую дециму стали именовать Золотые Копья.
Говорили, что гвардейцы этого отряда без усилий могли на полном скаку поразить копьем медную монетку, подброшенную в воздух.
Однако сейчас у них, как и двух отрядов меченосцев, что замыкали процессию, почти не было работы. Горожане сами теснились по сторонам, торопясь дать дорогу придворным, взирая на проезжающий кортеж с гордостью и благоговением.
Да, Вилер был любим народом. Невозможно и помыслить было, чтобы кто-то вздумал учинить против короля дурное. И потому гвардейцы ехали расслабившись, красуясь молодецкой выправкой и посылая сияющие улыбки очаровательным лавочницам.
А дальше следовали придворные. Зрелище они представляли собой более чем впечатляющее, однако, на взгляд Валерия, довольно комичное. Они тащили за собой все, что только можно, точно собирались переселиться в храм Митры навеки: походную мебель, почти не уступавшую дворцовой ни размерами, ни отделкой, утварь, охотничьи принадлежности – хотя на кого собирались они охотиться во владениях Солнцеликого, оставалось загадкой, собственные молельные принадлежности и складные алтари, статуэтки божеств, а некоторые даже – собственных жертвенных животных. Бесчисленная челядь – ¦ повара и музыканты, лекари и писцы, брадобреи и конюхи – все ютились в крытых фургонах, пестрых, точно повозки ярмарочных акробатов, тогда как сами вельможи путешествовали в отделанных золотом и бархатом дормезах, в сопровождении жен, дочерей и доверенных слуг, – огромных сооружениях, скорее напоминающих крепости на колесах, нежели обычные кареты.
Гиганты эти, в которые запряжено было не менее шести лошадей, также увитых черными лентами – еле ползли по раскисшей грязи, оставшейся после недавних дождей. Неудивительно, что процессия надеялась, выехав из Лурда с рассветом, достичь храма не раньше полудня, тогда как хорошему всаднику на это понадобилось бы не больше одного поворота клепсидры, и на мгновение Валерию захотелось пустить вскачь своего гнедого, оторваться от всей этой пышной свиты, сковывающей его хуже, чем колодки каторжника, однако он не позволил себе поддаться искушению. Он и без того слишком на виду при дворе, – подобное неуважение едва ли пришлось бы по вкусу королю, не говоря уже о прочих вельможах.
Ну а кроме того, он не мог и представить себе, что будет делать в Храме Тысячи Лучей в ожидании, пока подтянутся остальные. Разве что молиться…
Взгляд его с тоской скользил по ползущим мимо неуклюжим дормезам и паланкинам. Проезжающие мимо верхом офицеры гвардии, в отличие от придворных, дружески кивали – он почти всех знал по именам и пользовался среди них определенной симпатией, но сейчас у него не было желания заводить с ними разговор. Отвечать на вопросы, улыбаться, шутить, – это было свыше его сил.
Его миновала карета с гербом на дверце, запряженная восьмеркой черных, как уголь, лошадей, – это ехал сам Вилер. Интересно, подумалось принцу, там ли сейчас Нумедидес, и что за яд расточает сейчас этот подлый пес, отравляя душу короля против Валерия… однако тяжелые шторы скрывали окна, и взгляду принца не удалось проникнуть внутрь. Рассеянно усмехнувшись, он пожал плечами.
Была бы возможность – он с радостью придушил бы Нуми, эту подлую лживую гадину, собственными руками. Однако отравлять себе жизнь постоянной тревогой и опасениями было бы слишком нелепо. Да, воистину, пусть все идет, как идет, сказал он себе устало. Любой удар судьбы он постарается встретить с мужеством и стойкостью воина. Хотя бы этому жизнь научила его вполне.
И, пришпорив коня, Валерий Шамарский рысью пустил его вперед, вдогонку королевской карете.
По пути он обогнал Амальрика Торского, неспешно ехавшего на чалом жеребце, украшенном черными перьями, в том месте процессии, что установлено было для дуайена дворцовым протоколом. За ним, в нескольких шагах, следовал паж барона, смазливый юнец с каштановыми кудрями до плеч и алыми, точно лепестки розы, губками. Злые языки болтали, что этого мальчика Амальрик ценит отнюдь не за сметливость, но за услуги вполне определенного свойства; и сейчас, глядя на черноглазого красавчика, не спускавшего глаз с барона, принц вполне готов был с ними согласиться. Странно однако, что именно его взял посланник с собой сегодня…
Нелепой была бы мысль, что и в храме Митры он надеется найти место для плотских утех. И хотя Валерий был уверен, что подобного святотатства немедиец не допустит – все же мерзкие мысли, придя однажды, не желали отпускать его, и принц, дав волю воображению, почувствовал, что краснеет.
Именно в этот миг паж барона, словно ощутив на себе взгляд Валерия, повернулся, уставившись открыто ему в лицо, с непочтительностью, граничившей с дерзостью. Принц готов был одернуть его, но язык словно прилип к гортани. Это было невозможно, смехотворно – все же он не мог отделаться от мысли, что и прежде ему уже доводилось видеть эти глаза, жгуче-черные, полубезумные, пылающие неукротимым нездешним огнем.
И глаза эти не были глазами красавчика-пажа.
Содрогнувшись, принц с усилием отвел взгляд. Привидится же такое! Должно быть, бессонные ночи так подействовали на него. Он стал слишком мнителен, впечатлителен, точно девица в тягости…
С досады Валерий стегнул лошадь и пустил ее вскачь, обгоняя неповоротливые дормезы и паланкины, тесня гвардейцев и стражу, и вскоре выехал далеко вперед, вновь заняв во главе колонны место, принадлежащее ему по праву.
Юноша-паж, ехавший следом за Амальриком, с облегчением проводил принца взглядом и, не удержавшись, поднял руку, чтобы утереть испарину, выступившую на лбу. Слава Митре, пронесло!.. На несколько мгновений сердце его перестало биться – он был уверен, что Валерий узнал его. Хотя они с шамарцем виделись вблизи лишь однажды, тому, похоже, что-то запомнилось в облике Ораста, если он сумел признать жреца и в таком обличье. Ораст явственно уловил сомнение, промелькнувшее в глазах принца, несмотря на то, что самому себе бывший жрец казался совершенно неузнаваемым в светском платье, слоем грима на лице и накладными локонами.
Зря, конечно, он так уставился на шамарца.
Но, Митра свидетель, он не мог заставить себя отвести взор и смотрел на своего врага, точно кролик на удава. Миг назад он не боялся, но теперь липкий страх обволок его. Он лишь теперь осознал, что несколько мгновений все их предприятие висело на волоске, понял, какому риску подвергалась его жизнь…
Неудивительно, что лоб покрылся испариной, а по коже побежали мурашки.
Однако же обошлось. Он вздохнул с облегчением, испытывая неодолимое желание окликнуть барона, поделиться с ним пережитым ужасом, в поисках ободрения – но это было невозможно. Амальрик строго-настрого приказал ему держать язык за зубами, пока они не приедут на место, и, что бы ни случилось, не обращаться к нему первым. Таково было правило, установленное немедийцем для всех своих слуг, и паж Альфео, чью роль сегодня играл Ораст, также не был исключением. Многим при дворе известно было, что челядинцы барона готовы вынести безмолвно даже пытки, лишь бы не прогневить господина, и малейшее отступление от обычая грозило не остаться незамеченным.
И хотя Ораст накрепко запомнил все это, ему стоило огромного труда сдержать себя. Он невольно подумал, что не согласился бы пойти в услужение к дуайену даже за тысячу золотых.
Впрочем, нужно было признать, что излишняя, возможно, требовательность и строгость барона идет рука об руку с иными его качествами, коими Ораст не мог не восхищаться. С той самой минуты, как он прибыл в Тарантию накануне, уставший, голодный, доведенный до отчаяния дорожными неурядицами, и постучался в двери башни, где находились покои Амальрика, тот немедленно взвалил все заботы о нем на свои плечи, и жрец с облегчением понял, что ему больше тревожиться не о чем.
И вера его в успех задуманного укрепилась стократно.
У Амальрика все было готово к его приезду. Сухо, по-деловому он объяснил Орасту, что тот должен сделать. Начертил план храма. Указал, как поступать в случае любых непредвиденных обстоятельств… Орасту подумалось невольно, что сам он не составил бы такого детального, продуманного плана, даже если бы на подготовку у него ушло сто зим.
О самом убийстве они не сказали ни слова. Барона это будто бы и не интересовало, точно его единственной задачей было дать возможность Орасту незамеченным проникнуть в святая святых Золотого Храма и присоединиться к церемонии. Для Амальрика это была не более чем заурядная военная операция, в коих ему довелось не единожды участвовать. Четкость, проработка деталей и никаких эмоций. Ораст же не мог не думать о крови… И каждый раз, когда он пытался взять что-либо со стола, рука его дрожала.
Он видел, что Амальрик это заметил, и стыдился собственной слабости. Но никакие увещевания не помогали. Чем ближе подступал роковой миг, тем меньше оставалось у Ораста уверенности в себе. Под конец лишь твердость барона удержала его от срыва. И даже заснуть ночью он смог лишь после того, как немедиец наложил на него легкое сонное заклятье. Отдых, заявил он, прежде всего. И жрецу ничего другого не оставалось, как повиноваться.
Сон его был неспокоен. С пугающей отчетливостью перед ним вновь вставали образы дня минувшего.
Марна бесцеремонно растолкала его, и Ораст отправился в путь еще затемно. До рассвета было далеко и тогда, когда дорога привела его к Амилии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74