Они умели ценить превыше всего дружбу и любовь, ценить как величайший дар… Они были чисты, добры и наивны, может быть…
— Охотно верю. Но, увы, от смерти это не спасало еще никого. Разве что в сказках.
— Да. Но кто знает, может, сказки вырастают не на пустом месте?
— Это уж точно. Знаете сказку о Морготе Бессмертном, коте Тевильдо и Берене-разбойнике?
ГЛАВА 10
Месяц нинуи, день 10-й
С Борондиром мы расстались мирно, даже посмеялись вместе. Он согласился написать для меня значения трав, растений, цветов и камней в ах'энн, когда покончит с глоссарием. А я принялся читать дальше. Мне не хотелось, чтобы кто-то был рядом. Эта повесть слишком затрагивала мою душу, и я не хотел, чтобы кто-нибудь мешал мне.
Я продолжал читать повесть «Гэллиэ-Ллаис».
…Днем Ортхэннэр ковал мечи, обучал Эллери Ахэ воинскому искусству. По ночам со странным смущением — будто делает что-то недозволенное — подбирал камни и плавил серебро.
И вот — ожерелье, сплетенное из почти невесомых, осыпанных росой веточек полыни, лежит в его ладонях.
— Учитель, взгляни…
Мелькор перевел взгляд с ожерелья на лицо ученика.
— Я понимаю, сейчас не время, но мне кажется, что не хватает какой-то самой малости, чтобы оно стало завершенным. Посоветуй.
— Пусть останется пока у меня. Я подумаю.
«Не время, ты сказал? Нет, именно теперь. Девять знаков, девять рун, девять камней. Девять вас будет, как девять лучей звезды…»
В сплетении серебристых соцветий мерцает осколок зеленого льда — прохладный невиданный камень, придающий всей вещи завершенность.
— Думаю, Элхэ это понравится.
Ортхэннэр рассмеялся.
— Угадал, это для нее. Ты и вправду всевидящ. Я просто хотел отблагодарить за песню. Я был в лесу и услышал… — Он замолчал, не зная, как продолжить.
«…Надломленный стебель полыни, тебе — остаться горечью памяти на губах…»
— Я понял.
— Что это? — вдруг тихо вскрикнул Гортхауэр.
Искрящимся очерком блеснул в камне знак.
— Ниэн Ахэ. Руна Тьмы, Скорби и Памяти. Девятая. Передай Элхэ — времясобираться в путь.
Ну, тут особым провидцем быть не надо. Только слепой не увидит, что бедная девочка влюблена. Впрочем, это мне, читающему книгу, все ясно — тут мне просто разжевывают и в рот кладут. А те, может, и вправду не понимали. Не сейчас же живут, когда все сразу видно.
А здесь совсем иной почерк… И не кистью, а тонким жестким пером. От этого все написанное казалось четче и резче, как будто тот, кто скрывался за знаком, похожим на два соединенных круга, положенных набок, хотел отстраниться от того, о ком писал сейчас. Как будто он проводил между собой и ним резкую границу, отделяя его окончательно и навсегда.
Когда Учитель призвал к себе девятерых для какого-то важного дела — впервые скрывая это от прочих, — Соото неприятно удивился. Почему не его? Почему — уж этого он никак не мог понять — доверяли этим неразумным детям: Айони, Дэнэ, этой глупышке Эленхел, но не ему? Тайна — даже от него? Он должен был знать. Поначалу он пытался прямо спросить у Мелькора.
— Учитель, ты не доверяешь мне?
— Почему ты так решил? Другие так не считают.
— Но почему тогда ты не открыл всем той цели, для которой выбрал этих девятерых?
— Тебе я могу сказать почему. Это опасная тайна. Для того, кто знает. Потому ее лучше не знать.
— Опасная? Чем?
— Силой, которая может попасть не в те руки. В руки того, кто еще не подготовлен.
— Но разве я не подготовлен? Почему нельзя мне? И почему ты не выбрал меня?
— Потому что ты равновелик. Все, кого я выбрал, первые в чем-то одном. Хотя в целом каждый гораздо слабее тебя. И к тому же ты мне будешь нужен здесь и для иного, может, более важного дела.
С одной стороны, это польстило ему, но и встревожило. Опасность. Здесь какая-то угроза. Он хотел знать. С пятью старшими бесполезно было иметь дело. Оннэле Кьолла не доверяла ему никогда. Оставались трое младших. Их можно было заставить. А что? Разве он хочет дурного? Он просто хотел знать. Странно, Эленхел оказалась куда сильнее, чем он думал. Он никак не мог пробиться сквозь непроницаемый заслон к ее мыслям. С Айони повезло больше. Девочка даже не поняла ничего — будто заснула на минуту и, конечно, ничего не запомнила. Теперь он знал. Не понимая, правда, цели Учителя, но причастность к тайне как бы возвышала его надо всеми…
А что за тайна? Пока я не понял. Что должны были сделать эти Девять? И если одна из них писала на харадском жреческом — в котором, кстати, я теперь видел очень много слов и выражений из ах'энн, — то следы должны были сохраниться. По крайней мере, в хрониках Харада, в храмовых летописях… Там же могли быть упоминания об Эллери Ахэ! Хоть какие-то следы должны были остаться… Хоть ничтожные…
Я вскочил. Сердце сильно билось, мне стало жарко. Наверное, так чувствует себя охотничий пес, напав на след. Я не скоро успокоился и опять принялся за чтение.
…Снова вспомнил про харадское посольство. Вот и возможность — вдруг удастся в конце концов побывать в Хараде, причем вполне открыто и законно?
…Здесь был явно утерян лист. Потом снова шла запись — опять на ах'энн, почерк тот же, что был прежде, в «Цветущей вишне».
ЭНГЪЕ А КЪЕЛЛА — ОСОКА И АИР
— Ортхэннэр!…
Белее полотна — искаженное страшное лицо.
— Тано! Что с тобой?!
— Иди… скорее… Скажи им — пусть уходят, пусть уходят все. Это…
Голос срывается в хрип.
— Это… смерть. Скажи им! Спеши…
— Но… ты…
— Скорее! Спеши!
Он не мог двинуться с места. Ненависть и страх словно протянули длинную, жестокую руку оттуда, от заката, стиснув его горло. Он задыхался. Надо встать. Надо идти — идти туда, навстречу. Они пришли за ним. Пусть забирают, пусть делают что хотят. Только бы не тронули Эллери… Только бы не тронули…
Гортхауэр мчался к югу.
Гортхауэр чувствовал беду, как дикий зверь, как волк, — нюхом. Беда пахла гарью, горьким дымом — не дымом лесного пожара, чем-то еще более жестоким и страшным, сладковато-удушливым. Чувствовал, но не мог объяснить. Не могубедить…
…Потом так просто будет спрашивать: что же он не защитил свой народ?
Потому что никто уже не сможет представить себе мир, не ведавший войны. Мир, в котором еще не было знающих смерть, а потому невозможно было представить себе, как это — убивать.
А ты, еще Вала, уже Человек, не знал, не мог понять и догадаться не мог, что Бесмертные не видят в Эллери подобных себе. Что для Валар народ этот — камешек на дороге. Препятствие, которое нужно убрать с пути. Нарушение Замысла, ошибка, которую следует исправить.
Не больше.
Никто не усомнился.
Так легко будет спрашивать: что же он не научил своих учеников сражаться?
Потому что никто уже не сможет представить себе людей, для которых отнять жизнь у подобного себе значило — убить себя. И ты убивал себя в том последнем бою, и чтобы вернуться к себе, стать — снова, тебе пришлось умереть самому.
Но это — потом.
Всё — потом…
Потом.
Это, конечно, красиво сказано, но уж сколько раз говорилось о том, что Мелькор создал меч, что Гортхауэр сделал кинжал. И это еще в те времена, когда о такой войне и слуху не было. И после этого — он не мог представить? Не мог представить — после того, как Ауле чуть было не истребил собственных созданий?
И, главное, я не поверю, что для Валар, Возлюбивших Мир и все живое в нем, был безразличен целый народ. Сколько угодно говори, сколько угодно объясняй, Борондир, я не поверю. И тоже спрошу — почему же Мелькор не защитил свой народ? Почему не сдался? Если не они были им нужны — он?
Так что ж он медлил? Чего он дожидался в своей крепости?
…Когда вспыхнул первый дом и пламя веселыми язычками взбежало по резной стене, он застыл на мгновение, а потом бросился к ним, вскрикнув с болью и непониманием:
— Что вы?.. Зачем вы это делаете?.. Остановитесь, выслушайте… Разве мы делали вам зло?
Некоторое время майяр не обращали на него внимания; потом кто-то потянул из ножен меч. Странник словно оцепенел.
— Нет… — Его голос упал до шепота. — Да нет же… не может быть…
Больше он не успел сказать ничего.
…Он умолял — уходите! Уведите хотя бы детей — если ничего не случится, вы вернетесь — я прошу, я заклинаю вас, уходите… И были те, кто послушал его, — отцы и матери шли вместе с детьми: ведь должен кто-то позаботиться, охранить их…
Потом — гончие Оромэ выслеживали маленькие отряды. Детей не убивали. Незачем жечь прегамент: нужно только стереть с него письмена.
Избравшие Путь должны были отречься — или перестать быть.
Их не стало.
Но это было — потом…
…Девять стояли в небольшом зале мастерской, глядя растерянно — словно не узнавали Учителя.
— Вы — верите мне?
— Да, — тихо ответил Наурэ.
— Клятву! — жестко бросил он.
Никто не спросил — зачем. Что-то было в голосе Учителя, что они понимали — так нужно.
— Мэй антъе къелла, — нестройно. И — кто звонко, кто — почти шепотом: — Къелл 'дэи Арта.
Цепким взглядом скользнул по лицам. Элхэ опустила глаза, остальные смотрели с напряженным вниманием: чего хочет от них Учитель?
— Уходите. Немедленно.
Молчание. Смотрят в пол, отводят взгляды.
— Вы — приняли — клятву, — размеренно. — Уходите. На восход, за Горы Солнца. Берите только то, что нужно в дороге. Идите к людям. Им нужны ваши знания. Ваша сила.
— Учитель, — негромко сказал Моро, — я знаю, чего ты хочешь. Но пойми и ты — мы не можем уйти в час беды. Мы хотим быть здесь, с теми, кто дорог нам. Позволь…
И тогда Вала снова заговорил — с видимым усилием, часто останавливаясь — не хватало дыхания:
— Я… знаю, что вы сейчас… не понимаете… меня. Может быть… проклинаете. Я… не прошу вас… понять. И объяснить… не могу. Я… прошу… умоляю вас… поверить мне. Так нужно. Я знаю, вы… думаете, что я жесток. Что я… отдаю кровь других… ради вас. Я знаю… какой путь выбираю для вас. Знаю… что вы… быть может… никогда не простите меня. Но вы… должны остаться жить…
Вала шагнул вперед и тихо проговорил:
— Вы — моя надежда. Надежда-над-пропастью, астэл дэн'кайо. Кор-эме о анти-нэйе. Мир мой в ваших руках.
Долгое, бесконечно длящееся молчание. Потом:
— Мэй антъе. — Оннэле ответила тихо, не сразу. И почти одновременно с ней порывисто это — я принимаю — выдохнул Альд.
— Мэй антъе… — трудно, выталкивая из горла слова; Моро низко склонил голову, прикрыл глаза рукой.
— Мэй антъе. — Дэнэ выпрямился, расправил еще мальчишески-узкие, угловатые плечи. Айони повторила слова шепотом, почти неразличимо — бледная, на висках бисеринками выступила испарина. Аллуа приобняла девочку за плечи, поддерживая, — в последнее время Айони часто нездоровилось, — откликнулась напряженно-звонким голосом:
— Мэй антъе.
— Мэй антъе, — тяжело повторил следом за ними Наурэ, исподлобья взглянув на Учителя; разумом он, старший из Девяти, конечно, понимал правильность решения, но то, что Учитель лишал их выбора…
— Мэй антъе, — прошелестел голос Олло.
— Мэй… антъе, — последней неслышно повторила Элхэ. Глаз она не поднимала.
— Еще одно. — Учитель подошел к Наурэ, коснулся браслета из мориона на его запястье — в пересечении лучей искристым очерком обозначилась къатта Эрат. — Наурэ — ты старший. Тебе объединять. Вот твой знак…
Моро — горькие темно-синие ночные глаза. Он уходил один. Ориен оставалась.
— Тебе — определять путь.
Тяжелая девятилучевая звезда из вороненой стали. На каждом луче — руна. Его къатта — Кьот, руна Пути и Прозрения. Тот же знак серебром на печатке простого железного перстня.
Олло. Прозрачно-голубой кристалл на тонкой цепочке, ледяным огнем очерчена къатта Хэлрэ: Очищение и Ясность Разума, знак Льда. Юноша низко склоняет золотоволосую голову, принимая дар, и, выпрямившись, уже не отводит странных своих — отраженное в глубокой реке небо — глаз от лица Учителя.
Аллуа — пламя жизни, светильник, зажигающий души других. Гладкий овальный камень без оправы цвета вина или крови, внутри бьется алая искра. А на черном обсидиановом медальоне — къатта Жизни и Возрождения, знак Земли, знак Арты — Эрт. Девушка вздрогнула и тихо прошептала: «Кровь…»
Ага. Вот кто писал ту повесть. Стало быть, она прожила достаточно долго, чтобы писать на жреческом харадском — этот язык появился лет двести спустя начала Второй Эпохи. По крайней мере, насколько нам это известно. Может, и сейчас кто-то из них жив? Если она жива — то она в Хараде. Может, я сумею найти ее? И узнать… Но что?
Голубая брошь-капля, где из глубины, на пересечении двух лепестков — прошлого и будущего — искрой горит Тэ-Эссэ, вечная Вода, течение Времени.
— Это тебе, Оннэле Кьолла.
Вот и еще одно имя… И, может, тоже еще жива. Сердце у меня колотилось так, что я снова был вынужден оставить Книгу и немного походить, чтобы успокоиться.
— Глоток воды… — грустно улыбается девушка.
— А это — тебе, Элхэ.
Больше — слов нет. Тихий, еле слышный ответ:
— Благодарю тебя.
И все.
— Тебе, Альд.
Юноша коротко вздохнул и шагнул вперед. Привычно тряхнул головой, отбрасывая со лба волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
— Охотно верю. Но, увы, от смерти это не спасало еще никого. Разве что в сказках.
— Да. Но кто знает, может, сказки вырастают не на пустом месте?
— Это уж точно. Знаете сказку о Морготе Бессмертном, коте Тевильдо и Берене-разбойнике?
ГЛАВА 10
Месяц нинуи, день 10-й
С Борондиром мы расстались мирно, даже посмеялись вместе. Он согласился написать для меня значения трав, растений, цветов и камней в ах'энн, когда покончит с глоссарием. А я принялся читать дальше. Мне не хотелось, чтобы кто-то был рядом. Эта повесть слишком затрагивала мою душу, и я не хотел, чтобы кто-нибудь мешал мне.
Я продолжал читать повесть «Гэллиэ-Ллаис».
…Днем Ортхэннэр ковал мечи, обучал Эллери Ахэ воинскому искусству. По ночам со странным смущением — будто делает что-то недозволенное — подбирал камни и плавил серебро.
И вот — ожерелье, сплетенное из почти невесомых, осыпанных росой веточек полыни, лежит в его ладонях.
— Учитель, взгляни…
Мелькор перевел взгляд с ожерелья на лицо ученика.
— Я понимаю, сейчас не время, но мне кажется, что не хватает какой-то самой малости, чтобы оно стало завершенным. Посоветуй.
— Пусть останется пока у меня. Я подумаю.
«Не время, ты сказал? Нет, именно теперь. Девять знаков, девять рун, девять камней. Девять вас будет, как девять лучей звезды…»
В сплетении серебристых соцветий мерцает осколок зеленого льда — прохладный невиданный камень, придающий всей вещи завершенность.
— Думаю, Элхэ это понравится.
Ортхэннэр рассмеялся.
— Угадал, это для нее. Ты и вправду всевидящ. Я просто хотел отблагодарить за песню. Я был в лесу и услышал… — Он замолчал, не зная, как продолжить.
«…Надломленный стебель полыни, тебе — остаться горечью памяти на губах…»
— Я понял.
— Что это? — вдруг тихо вскрикнул Гортхауэр.
Искрящимся очерком блеснул в камне знак.
— Ниэн Ахэ. Руна Тьмы, Скорби и Памяти. Девятая. Передай Элхэ — времясобираться в путь.
Ну, тут особым провидцем быть не надо. Только слепой не увидит, что бедная девочка влюблена. Впрочем, это мне, читающему книгу, все ясно — тут мне просто разжевывают и в рот кладут. А те, может, и вправду не понимали. Не сейчас же живут, когда все сразу видно.
А здесь совсем иной почерк… И не кистью, а тонким жестким пером. От этого все написанное казалось четче и резче, как будто тот, кто скрывался за знаком, похожим на два соединенных круга, положенных набок, хотел отстраниться от того, о ком писал сейчас. Как будто он проводил между собой и ним резкую границу, отделяя его окончательно и навсегда.
Когда Учитель призвал к себе девятерых для какого-то важного дела — впервые скрывая это от прочих, — Соото неприятно удивился. Почему не его? Почему — уж этого он никак не мог понять — доверяли этим неразумным детям: Айони, Дэнэ, этой глупышке Эленхел, но не ему? Тайна — даже от него? Он должен был знать. Поначалу он пытался прямо спросить у Мелькора.
— Учитель, ты не доверяешь мне?
— Почему ты так решил? Другие так не считают.
— Но почему тогда ты не открыл всем той цели, для которой выбрал этих девятерых?
— Тебе я могу сказать почему. Это опасная тайна. Для того, кто знает. Потому ее лучше не знать.
— Опасная? Чем?
— Силой, которая может попасть не в те руки. В руки того, кто еще не подготовлен.
— Но разве я не подготовлен? Почему нельзя мне? И почему ты не выбрал меня?
— Потому что ты равновелик. Все, кого я выбрал, первые в чем-то одном. Хотя в целом каждый гораздо слабее тебя. И к тому же ты мне будешь нужен здесь и для иного, может, более важного дела.
С одной стороны, это польстило ему, но и встревожило. Опасность. Здесь какая-то угроза. Он хотел знать. С пятью старшими бесполезно было иметь дело. Оннэле Кьолла не доверяла ему никогда. Оставались трое младших. Их можно было заставить. А что? Разве он хочет дурного? Он просто хотел знать. Странно, Эленхел оказалась куда сильнее, чем он думал. Он никак не мог пробиться сквозь непроницаемый заслон к ее мыслям. С Айони повезло больше. Девочка даже не поняла ничего — будто заснула на минуту и, конечно, ничего не запомнила. Теперь он знал. Не понимая, правда, цели Учителя, но причастность к тайне как бы возвышала его надо всеми…
А что за тайна? Пока я не понял. Что должны были сделать эти Девять? И если одна из них писала на харадском жреческом — в котором, кстати, я теперь видел очень много слов и выражений из ах'энн, — то следы должны были сохраниться. По крайней мере, в хрониках Харада, в храмовых летописях… Там же могли быть упоминания об Эллери Ахэ! Хоть какие-то следы должны были остаться… Хоть ничтожные…
Я вскочил. Сердце сильно билось, мне стало жарко. Наверное, так чувствует себя охотничий пес, напав на след. Я не скоро успокоился и опять принялся за чтение.
…Снова вспомнил про харадское посольство. Вот и возможность — вдруг удастся в конце концов побывать в Хараде, причем вполне открыто и законно?
…Здесь был явно утерян лист. Потом снова шла запись — опять на ах'энн, почерк тот же, что был прежде, в «Цветущей вишне».
ЭНГЪЕ А КЪЕЛЛА — ОСОКА И АИР
— Ортхэннэр!…
Белее полотна — искаженное страшное лицо.
— Тано! Что с тобой?!
— Иди… скорее… Скажи им — пусть уходят, пусть уходят все. Это…
Голос срывается в хрип.
— Это… смерть. Скажи им! Спеши…
— Но… ты…
— Скорее! Спеши!
Он не мог двинуться с места. Ненависть и страх словно протянули длинную, жестокую руку оттуда, от заката, стиснув его горло. Он задыхался. Надо встать. Надо идти — идти туда, навстречу. Они пришли за ним. Пусть забирают, пусть делают что хотят. Только бы не тронули Эллери… Только бы не тронули…
Гортхауэр мчался к югу.
Гортхауэр чувствовал беду, как дикий зверь, как волк, — нюхом. Беда пахла гарью, горьким дымом — не дымом лесного пожара, чем-то еще более жестоким и страшным, сладковато-удушливым. Чувствовал, но не мог объяснить. Не могубедить…
…Потом так просто будет спрашивать: что же он не защитил свой народ?
Потому что никто уже не сможет представить себе мир, не ведавший войны. Мир, в котором еще не было знающих смерть, а потому невозможно было представить себе, как это — убивать.
А ты, еще Вала, уже Человек, не знал, не мог понять и догадаться не мог, что Бесмертные не видят в Эллери подобных себе. Что для Валар народ этот — камешек на дороге. Препятствие, которое нужно убрать с пути. Нарушение Замысла, ошибка, которую следует исправить.
Не больше.
Никто не усомнился.
Так легко будет спрашивать: что же он не научил своих учеников сражаться?
Потому что никто уже не сможет представить себе людей, для которых отнять жизнь у подобного себе значило — убить себя. И ты убивал себя в том последнем бою, и чтобы вернуться к себе, стать — снова, тебе пришлось умереть самому.
Но это — потом.
Всё — потом…
Потом.
Это, конечно, красиво сказано, но уж сколько раз говорилось о том, что Мелькор создал меч, что Гортхауэр сделал кинжал. И это еще в те времена, когда о такой войне и слуху не было. И после этого — он не мог представить? Не мог представить — после того, как Ауле чуть было не истребил собственных созданий?
И, главное, я не поверю, что для Валар, Возлюбивших Мир и все живое в нем, был безразличен целый народ. Сколько угодно говори, сколько угодно объясняй, Борондир, я не поверю. И тоже спрошу — почему же Мелькор не защитил свой народ? Почему не сдался? Если не они были им нужны — он?
Так что ж он медлил? Чего он дожидался в своей крепости?
…Когда вспыхнул первый дом и пламя веселыми язычками взбежало по резной стене, он застыл на мгновение, а потом бросился к ним, вскрикнув с болью и непониманием:
— Что вы?.. Зачем вы это делаете?.. Остановитесь, выслушайте… Разве мы делали вам зло?
Некоторое время майяр не обращали на него внимания; потом кто-то потянул из ножен меч. Странник словно оцепенел.
— Нет… — Его голос упал до шепота. — Да нет же… не может быть…
Больше он не успел сказать ничего.
…Он умолял — уходите! Уведите хотя бы детей — если ничего не случится, вы вернетесь — я прошу, я заклинаю вас, уходите… И были те, кто послушал его, — отцы и матери шли вместе с детьми: ведь должен кто-то позаботиться, охранить их…
Потом — гончие Оромэ выслеживали маленькие отряды. Детей не убивали. Незачем жечь прегамент: нужно только стереть с него письмена.
Избравшие Путь должны были отречься — или перестать быть.
Их не стало.
Но это было — потом…
…Девять стояли в небольшом зале мастерской, глядя растерянно — словно не узнавали Учителя.
— Вы — верите мне?
— Да, — тихо ответил Наурэ.
— Клятву! — жестко бросил он.
Никто не спросил — зачем. Что-то было в голосе Учителя, что они понимали — так нужно.
— Мэй антъе къелла, — нестройно. И — кто звонко, кто — почти шепотом: — Къелл 'дэи Арта.
Цепким взглядом скользнул по лицам. Элхэ опустила глаза, остальные смотрели с напряженным вниманием: чего хочет от них Учитель?
— Уходите. Немедленно.
Молчание. Смотрят в пол, отводят взгляды.
— Вы — приняли — клятву, — размеренно. — Уходите. На восход, за Горы Солнца. Берите только то, что нужно в дороге. Идите к людям. Им нужны ваши знания. Ваша сила.
— Учитель, — негромко сказал Моро, — я знаю, чего ты хочешь. Но пойми и ты — мы не можем уйти в час беды. Мы хотим быть здесь, с теми, кто дорог нам. Позволь…
И тогда Вала снова заговорил — с видимым усилием, часто останавливаясь — не хватало дыхания:
— Я… знаю, что вы сейчас… не понимаете… меня. Может быть… проклинаете. Я… не прошу вас… понять. И объяснить… не могу. Я… прошу… умоляю вас… поверить мне. Так нужно. Я знаю, вы… думаете, что я жесток. Что я… отдаю кровь других… ради вас. Я знаю… какой путь выбираю для вас. Знаю… что вы… быть может… никогда не простите меня. Но вы… должны остаться жить…
Вала шагнул вперед и тихо проговорил:
— Вы — моя надежда. Надежда-над-пропастью, астэл дэн'кайо. Кор-эме о анти-нэйе. Мир мой в ваших руках.
Долгое, бесконечно длящееся молчание. Потом:
— Мэй антъе. — Оннэле ответила тихо, не сразу. И почти одновременно с ней порывисто это — я принимаю — выдохнул Альд.
— Мэй антъе… — трудно, выталкивая из горла слова; Моро низко склонил голову, прикрыл глаза рукой.
— Мэй антъе. — Дэнэ выпрямился, расправил еще мальчишески-узкие, угловатые плечи. Айони повторила слова шепотом, почти неразличимо — бледная, на висках бисеринками выступила испарина. Аллуа приобняла девочку за плечи, поддерживая, — в последнее время Айони часто нездоровилось, — откликнулась напряженно-звонким голосом:
— Мэй антъе.
— Мэй антъе, — тяжело повторил следом за ними Наурэ, исподлобья взглянув на Учителя; разумом он, старший из Девяти, конечно, понимал правильность решения, но то, что Учитель лишал их выбора…
— Мэй антъе, — прошелестел голос Олло.
— Мэй… антъе, — последней неслышно повторила Элхэ. Глаз она не поднимала.
— Еще одно. — Учитель подошел к Наурэ, коснулся браслета из мориона на его запястье — в пересечении лучей искристым очерком обозначилась къатта Эрат. — Наурэ — ты старший. Тебе объединять. Вот твой знак…
Моро — горькие темно-синие ночные глаза. Он уходил один. Ориен оставалась.
— Тебе — определять путь.
Тяжелая девятилучевая звезда из вороненой стали. На каждом луче — руна. Его къатта — Кьот, руна Пути и Прозрения. Тот же знак серебром на печатке простого железного перстня.
Олло. Прозрачно-голубой кристалл на тонкой цепочке, ледяным огнем очерчена къатта Хэлрэ: Очищение и Ясность Разума, знак Льда. Юноша низко склоняет золотоволосую голову, принимая дар, и, выпрямившись, уже не отводит странных своих — отраженное в глубокой реке небо — глаз от лица Учителя.
Аллуа — пламя жизни, светильник, зажигающий души других. Гладкий овальный камень без оправы цвета вина или крови, внутри бьется алая искра. А на черном обсидиановом медальоне — къатта Жизни и Возрождения, знак Земли, знак Арты — Эрт. Девушка вздрогнула и тихо прошептала: «Кровь…»
Ага. Вот кто писал ту повесть. Стало быть, она прожила достаточно долго, чтобы писать на жреческом харадском — этот язык появился лет двести спустя начала Второй Эпохи. По крайней мере, насколько нам это известно. Может, и сейчас кто-то из них жив? Если она жива — то она в Хараде. Может, я сумею найти ее? И узнать… Но что?
Голубая брошь-капля, где из глубины, на пересечении двух лепестков — прошлого и будущего — искрой горит Тэ-Эссэ, вечная Вода, течение Времени.
— Это тебе, Оннэле Кьолла.
Вот и еще одно имя… И, может, тоже еще жива. Сердце у меня колотилось так, что я снова был вынужден оставить Книгу и немного походить, чтобы успокоиться.
— Глоток воды… — грустно улыбается девушка.
— А это — тебе, Элхэ.
Больше — слов нет. Тихий, еле слышный ответ:
— Благодарю тебя.
И все.
— Тебе, Альд.
Юноша коротко вздохнул и шагнул вперед. Привычно тряхнул головой, отбрасывая со лба волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96