Правда, у Халандовского есть водка и приди Пафнутьев со своей бутылкой, тот мог бы оскорбиться, сам постарался бы выставить три и, конечно, все три они бы, не торопясь, выпили за приятной вечерней беседой.
Может, так и поступить? — подумал Пафнутьев. — Нет, Халандовский будет попозже. Хорошо бы Фырнина к нему сводить, но тут нужно позволение Аркаши, он не с каждым пожелает разговаривать, а тем более пить.
Пафнутьев зашел в телефонную будку, потом во вторую, поскольку телефон не работал, в третью... И только в пятой раздались обнадеживающие гудки.
— Таня? — спросил он. — Рад слышать твой голос! Он как всегда полон жизни!
— А, Паша, — протянула женщина и привычное разочарование прозвучало в ее тоне. — Как поживаешь?
— Прекрасно! А у тебя, наверно, стирка в разгаре?
— Откуда ты знаешь?
— Следователь потому что. И из трубки распаренным бельем тянет.
— Да, немного есть, — без подъема ответила женщина.
— И по голосу чувствуется. Голос у тебя какой-то распаренный, размокший, кисловатый... Следующий раз, когда ты позвонишь, я буду отвечать таким же голосом. Успехов тебе, дорогая. Обрати внимание на скатерть — винные пятна плохо отмываются.
И Пафнутьев раздраженно повесил трубку.
* * *
Как и каждый уважающий себя журналист, Фырнин имел свои представления о том, как собирать материал, как его излагать, как вести себя в редакции, каким быть в командировке. Некоторые его коллеги начинали с того, что еще из Москвы звонили первым людям города, давая понять, какой скандал может разразиться и как много зависит от него, от человека, который едет в командировку, как правильно поступит начальство, приняв журналиста на уровне главы дружественной державы — с машиной на перроне, с оплаченным номером гостиницы, с холодильником, способным ублажить самые необузданные вкусы приезжего корреспондента. А к вечеру неплохо бы накрыть стол в укромном месте, неплохо бы к столу пригласить местную красотку, которая давно мечтает познакомиться с московским журналистом и готова... В общем, ко многому готова.
Так вот, Фырнин не принадлежал к этому пробивному неукротимому племени. Чем многих вводил в заблуждение, поскольку попрощавшись, расплатившись за билет, который хозяева великодушно достали для него, уезжал с искренней благодарностью в глазах, но никто не мог сказать определенно — напишет ли он фельетон, хвалебный очерк или не напишет ничего. И чаще всего начальство склонялось к тому, что ничего не напишет. Такие не пишут, — решало начальство. — Видно, приехал проветриться. И жестоко ошибались. Потому что, вернувшись домой и открыв свой блокнот, Фырнин не бывал ничем связан — ни оплаченной гостиницей, ни роскошным застольем, ни волнующими знакомствами с местной богемой. Конечно, такой подход делал его жизнь несколько скучной и обыденной, но он утешался событиями, которые начинались после опубликования его материалов — гневные звонки начальства, протесты в вышестоящие органы, тысячи писем от читателей со всей страны. Поэтому, возвращаясь без тяжелых коробок с коньяком и балыками, Фырнин не страдал от комплекса неполноценности.
И приехав в командировку, он тоже вел себя не совсем обычно. Забросив вещи в гостиницу, но не оставив в номере ни единого документа, отправлялся гулять по городу. Не стремясь во что бы то ни стало объявить властям о своем прибытии, шатался по улицам, покупал газеты, лакомился мороженым, мог зайти в кино, посидеть в ресторане, заглянуть в магазины. Он прекрасно знал, что администратор гостиницы в ближайшие же полчаса позвонит в Большой дом, позвонит еще по двум-трем телефонам и о его приезде будет известно. И, конечно, многих озадачит его исчезновение, начальнички обеспокоятся — где он, с кем, кто и какие материалы ему передает в эти минуты. И знал, что одним из первых вопросов завтра в высоком кабинете будет примерно такой:
— Как вам понравился наш город, как провели время?
— Прекрасный город, — неизменно отвечал Фырнин, сияя широкой улыбкой, поскольку отвечал искренне. В его глазах светился простодушный восторг и даже польщенность тем, что столь большой человек великодушно отдавал ему часть своего времени.
При этом Фырнин прекрасно сознавал, как на него смотрят, что думают, насколько весело будут смеяться, когда он уедет. И не возражал. А люди, видя перед собой если и не круглого дурака, то личность весьма незначительную, даже не считали нужным слишком уж таиться.
И опять жестоко ошибались. Ни единого оброненного ими слова, ни единого жеста, даже выражения глаз не забывал Фырнин и воспроизводил в своих очерках достоверно и глумливо. Да, тон его очерков был именно такой. И часто людей, которых он описывал, возмущало не столько раскрытие их неблаговидных дел, сколько тон — преувеличенно уважительный, но неизменно глумливый. Случалось, месяцами ходил Фырнин на судебные процессы, где обвиняли его в клевете, оскорблении достоинства, откровенном издевательстве. Наверно, это был едва ли не единственный журналист в Москве, которого вызывали в суд не за искаженные факты, а за скрытые намеки и куражливость.
Поскольку Пахомов в своем письме в редакцию обвинял Голдобова, с него Фырнин и решил начать. И на следующее утро, перекусив в гостиничном буфете, направился в управление торговли. Верный своим повадкам, не позвонил, не предупредил, а сразу бочком протиснулся в приемную с неловкой улыбкой, словно заранее прося прощения за то, что он, такой никчемный, посмел объявиться здесь.
— Простите — остановился он в нескольких шагах от стола секретарши — огненно-рыжей, со взглядом непреклонным и подозрительным. — Простите, — повторил Фырнин, — первого его обращения секретарша не услышала. — Мне бы к Голдобову попасть, если вы, конечно, не возражаете.
— У него прием по пятницам.
— Я из редакции, из Москвы... Мы получили письмо от вашего товарища... Пахомов его фамилия...
— Минутку, — что-то неуловимо изменилось в секретарше и поднялась она из-за стола совсем другим человеком — участливым и доброжелательным. — Я узнаю, здесь ли он, — и скрылась в кабинете. Вышла она через несколько минут.
— Ну как? — спросил Фырнин. — Нашелся?
— Кто?
— Голдобов нашелся?
— А он и не терялся! Илья Матвеевич ждет вас. Заходите.
Фырнин постоял, склонив голову, оглянулся на ожидавших приема сотрудников, улыбнулся виновато, поскольку его принимали вне очереди.
— Надо же, ждет... Придется зайти. Голдобов поднялся со своего места, бодрый, загорелый, в белой рубашке, светящийся радостью.
— Меня зовут Илья Матвеевич.
— Валентин Алексеевич.
— Это прекрасно, — Голдобов пружинисто прошел к столу, сел, нажал невидимую кнопку, а едва вошла красногривая секретарша, повернулся к ней. — Жанна! Кофе, пожалуйста! Вы не против? — обратился к Фырнину.
— Что вы! В гостинице напоили такой бурдой!
— Я угощу настоящим кофе! — не в силах сдержаться, Голдобов хлопнул в ладоши, рассмеялся в предвкушении приятной беседы с журналистом. — А в гостинице у вас все в порядке? Номер хороший?
— Да, в порядке. Бывают, конечно, лучше, но я ненадолго... Несколько дней.
— Буфет там отвратительный... Может быть, немного выручить, а? Подбросим сухой паек, глядишь, и продержитесь эти несколько дней!
— Постараюсь, — неопределенно ответил Фырнин, но на кодовом языке больших людей он знал, что это означает согласие на сухой паек. Он не стал отказываться вовсе не потому, что так уж ему хотелось осетрового балыка, апельсинов или грузинского коньяка. Он знал другое — если откажется, то разговора с Голдобовым не получится. И к кому бы он ни напросился на беседу, все в городе будут знать — пришел враг. И в самом невинном вопросе будут искать ловушку, отвечать уклончиво, лукаво. Приняв же дар от Голдобова, он даст понять — с ним можно договориться.
Голдобов не спросил, где он остановился, в каком номере, и Фырнин оценил класс его работы. Он знал — вернувшись в гостиницу, скорее всего, обнаружит, что его переселили в другой номер, с видом на реку, что появился холодильник, сам по себе починился телевизор, дырявое полотенце исчезло и вместо него висит новое, с китайскими цветастыми разводами. И про себя радовался, потому что все это косвенно подтвердит сведения из письма Пахомова.
— С чем пожаловали? — спросил Голдобов, разливая кофе из металлической турмочки.
— Да так, мелочи... У меня здесь несколько заданий, но перед отъездом дали еще письмо. Пришло оно из ваших владений. Надо что-то ответить автору... Хочу посоветоваться, Илья Матвеевич.
Невинные слова произнес Фырнин, и сколько ни изучай, невозможно обнаружить в них тайный смысл. А он присутствовал. Этими словами Фырнин дал согласие на дары, подтвердил готовность сотрудничать с Голдобовым.
— Вот оно, — сказал Фырнин и протянул машинописную копию письма Пахомова. На письме стоял красный штамп редакции, скрепкой была подколота карточка, он сам красным фломастером размашисто написал в углу — “Срочно!” и, никого не обманывая, поставил свою собственную подпись, правда, не слишком разборчивую. Несколько цифр в письме обвел этим же фломастером и на полях поставил птички, как бы обращал внимание читателя на рубли, тонны, даты. Фырнин прекрасно знал, как все это действует на сознание и с каким возрастающим ужасом будет читать письмо этот загорелый, жизнерадостный и гостеприимный начальник.
— Да, — произнес Голдобов без прежней удали, — крутоватое письмо.
— Мы других не получаем, — опять произнес Фырнин условные слова. А означали они примерно следующее: не беспокойтесь, Илья Матвеевич, если у нас с вами все хорошо сложится, то мне ничего не стоит к этому письму отнестись точно так же, как к тысячам других — списать в архив. И Голдобов это понял.
— Еще кофе?
— С удовольствием! — воскликнул Фырнин благодарно и этим еще раз подтвердил — он свой человек и столковаться с ним можно.
— Жанна! — Голдобов поднял правую, невидимую для Фырнина бровь и чуть заметно подмигнул. — Кофе повтори, пожалуйста. Может, у тебя еще что-то найдется, печенье какое-нибудь...
Поднятая бровь означала, что Жанна может принести и коньяку, немного, но хорошего, рюмки желательно хрустальные и очень маленькие, закуски должно быть мало, но подороже. Жанна была подготовленной секретаршей и когда она появилась, на небольшом подносике стояло все, чего хотел Голдобов, правда, с единственным нарушением — бутылка была явно великовата. Но оправдывало Жанну, а значит и Голдобова то, что бутылка была темной, матовой с красивыми золотыми буквами “Наполеон”. И важное обстоятельство — она оказалась початой.
— Нив коем случае! — гневно воскликнул Голдобов проверочные слова.
— Я подумала, вдруг окажется кстати... Вы уж меня простите, мальчики!
И эти ее слова были условным кодом. Самое значительное слово — “мальчики”. Фырнин, услышав его, сделал для себя нужные выводы. Он все понял. Оно означало, что Жанна прекрасно к ним обоим относится, одинаково их любит, что маленькие рюмки со временем, может быть, даже сегодня вечером, она заменит на другие, что она готова не только называться девочкой, но и быть ею.
— Спасибо, девочка, — этими словами Фырнин согласился пригубить коньячку.
— Вы можете и не пить, — сказала Жанна, улыбнувшись Фырнину. — Я уж согрешу до конца... Или выполню долг гостеприимства... Налью, а вы решайте... Хорошо?
Наполнив хрустальные рюмки размером с голубиное яйцо, она вышла, помахивая пустым подносом, да еще успела скорчить Фырнину гримаску, дескать, не робей, с Голдобовым можно себя вести свободнее, он ничего мужик.
Фырнин взял рюмку вроде бы любуясь ее диковинными формами, игрой солнечных бликов в гранях. Голдобов поднял рюмку увереннее, уже для того, чтобы выпить.
— За успех вашей командировки, — сказал он.
— Спасибо, — кивнул Фырнин. — Для вас, я думаю, такие письма не редкость?
— Ох, не говорите, — вздохнул Голдобов, благодарный гостю за сочувствие. — Но с этим письмом вышла накладка... Дело в том, что автора... Вы уж извините... Нет в живых.
— Не понял, — Фырнин отложил недочищенный апельсин. — В каком смысле?
— В прямом. Погиб... Это очень печально, но лучше сразу назвать вещи своими именами. Он же из шоферни... Там свои счеты, своя система расчетов. То ли проигрался, то ли проворовался... Он долгое время пытался меня шантажировать, требовал деньги, припугивал самыми невероятными разоблачениями... Пользовался тем, что является моим персональным водителем. Конечно, я не мог это выносить слишком долго, от его услуг отказался. Сначала он писал на меня в местные органы, а когда увидел, что это не действует, вышел на Москву.
— И он писал на вас даже здесь, в городе? — пораженно воскликнул Фырнин.
— Что делать, — горестно качнул головой Голдобов и, словно бы в забытьи, опять наполнил рюмки.
— Будучи вашим персональным водителем? — в голосе Фырнина прозвучали гневные нотки.
— В газету писал, — произнес Голдобов горько, — в прокуратуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Может, так и поступить? — подумал Пафнутьев. — Нет, Халандовский будет попозже. Хорошо бы Фырнина к нему сводить, но тут нужно позволение Аркаши, он не с каждым пожелает разговаривать, а тем более пить.
Пафнутьев зашел в телефонную будку, потом во вторую, поскольку телефон не работал, в третью... И только в пятой раздались обнадеживающие гудки.
— Таня? — спросил он. — Рад слышать твой голос! Он как всегда полон жизни!
— А, Паша, — протянула женщина и привычное разочарование прозвучало в ее тоне. — Как поживаешь?
— Прекрасно! А у тебя, наверно, стирка в разгаре?
— Откуда ты знаешь?
— Следователь потому что. И из трубки распаренным бельем тянет.
— Да, немного есть, — без подъема ответила женщина.
— И по голосу чувствуется. Голос у тебя какой-то распаренный, размокший, кисловатый... Следующий раз, когда ты позвонишь, я буду отвечать таким же голосом. Успехов тебе, дорогая. Обрати внимание на скатерть — винные пятна плохо отмываются.
И Пафнутьев раздраженно повесил трубку.
* * *
Как и каждый уважающий себя журналист, Фырнин имел свои представления о том, как собирать материал, как его излагать, как вести себя в редакции, каким быть в командировке. Некоторые его коллеги начинали с того, что еще из Москвы звонили первым людям города, давая понять, какой скандал может разразиться и как много зависит от него, от человека, который едет в командировку, как правильно поступит начальство, приняв журналиста на уровне главы дружественной державы — с машиной на перроне, с оплаченным номером гостиницы, с холодильником, способным ублажить самые необузданные вкусы приезжего корреспондента. А к вечеру неплохо бы накрыть стол в укромном месте, неплохо бы к столу пригласить местную красотку, которая давно мечтает познакомиться с московским журналистом и готова... В общем, ко многому готова.
Так вот, Фырнин не принадлежал к этому пробивному неукротимому племени. Чем многих вводил в заблуждение, поскольку попрощавшись, расплатившись за билет, который хозяева великодушно достали для него, уезжал с искренней благодарностью в глазах, но никто не мог сказать определенно — напишет ли он фельетон, хвалебный очерк или не напишет ничего. И чаще всего начальство склонялось к тому, что ничего не напишет. Такие не пишут, — решало начальство. — Видно, приехал проветриться. И жестоко ошибались. Потому что, вернувшись домой и открыв свой блокнот, Фырнин не бывал ничем связан — ни оплаченной гостиницей, ни роскошным застольем, ни волнующими знакомствами с местной богемой. Конечно, такой подход делал его жизнь несколько скучной и обыденной, но он утешался событиями, которые начинались после опубликования его материалов — гневные звонки начальства, протесты в вышестоящие органы, тысячи писем от читателей со всей страны. Поэтому, возвращаясь без тяжелых коробок с коньяком и балыками, Фырнин не страдал от комплекса неполноценности.
И приехав в командировку, он тоже вел себя не совсем обычно. Забросив вещи в гостиницу, но не оставив в номере ни единого документа, отправлялся гулять по городу. Не стремясь во что бы то ни стало объявить властям о своем прибытии, шатался по улицам, покупал газеты, лакомился мороженым, мог зайти в кино, посидеть в ресторане, заглянуть в магазины. Он прекрасно знал, что администратор гостиницы в ближайшие же полчаса позвонит в Большой дом, позвонит еще по двум-трем телефонам и о его приезде будет известно. И, конечно, многих озадачит его исчезновение, начальнички обеспокоятся — где он, с кем, кто и какие материалы ему передает в эти минуты. И знал, что одним из первых вопросов завтра в высоком кабинете будет примерно такой:
— Как вам понравился наш город, как провели время?
— Прекрасный город, — неизменно отвечал Фырнин, сияя широкой улыбкой, поскольку отвечал искренне. В его глазах светился простодушный восторг и даже польщенность тем, что столь большой человек великодушно отдавал ему часть своего времени.
При этом Фырнин прекрасно сознавал, как на него смотрят, что думают, насколько весело будут смеяться, когда он уедет. И не возражал. А люди, видя перед собой если и не круглого дурака, то личность весьма незначительную, даже не считали нужным слишком уж таиться.
И опять жестоко ошибались. Ни единого оброненного ими слова, ни единого жеста, даже выражения глаз не забывал Фырнин и воспроизводил в своих очерках достоверно и глумливо. Да, тон его очерков был именно такой. И часто людей, которых он описывал, возмущало не столько раскрытие их неблаговидных дел, сколько тон — преувеличенно уважительный, но неизменно глумливый. Случалось, месяцами ходил Фырнин на судебные процессы, где обвиняли его в клевете, оскорблении достоинства, откровенном издевательстве. Наверно, это был едва ли не единственный журналист в Москве, которого вызывали в суд не за искаженные факты, а за скрытые намеки и куражливость.
Поскольку Пахомов в своем письме в редакцию обвинял Голдобова, с него Фырнин и решил начать. И на следующее утро, перекусив в гостиничном буфете, направился в управление торговли. Верный своим повадкам, не позвонил, не предупредил, а сразу бочком протиснулся в приемную с неловкой улыбкой, словно заранее прося прощения за то, что он, такой никчемный, посмел объявиться здесь.
— Простите — остановился он в нескольких шагах от стола секретарши — огненно-рыжей, со взглядом непреклонным и подозрительным. — Простите, — повторил Фырнин, — первого его обращения секретарша не услышала. — Мне бы к Голдобову попасть, если вы, конечно, не возражаете.
— У него прием по пятницам.
— Я из редакции, из Москвы... Мы получили письмо от вашего товарища... Пахомов его фамилия...
— Минутку, — что-то неуловимо изменилось в секретарше и поднялась она из-за стола совсем другим человеком — участливым и доброжелательным. — Я узнаю, здесь ли он, — и скрылась в кабинете. Вышла она через несколько минут.
— Ну как? — спросил Фырнин. — Нашелся?
— Кто?
— Голдобов нашелся?
— А он и не терялся! Илья Матвеевич ждет вас. Заходите.
Фырнин постоял, склонив голову, оглянулся на ожидавших приема сотрудников, улыбнулся виновато, поскольку его принимали вне очереди.
— Надо же, ждет... Придется зайти. Голдобов поднялся со своего места, бодрый, загорелый, в белой рубашке, светящийся радостью.
— Меня зовут Илья Матвеевич.
— Валентин Алексеевич.
— Это прекрасно, — Голдобов пружинисто прошел к столу, сел, нажал невидимую кнопку, а едва вошла красногривая секретарша, повернулся к ней. — Жанна! Кофе, пожалуйста! Вы не против? — обратился к Фырнину.
— Что вы! В гостинице напоили такой бурдой!
— Я угощу настоящим кофе! — не в силах сдержаться, Голдобов хлопнул в ладоши, рассмеялся в предвкушении приятной беседы с журналистом. — А в гостинице у вас все в порядке? Номер хороший?
— Да, в порядке. Бывают, конечно, лучше, но я ненадолго... Несколько дней.
— Буфет там отвратительный... Может быть, немного выручить, а? Подбросим сухой паек, глядишь, и продержитесь эти несколько дней!
— Постараюсь, — неопределенно ответил Фырнин, но на кодовом языке больших людей он знал, что это означает согласие на сухой паек. Он не стал отказываться вовсе не потому, что так уж ему хотелось осетрового балыка, апельсинов или грузинского коньяка. Он знал другое — если откажется, то разговора с Голдобовым не получится. И к кому бы он ни напросился на беседу, все в городе будут знать — пришел враг. И в самом невинном вопросе будут искать ловушку, отвечать уклончиво, лукаво. Приняв же дар от Голдобова, он даст понять — с ним можно договориться.
Голдобов не спросил, где он остановился, в каком номере, и Фырнин оценил класс его работы. Он знал — вернувшись в гостиницу, скорее всего, обнаружит, что его переселили в другой номер, с видом на реку, что появился холодильник, сам по себе починился телевизор, дырявое полотенце исчезло и вместо него висит новое, с китайскими цветастыми разводами. И про себя радовался, потому что все это косвенно подтвердит сведения из письма Пахомова.
— С чем пожаловали? — спросил Голдобов, разливая кофе из металлической турмочки.
— Да так, мелочи... У меня здесь несколько заданий, но перед отъездом дали еще письмо. Пришло оно из ваших владений. Надо что-то ответить автору... Хочу посоветоваться, Илья Матвеевич.
Невинные слова произнес Фырнин, и сколько ни изучай, невозможно обнаружить в них тайный смысл. А он присутствовал. Этими словами Фырнин дал согласие на дары, подтвердил готовность сотрудничать с Голдобовым.
— Вот оно, — сказал Фырнин и протянул машинописную копию письма Пахомова. На письме стоял красный штамп редакции, скрепкой была подколота карточка, он сам красным фломастером размашисто написал в углу — “Срочно!” и, никого не обманывая, поставил свою собственную подпись, правда, не слишком разборчивую. Несколько цифр в письме обвел этим же фломастером и на полях поставил птички, как бы обращал внимание читателя на рубли, тонны, даты. Фырнин прекрасно знал, как все это действует на сознание и с каким возрастающим ужасом будет читать письмо этот загорелый, жизнерадостный и гостеприимный начальник.
— Да, — произнес Голдобов без прежней удали, — крутоватое письмо.
— Мы других не получаем, — опять произнес Фырнин условные слова. А означали они примерно следующее: не беспокойтесь, Илья Матвеевич, если у нас с вами все хорошо сложится, то мне ничего не стоит к этому письму отнестись точно так же, как к тысячам других — списать в архив. И Голдобов это понял.
— Еще кофе?
— С удовольствием! — воскликнул Фырнин благодарно и этим еще раз подтвердил — он свой человек и столковаться с ним можно.
— Жанна! — Голдобов поднял правую, невидимую для Фырнина бровь и чуть заметно подмигнул. — Кофе повтори, пожалуйста. Может, у тебя еще что-то найдется, печенье какое-нибудь...
Поднятая бровь означала, что Жанна может принести и коньяку, немного, но хорошего, рюмки желательно хрустальные и очень маленькие, закуски должно быть мало, но подороже. Жанна была подготовленной секретаршей и когда она появилась, на небольшом подносике стояло все, чего хотел Голдобов, правда, с единственным нарушением — бутылка была явно великовата. Но оправдывало Жанну, а значит и Голдобова то, что бутылка была темной, матовой с красивыми золотыми буквами “Наполеон”. И важное обстоятельство — она оказалась початой.
— Нив коем случае! — гневно воскликнул Голдобов проверочные слова.
— Я подумала, вдруг окажется кстати... Вы уж меня простите, мальчики!
И эти ее слова были условным кодом. Самое значительное слово — “мальчики”. Фырнин, услышав его, сделал для себя нужные выводы. Он все понял. Оно означало, что Жанна прекрасно к ним обоим относится, одинаково их любит, что маленькие рюмки со временем, может быть, даже сегодня вечером, она заменит на другие, что она готова не только называться девочкой, но и быть ею.
— Спасибо, девочка, — этими словами Фырнин согласился пригубить коньячку.
— Вы можете и не пить, — сказала Жанна, улыбнувшись Фырнину. — Я уж согрешу до конца... Или выполню долг гостеприимства... Налью, а вы решайте... Хорошо?
Наполнив хрустальные рюмки размером с голубиное яйцо, она вышла, помахивая пустым подносом, да еще успела скорчить Фырнину гримаску, дескать, не робей, с Голдобовым можно себя вести свободнее, он ничего мужик.
Фырнин взял рюмку вроде бы любуясь ее диковинными формами, игрой солнечных бликов в гранях. Голдобов поднял рюмку увереннее, уже для того, чтобы выпить.
— За успех вашей командировки, — сказал он.
— Спасибо, — кивнул Фырнин. — Для вас, я думаю, такие письма не редкость?
— Ох, не говорите, — вздохнул Голдобов, благодарный гостю за сочувствие. — Но с этим письмом вышла накладка... Дело в том, что автора... Вы уж извините... Нет в живых.
— Не понял, — Фырнин отложил недочищенный апельсин. — В каком смысле?
— В прямом. Погиб... Это очень печально, но лучше сразу назвать вещи своими именами. Он же из шоферни... Там свои счеты, своя система расчетов. То ли проигрался, то ли проворовался... Он долгое время пытался меня шантажировать, требовал деньги, припугивал самыми невероятными разоблачениями... Пользовался тем, что является моим персональным водителем. Конечно, я не мог это выносить слишком долго, от его услуг отказался. Сначала он писал на меня в местные органы, а когда увидел, что это не действует, вышел на Москву.
— И он писал на вас даже здесь, в городе? — пораженно воскликнул Фырнин.
— Что делать, — горестно качнул головой Голдобов и, словно бы в забытьи, опять наполнил рюмки.
— Будучи вашим персональным водителем? — в голосе Фырнина прозвучали гневные нотки.
— В газету писал, — произнес Голдобов горько, — в прокуратуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62