чудовищны муки любого, кто отдан во власть Врага! Плачь, о милосердная Ниенна: страшны раны, что наносит он Арде!
Но даже это не самое страшное из деяний Врага. Ибо есть среди слуг его те, кто сохранил несравненную красоту эльфов, но их души отравлены злом. Черными эльфами называют они себя, и гораздо опаснее они, чем орки, ибо облик их прекрасен и благороден, но искусны они во лжи. И всю историю Арды искажают они, о мудрая Вайре, и возносят хулу на Единого, и почитают Врага — да будет он проклят навеки! — Творцом Всего Сущего. И ведут они еретические речи о множестве миров, и говорят, что не ты, о пресветлая госпожа Варда, зажгла звезды, но что были звезды прежде Арды и не Единый создал их. А Хозяин их, Мелькор, в гордыне своей Владыкой Арды провозглашает себя, и повелителем всего в Арде, и сильнейшим среди Валар…
— Довольно! — взревел Тулкас. — Пора покончить с гнусным мятежником!
— Помедли, о могучий Тулкас, — сказал Манвэ. — Это брат наш… Да и сила его велика.
— Прости, о Великий, что смею говорить без твоего позволения…
— Говори, — тут же разрешил Король Мира.
— Мощь его не столь велика, как думает он. Он не ждет войны, ибо уверен, что никто не осмелится напасть на него. Слуги его слабы и неискушенны в деле военном, орки же покуда немногочисленны. Собери войско, о Король Мира, и да возглавит его могучий Тулкас, неодолимый воитель. Я же знаю укрепления Врага и укажу вам дорогу.
Тогда восстал с трона Манвэ, Король Мира, и молвил:
— Ты, Курумо, получил прощение Великих, и ныне ждем мы, чтобы деяния твои стали порукой словам твоим. И будешь ты в чести среди народа Валар. А об остальном — решать Великим. Мы будем держать совет. Ступай.
И, пав на колени, припал младший брат Гортхауэра к руке Манвэ. И младший брат Мелькора не отнял руки.
Ого! Совершенно отличается от того первого повествования об уходе Курумо! Стало быть, существовало несколько различных преданий об этом. Трудно сказать, которое было написано раньше, а которое — переосмысление более ранней повести. Но суть одна — именно Курумо виновен в начале войны против Мелькора и Эллери Ахэ.
И если этот Курумо и есть Курунир, то есть Саруман, то понятно, почему из него в конце концов получилась такая мерзкая тварь… Но — кто мог рассказать? Не Курумо же поведал о себе такие гадости. Кто знал его мысли там, в Валиноре? Кто мог поведать? Или домысел?
Я перевернул плотный лист пергамента. За ним шел пустой лист, на котором кто-то вывел черной тушью на синдарине:
ЛУ-ЭН-НИРНАЭТ — ВРЕМЯ СКОРБИ
Дальше шли листы тонкого прочного пергамента. Почерк был мне незнаком, язык — ах'энн. По тому, как любовно, с болезненными подробностями неизвестный описывал все события, можно было предположить, что он видел это своими глазами и сам пережил…
АЙЛЭМЭ-ЛЭЭ — ЦВЕТУЩАЯ ВИШНЯ
…Дом стоит над рекой у обрыва, и в вечернем сумраке от порога стелется зыбкая дорожка света — горят в наполненных хрустальной водой чашах дымчатого стекла белые свечи-лодочки: алт'оллэ — тишина леса, нежный, чуть печальный свет-раздумье. Тихо звенят струны — в доме кто-то играет, и вторит семиструнной льалль приглушенным голосом ветра в тростниках флейта-хэа, и тихо звенят вплетенные кем-то в еще не распустившиеся сливовые ветви, усыпанные розовато-лиловыми жемчужинами бутонов, аметистовые и хрустальные крохотные колокольчики…
Водопадом над темным омутом — тонкие ветви вишни в белоснежной пене цветов, и прозрачные лепестки падают в черную воду, как в чашу с густым вином.
Она осторожно срезает надломленную ветром ветвь и что-то шепчет дереву — и вишня, кивнув, осыпает серебряные волосы девушки каплями недавнего светлого дождя.
Кто-то тихо подходит и останавливается рядом у края обрыва: она знает — кто, но не оборачивается — только вздыхает тихонько, стараясь успокоить стремительно забившееся сердце.
«Ты похожа на цветущую вишню, Элхэ…»
Она все же оборачивается, улыбаясь тихо и робко, — легкая и тоненькая в черном своем узком платье: нитка вечернего жемчуга тихим мерцанием обвивает шею, в переплетенных жемчужными нитями длинных волосах — ветвь цветущей вишни:
Жемчуг вишневых цветов
в наше моей:
первые звезды.
Он улыбается, принимая из тонких рук серебряный кубок: терпкое, чуть горчащее вишневое вино, и покачиваются, как в воде омута, белые лепестки. И шепотом почти неслышным, одним дыханием, она завершает песню:
В ладонях сердца -
жемчуг молчания…
СООТ-СЭЙОР
…Он был спокойным малышом — почти никогда не плакал, хотя и улыбался редко; за это и назвали — Соото.
Эллери рано выбирали Путь, а ему уже минуло восемнадцать — но он не торопился; да и избранного, взрослого имени у него еще не было. Один из лучших во всем — он ни в чем не был первым; сам о себе он иногда в шутку говорил — равновеликий.
Соот-сэйор — совершенной огранки кристалл, где каждая грань равна прочим. Ему удавалось все в равной мере — и все же было то, что влекло более всего: тайны Сил и Начал и странное искусство, которому ныне нет названия — ибо самого его не стало в мире, — только осколки, что разбросаны по другим наукам, и некому ныне собрать их воедино. Люди даже думают, что такого и вовсе не может быть, что только боги наделены этим даром, — люди часто не верят себе. Эллери называли это «зрением души». Любой овладевший им мог бы подчинить себе другого — но такое просто никому не приходило в голову. Да и к чему? Ведь Дар твой должен служить другим, не тебе самому…
Соото был красив. Темноволосый, темноглазый, стройный, он невероятно походил на Курумо. И не только внешне. Его так же влекли знания, так же точны и совершенны были его движения, так же он был сдержан в чувствах.
Днем Звезды он выбрал пятый день знака Хэа: а было это в двадцатый год его жизни. В дымчато-серых одеждах спокойно стоял он — один — посреди зала, и ровно звучали его слова — без тени волнения, уверенно и весомо.
— Эйр'Соото, мэй антъе эл-Къон Эннор. Мэй антъе къатта эл-Къон, дэй эртэ а гэлли-Эа, эл-кэннэн Гэленнар а къонэн Соот-сэйор.
Я, Соото, принимаю Путь Познающего и знаком Пути беру, перед этой землей и звездами Эа, имя Гэленнар и имя Пути — Соот-сэйор.
— Перед этой землей и звездами Эа отныне имя тебе — Гэленнар Соот-сэйор, — ответил. — Да станет так.
Все было правильно. Иначе и быть не могло. Кроме одного — Учитель не сказал: «Путь твой избран». Почему?
— Почему?
— Это не Путь, Соото. Все мы — Познающие; ты не назвал сути Дара…
— Я не хочу выбирать что-то одно. Я хочу знать все. Как ты. Разве у тебя нет Пути?
— Есть. Только я — не Эллеро. — Тень скользнула по лицу Валы. — Да и каждый из вас — ведь не в одном чем-то одарен. Но у каждого один Дар — главный. Не спеши. Ищи себя. Мне кажется, что твоему Дару еще нет имени.
— Учитель. Я хочу стать таким, как ты. Это мой Путь.
— А ты знаешь — каков я?
Гэленнар хотел ответить — знаю. Но — промолчал. А Учитель больше ничего не прибавил.
Он хотел стать подобным Учителю. С самого детства. Он жаждал быть столь же любимым.
И Гэленнар Соот-сэйор думал: если я буду знать и уметь столько же, сколь и Учитель, все сердца обратятся ко мне…
Что-то я не понимаю. Если его влекло это самое «зрение души», если он преуспевал сразу во многом, то разве это значит, что у него не было Дара? Может, его Дар как раз и был — в познании именно всего. И почему же это — не Путь? Может, это и есть его главный Дар? Вторично Мелькор не в состоянии распознать Дар ученика. И опять его искалечит, ей-же-ей!
И, честно говоря, я не вижу особого греха в том, чтобы хотеть быть всеми любимым. Он же не просто так этого хочет, он же хочет стать достойным этого — он к знаниям стремится. Может, потом Мелькор мог бы его научить радоваться своему труду, и тогда любовь других была бы для Соото еще более приятной наградой?
Аллуа.
Похожая на цветок пламени, быстрая, порывистая, сильная, то взрывающаяся смехом, то вдруг мрачневшая Аллуа. Костер в ночи, одаряющий всех своим теплом и светом. И красота ее делала других красивее: так один светильник зажигается от другого.
Аллуа.
Он хотел, чтобы она была — его. Только его. Навсегда. На всю вечность. Даже такая — беззаботная, беспечная, никого не дарившая любовью сердца, знавшая только мимолетную весеннюю радость влюбленности—айири. Чтобы, когда придет срок, она не дарила своим смехом, своей улыбкой, своей радостью никого другого — только его.
Аллуа — лайни, алый мак.
Она не избегала его — но и не искала встреч. Не принимала от него венков в дни весны, смеясь, ускользала, как живое серебро меж ладоней. Нельзя сказать, чтобы Соото ей не нравился, — просто в глубине души она считала его слишком невозмутимым, слишком спокойным и чуточку скучным. Он иногда ловил себя на мысли, что она любит его не больше, чем бельчонка или детеныша лани. Но, наверно, и не меньше. Он пытался удержать ее — но как?
— Нельзя же любить всех, Аллуа… когда-нибудь тебе придется выбрать кого-то одного…
— И этим «одним» непременно должен быть ты, да? Да? — она рассмеялась. — А почему ты, почему не Гэлрэн? Почему не Альд или Наурэ?
Здесь она слукавила; Наурэ казался ей таким же скучным, как и Соото.
— Потому что я люблю тебя, Аллуа! Я! И я хочу, чтобы ты была со мной, чтобы ты была моей, только моей!
Она посмотрела на него — словно замерла, не окончив движения.
— Пойми меня, — сказала откровенно, как умела только она, — я не могу принадлежать… Огонь не запрешь. И свет лишь тогда свет, когда его видят. Твоя любовь тяжела для меня.
— Но ведь ты нужна мне! Почему ты не хочешь идти со мной?
— Ты хочешь, что я шла не с тобой, а за тобой. Ты же не видишь меня равной. Ты никого не считаешь себе равным. И не хочешь стать другим. Но хочешь переделать меня. А я так не могу…
— Нет, Аллуа, нет! Нет, это не так… я… я сделаю все, что ты захочешь, я изменюсь… Это правда, поверь мне! Я ведь люблю тебя…
Она покачала головой.
— Нет. Не меня — себя. Ты думаешь, что я жестока сейчас с тобой, несправедлива — но лучше ты будешь знать все сразу. Я не хочу давать тебе напрасной надежды. Я не хочу мучить тебя. Я не люблю тебя, Соото. И не полюблю никогда. Прости меня.
ГЭЛЕОН АР ИЭРНЭ — ГЭЛЕОН И ИЭРНЕ
…Мастер сбросил промокший плащ и вошел следом за хозяином. Дом был просторный, из крепких дубовых бревен, весь изукрашенный резьбой: на большую семью строили — а вышло так, что жили здесь только двое, отец и дочь. В большой комнате ярко пылал в камине огонь, на столе лежала книга: до прихода гостя хозяин расписывал затейливыми буквицами и заставками тонкие листы снежно-белой — гордость тарно Ноара — бумаги. Рядом на отдельных листах были разложены уже готовые рисунки.
— Красивая книга будет, — сказал Гэлеон, рассматривая искусную работу. — Гэленнар рисунки делал?
Къертир кивнул. Туманные, словно подернутые дымкой рисунки Гэленнара невозможно было спутать ни с чем. Къертир любил его работу и часто просил помочь.
— Хочешь, я сделаю к ней оклад и застежки?
— Кто же откажется от твоей работы, Мастер Гэлеон! Думаю, Сказитель Айолло будет рад, что и ты поможешь ему.
— Так… — задумался Гэлеон. — Хризопраз, халцедон, вечернее серебро… или все-таки аметист-ниннорэ?.. Нет, наверно, хризопраз…
Къертир усмехнулся:
— Однако же!.. ведь не за этим ты пришел, Мастер?
Гэлеон невольно покраснел. Не зная куда девать глаза, он протянул Книжнику небольшой ларец резного серебряного дерева-илтари.
— Вот. Это свадебный дар. Для Иэрне.
Тот рассмеялся.
— Это для меня не новость. Разве я не знаю, что у вас уговор? И я рад, хотя и тяжко мне будет расстаться с дочерью — больше ведь никого у меня нет…
Гэлеон склонил голову; промолчал. Ему и мысль о том, что он может потерять свою къели-мэльдэ была — шагом в омут; будь она Смертной, он не сумел бы, наверно, жить после ее ухода… А вот Къертиру суждено было пережить свою возлюбленную — краток срок Смертных…
Къертир вздохнул тяжело — видно, понял мысли Мастера.
— Ну что ж, — сказал, вставая, — если дочь согласна — да будет так. В конце лета начнем готовить свадьбу, и в день Начала Осени будет у нас большой пир. Идем же, выпьем меду по случаю нашего уговора!
…В сплетении тонких серебряных нитей сгустками тумана мерцали голубовато-туманные халцедоны: осенний туман и звенящие нити дождя, легкие паутинки снов-видений… Кто видел дар Мастера, говорил, что драгоценный эл-коиримэ — «венец нареченной» — будет очень красить Иэрне в свадебном танце.
И говорили еще, что красивая будет пара — ведь хотя Мастер и из Старших, Пробудившихся, но вдохновение хранит его юность. А Иэрне была красавицей, и немного было равных ей и в танце, и в айкъо иллэн — пляске светлой стали…
Здесь было еще много повестей о жизни Эллери Ахэ. Написаны они были с щемящей тоской, которая обычно сквозит в воспоминаниях тех, кто потерял все. Мучительно-болезненное описание мелких подробностей жизни, милых сердцу, незначительных случаев, отрывки из стихотворений и песен… Мне почему-то показалось, что тот, кто это писал, был слегка безумен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Но даже это не самое страшное из деяний Врага. Ибо есть среди слуг его те, кто сохранил несравненную красоту эльфов, но их души отравлены злом. Черными эльфами называют они себя, и гораздо опаснее они, чем орки, ибо облик их прекрасен и благороден, но искусны они во лжи. И всю историю Арды искажают они, о мудрая Вайре, и возносят хулу на Единого, и почитают Врага — да будет он проклят навеки! — Творцом Всего Сущего. И ведут они еретические речи о множестве миров, и говорят, что не ты, о пресветлая госпожа Варда, зажгла звезды, но что были звезды прежде Арды и не Единый создал их. А Хозяин их, Мелькор, в гордыне своей Владыкой Арды провозглашает себя, и повелителем всего в Арде, и сильнейшим среди Валар…
— Довольно! — взревел Тулкас. — Пора покончить с гнусным мятежником!
— Помедли, о могучий Тулкас, — сказал Манвэ. — Это брат наш… Да и сила его велика.
— Прости, о Великий, что смею говорить без твоего позволения…
— Говори, — тут же разрешил Король Мира.
— Мощь его не столь велика, как думает он. Он не ждет войны, ибо уверен, что никто не осмелится напасть на него. Слуги его слабы и неискушенны в деле военном, орки же покуда немногочисленны. Собери войско, о Король Мира, и да возглавит его могучий Тулкас, неодолимый воитель. Я же знаю укрепления Врага и укажу вам дорогу.
Тогда восстал с трона Манвэ, Король Мира, и молвил:
— Ты, Курумо, получил прощение Великих, и ныне ждем мы, чтобы деяния твои стали порукой словам твоим. И будешь ты в чести среди народа Валар. А об остальном — решать Великим. Мы будем держать совет. Ступай.
И, пав на колени, припал младший брат Гортхауэра к руке Манвэ. И младший брат Мелькора не отнял руки.
Ого! Совершенно отличается от того первого повествования об уходе Курумо! Стало быть, существовало несколько различных преданий об этом. Трудно сказать, которое было написано раньше, а которое — переосмысление более ранней повести. Но суть одна — именно Курумо виновен в начале войны против Мелькора и Эллери Ахэ.
И если этот Курумо и есть Курунир, то есть Саруман, то понятно, почему из него в конце концов получилась такая мерзкая тварь… Но — кто мог рассказать? Не Курумо же поведал о себе такие гадости. Кто знал его мысли там, в Валиноре? Кто мог поведать? Или домысел?
Я перевернул плотный лист пергамента. За ним шел пустой лист, на котором кто-то вывел черной тушью на синдарине:
ЛУ-ЭН-НИРНАЭТ — ВРЕМЯ СКОРБИ
Дальше шли листы тонкого прочного пергамента. Почерк был мне незнаком, язык — ах'энн. По тому, как любовно, с болезненными подробностями неизвестный описывал все события, можно было предположить, что он видел это своими глазами и сам пережил…
АЙЛЭМЭ-ЛЭЭ — ЦВЕТУЩАЯ ВИШНЯ
…Дом стоит над рекой у обрыва, и в вечернем сумраке от порога стелется зыбкая дорожка света — горят в наполненных хрустальной водой чашах дымчатого стекла белые свечи-лодочки: алт'оллэ — тишина леса, нежный, чуть печальный свет-раздумье. Тихо звенят струны — в доме кто-то играет, и вторит семиструнной льалль приглушенным голосом ветра в тростниках флейта-хэа, и тихо звенят вплетенные кем-то в еще не распустившиеся сливовые ветви, усыпанные розовато-лиловыми жемчужинами бутонов, аметистовые и хрустальные крохотные колокольчики…
Водопадом над темным омутом — тонкие ветви вишни в белоснежной пене цветов, и прозрачные лепестки падают в черную воду, как в чашу с густым вином.
Она осторожно срезает надломленную ветром ветвь и что-то шепчет дереву — и вишня, кивнув, осыпает серебряные волосы девушки каплями недавнего светлого дождя.
Кто-то тихо подходит и останавливается рядом у края обрыва: она знает — кто, но не оборачивается — только вздыхает тихонько, стараясь успокоить стремительно забившееся сердце.
«Ты похожа на цветущую вишню, Элхэ…»
Она все же оборачивается, улыбаясь тихо и робко, — легкая и тоненькая в черном своем узком платье: нитка вечернего жемчуга тихим мерцанием обвивает шею, в переплетенных жемчужными нитями длинных волосах — ветвь цветущей вишни:
Жемчуг вишневых цветов
в наше моей:
первые звезды.
Он улыбается, принимая из тонких рук серебряный кубок: терпкое, чуть горчащее вишневое вино, и покачиваются, как в воде омута, белые лепестки. И шепотом почти неслышным, одним дыханием, она завершает песню:
В ладонях сердца -
жемчуг молчания…
СООТ-СЭЙОР
…Он был спокойным малышом — почти никогда не плакал, хотя и улыбался редко; за это и назвали — Соото.
Эллери рано выбирали Путь, а ему уже минуло восемнадцать — но он не торопился; да и избранного, взрослого имени у него еще не было. Один из лучших во всем — он ни в чем не был первым; сам о себе он иногда в шутку говорил — равновеликий.
Соот-сэйор — совершенной огранки кристалл, где каждая грань равна прочим. Ему удавалось все в равной мере — и все же было то, что влекло более всего: тайны Сил и Начал и странное искусство, которому ныне нет названия — ибо самого его не стало в мире, — только осколки, что разбросаны по другим наукам, и некому ныне собрать их воедино. Люди даже думают, что такого и вовсе не может быть, что только боги наделены этим даром, — люди часто не верят себе. Эллери называли это «зрением души». Любой овладевший им мог бы подчинить себе другого — но такое просто никому не приходило в голову. Да и к чему? Ведь Дар твой должен служить другим, не тебе самому…
Соото был красив. Темноволосый, темноглазый, стройный, он невероятно походил на Курумо. И не только внешне. Его так же влекли знания, так же точны и совершенны были его движения, так же он был сдержан в чувствах.
Днем Звезды он выбрал пятый день знака Хэа: а было это в двадцатый год его жизни. В дымчато-серых одеждах спокойно стоял он — один — посреди зала, и ровно звучали его слова — без тени волнения, уверенно и весомо.
— Эйр'Соото, мэй антъе эл-Къон Эннор. Мэй антъе къатта эл-Къон, дэй эртэ а гэлли-Эа, эл-кэннэн Гэленнар а къонэн Соот-сэйор.
Я, Соото, принимаю Путь Познающего и знаком Пути беру, перед этой землей и звездами Эа, имя Гэленнар и имя Пути — Соот-сэйор.
— Перед этой землей и звездами Эа отныне имя тебе — Гэленнар Соот-сэйор, — ответил. — Да станет так.
Все было правильно. Иначе и быть не могло. Кроме одного — Учитель не сказал: «Путь твой избран». Почему?
— Почему?
— Это не Путь, Соото. Все мы — Познающие; ты не назвал сути Дара…
— Я не хочу выбирать что-то одно. Я хочу знать все. Как ты. Разве у тебя нет Пути?
— Есть. Только я — не Эллеро. — Тень скользнула по лицу Валы. — Да и каждый из вас — ведь не в одном чем-то одарен. Но у каждого один Дар — главный. Не спеши. Ищи себя. Мне кажется, что твоему Дару еще нет имени.
— Учитель. Я хочу стать таким, как ты. Это мой Путь.
— А ты знаешь — каков я?
Гэленнар хотел ответить — знаю. Но — промолчал. А Учитель больше ничего не прибавил.
Он хотел стать подобным Учителю. С самого детства. Он жаждал быть столь же любимым.
И Гэленнар Соот-сэйор думал: если я буду знать и уметь столько же, сколь и Учитель, все сердца обратятся ко мне…
Что-то я не понимаю. Если его влекло это самое «зрение души», если он преуспевал сразу во многом, то разве это значит, что у него не было Дара? Может, его Дар как раз и был — в познании именно всего. И почему же это — не Путь? Может, это и есть его главный Дар? Вторично Мелькор не в состоянии распознать Дар ученика. И опять его искалечит, ей-же-ей!
И, честно говоря, я не вижу особого греха в том, чтобы хотеть быть всеми любимым. Он же не просто так этого хочет, он же хочет стать достойным этого — он к знаниям стремится. Может, потом Мелькор мог бы его научить радоваться своему труду, и тогда любовь других была бы для Соото еще более приятной наградой?
Аллуа.
Похожая на цветок пламени, быстрая, порывистая, сильная, то взрывающаяся смехом, то вдруг мрачневшая Аллуа. Костер в ночи, одаряющий всех своим теплом и светом. И красота ее делала других красивее: так один светильник зажигается от другого.
Аллуа.
Он хотел, чтобы она была — его. Только его. Навсегда. На всю вечность. Даже такая — беззаботная, беспечная, никого не дарившая любовью сердца, знавшая только мимолетную весеннюю радость влюбленности—айири. Чтобы, когда придет срок, она не дарила своим смехом, своей улыбкой, своей радостью никого другого — только его.
Аллуа — лайни, алый мак.
Она не избегала его — но и не искала встреч. Не принимала от него венков в дни весны, смеясь, ускользала, как живое серебро меж ладоней. Нельзя сказать, чтобы Соото ей не нравился, — просто в глубине души она считала его слишком невозмутимым, слишком спокойным и чуточку скучным. Он иногда ловил себя на мысли, что она любит его не больше, чем бельчонка или детеныша лани. Но, наверно, и не меньше. Он пытался удержать ее — но как?
— Нельзя же любить всех, Аллуа… когда-нибудь тебе придется выбрать кого-то одного…
— И этим «одним» непременно должен быть ты, да? Да? — она рассмеялась. — А почему ты, почему не Гэлрэн? Почему не Альд или Наурэ?
Здесь она слукавила; Наурэ казался ей таким же скучным, как и Соото.
— Потому что я люблю тебя, Аллуа! Я! И я хочу, чтобы ты была со мной, чтобы ты была моей, только моей!
Она посмотрела на него — словно замерла, не окончив движения.
— Пойми меня, — сказала откровенно, как умела только она, — я не могу принадлежать… Огонь не запрешь. И свет лишь тогда свет, когда его видят. Твоя любовь тяжела для меня.
— Но ведь ты нужна мне! Почему ты не хочешь идти со мной?
— Ты хочешь, что я шла не с тобой, а за тобой. Ты же не видишь меня равной. Ты никого не считаешь себе равным. И не хочешь стать другим. Но хочешь переделать меня. А я так не могу…
— Нет, Аллуа, нет! Нет, это не так… я… я сделаю все, что ты захочешь, я изменюсь… Это правда, поверь мне! Я ведь люблю тебя…
Она покачала головой.
— Нет. Не меня — себя. Ты думаешь, что я жестока сейчас с тобой, несправедлива — но лучше ты будешь знать все сразу. Я не хочу давать тебе напрасной надежды. Я не хочу мучить тебя. Я не люблю тебя, Соото. И не полюблю никогда. Прости меня.
ГЭЛЕОН АР ИЭРНЭ — ГЭЛЕОН И ИЭРНЕ
…Мастер сбросил промокший плащ и вошел следом за хозяином. Дом был просторный, из крепких дубовых бревен, весь изукрашенный резьбой: на большую семью строили — а вышло так, что жили здесь только двое, отец и дочь. В большой комнате ярко пылал в камине огонь, на столе лежала книга: до прихода гостя хозяин расписывал затейливыми буквицами и заставками тонкие листы снежно-белой — гордость тарно Ноара — бумаги. Рядом на отдельных листах были разложены уже готовые рисунки.
— Красивая книга будет, — сказал Гэлеон, рассматривая искусную работу. — Гэленнар рисунки делал?
Къертир кивнул. Туманные, словно подернутые дымкой рисунки Гэленнара невозможно было спутать ни с чем. Къертир любил его работу и часто просил помочь.
— Хочешь, я сделаю к ней оклад и застежки?
— Кто же откажется от твоей работы, Мастер Гэлеон! Думаю, Сказитель Айолло будет рад, что и ты поможешь ему.
— Так… — задумался Гэлеон. — Хризопраз, халцедон, вечернее серебро… или все-таки аметист-ниннорэ?.. Нет, наверно, хризопраз…
Къертир усмехнулся:
— Однако же!.. ведь не за этим ты пришел, Мастер?
Гэлеон невольно покраснел. Не зная куда девать глаза, он протянул Книжнику небольшой ларец резного серебряного дерева-илтари.
— Вот. Это свадебный дар. Для Иэрне.
Тот рассмеялся.
— Это для меня не новость. Разве я не знаю, что у вас уговор? И я рад, хотя и тяжко мне будет расстаться с дочерью — больше ведь никого у меня нет…
Гэлеон склонил голову; промолчал. Ему и мысль о том, что он может потерять свою къели-мэльдэ была — шагом в омут; будь она Смертной, он не сумел бы, наверно, жить после ее ухода… А вот Къертиру суждено было пережить свою возлюбленную — краток срок Смертных…
Къертир вздохнул тяжело — видно, понял мысли Мастера.
— Ну что ж, — сказал, вставая, — если дочь согласна — да будет так. В конце лета начнем готовить свадьбу, и в день Начала Осени будет у нас большой пир. Идем же, выпьем меду по случаю нашего уговора!
…В сплетении тонких серебряных нитей сгустками тумана мерцали голубовато-туманные халцедоны: осенний туман и звенящие нити дождя, легкие паутинки снов-видений… Кто видел дар Мастера, говорил, что драгоценный эл-коиримэ — «венец нареченной» — будет очень красить Иэрне в свадебном танце.
И говорили еще, что красивая будет пара — ведь хотя Мастер и из Старших, Пробудившихся, но вдохновение хранит его юность. А Иэрне была красавицей, и немного было равных ей и в танце, и в айкъо иллэн — пляске светлой стали…
Здесь было еще много повестей о жизни Эллери Ахэ. Написаны они были с щемящей тоской, которая обычно сквозит в воспоминаниях тех, кто потерял все. Мучительно-болезненное описание мелких подробностей жизни, милых сердцу, незначительных случаев, отрывки из стихотворений и песен… Мне почему-то показалось, что тот, кто это писал, был слегка безумен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96