Удар. Еще. И еще. Так спокойно.
«Я не открою глаз. Я пойму, что взошло солнце, потому что сердце остановится.
Я не хочу видеть его мертвым.
Незачем открывать глаза.
Я ведь тоже тогда умру, так зачем?»
Удар. Еще удар. Еще.
Блаженное ощущение близкой смерти вдруг исчезло, и Кэт, чуть раздосадованная ожиданием, осторожно приоткрыла глаза. Зажмурилась от солнечного луча, отразившегося от восточносказочных лат Индракумары, и охнула. Быстро подняла голову. Индракумара смотрел на солнце широко раскрытыми глазами и плакал.
«Плачет, значит, жив. И я буду жить».
– Это что же, – прошептала Кэт, – это чудо, да? Нам – чудо?
Сзади раздался хохот:
– Ой-е! Дева, ты же была у Брюса! Кельтов слушать надо, кельты знают, что говорят! – Воин снова расхохотался, а когда Кэт повернулась, вместо него стоял, насмешливо, скалясь, здоровенный черный ньюф в золотом ошейнике. Он махнул хвостом, словно прощаясь, и пошел себе.
А Кэт огляделась по сторонам и увидела кошек, и собак, и обычных крыс, и ворон – мертвых и раненых, воинов великой битвы. И она заплакала от жалости, горя и утраты. Она счастлива – а они мертвы…
А юноша с флейтой улыбнулся ей и снова заиграл. Солнце поднялось над узким прозрачным облачком, и на поле упал широкий веер бледных белых лучей. Откуда-то послышался звон колокольчиков, и раненые, словно подхваченные бледным светом и мелодией флейты, вставали, отряхивались как ни в чем не бывало и в щенячье-котячьей-крысячьей-воронячьей беспричинной радости прыгали, катались, кувыркались, хороводом идя вокруг поля посолонь, а потом расходились кто куда по своим собачье-кошачьим-крысячьим-воронячьим делам. А потом белый веер лучей предзимнего холодного солнца вдруг собрался в один яркий белый луч, подобный трапу, сброшенному с борта гигантского корабля, невидимого в свете солнца. И юноша с флейтой встал и неторопливо, танцующей походкой начал подниматься по лучу, играя на флейте, а за ним потянулись словно бы нарисованные белым карандашом силуэты погибших бойцов. Они точно так же, как и живые, плясали и прыгали, кувыркались и носились и поднимались по солнечному лучу наверх, а впереди шел, пританцовывая, пастух, юноша в набедренной повязке и шнуре дваждырожденного, в золотых браслетах и цветочных ожерельях.
Кэт и Индракумара смотрели им вслед, пока никого не осталось вокруг, кроме трупов зверодемонов. А флейта все звучала откуда-то издалека, а в голове у Кэт всплыла фраза: «Все псы попадают в рай». И коты тоже, подумала она, шмыгнув носом.
А солнце поднималось все выше, и тела мертвых тварей начали медленно таять под его лучами, превращаясь в зловонный пар. Кэт и Индракумара едва успели отбежать, чтобы не наглотаться ядовитой вони. Испарения собирались над полем в одну большую сизую тучу, а потом, словно вставший на хвосте смерч, втянулись куда-то вверх, и все с негромким хлопком исчезло, будто кто-то там, наверху, перекрыл вытяжную трубу.
В тот день пошел слух, что из пустыря хотят сделать помойку, и что уже привезли первую партию мусора, и что теперь все время будет гореть и вонять, и как же это можно в городе, и вообще, куда депутаты смотрят! Но когда днем туда сходили местные активисты, ни следа мусора и никаких свидетельств тому, что он тут вообще был, они не увидели. Все было, как прежде.
Они постояли еще немного. Корона демоницы валялась по-прежнему у их ног. Кэт поддала ее ногой. Пусть кто хочет забирает эту дрянь.
– Холодно, – тихо сказал принц. Кэт спохватилась. Конечно. Вдруг он еще и ранен? Ах, как же теперь довести его до дома? Он же не кот, он большой, тяжелый, он в доспехах… Надо скорее домой… И надо снять панцирь, от него только холоднее.
Индракумара шел медленно, пошатываясь от усталости. Кэт дотащила его до бетонного блока, которых тут по какой-то причине валялось в зарослях много, усадила и принялась расстегивать ремни, чертыхаясь и ломая ногти, мимоходом думая, где же это он потерял шлем и не пойти ли его поискать… Наконец выковырять его из панциря удалось, а наручами и прочим Кэт уже не стала заниматься. Под доспехами, как и ожидалось, был пропотевший насквозь стегач – замечательный, шелковый, темно-красный с золотыми драконокотами. Кэт оглянулась. Никого. Помощи искать негде. Она сняла куртку и шарф.
– Не надо, – попытался было сопротивляться принц, но Кэт зашипела на него, и он, тихо рассмеявшись, покорился.
– Ты не ранен?
– Но ведь пастух всех исцелил, ты же видела, – шепотом ответил Индракумара и улыбнулся. Кэт облегченно вздохнула. Осмотрелась вокруг. Пространство еще не успокоилось, и не было видно ни родной Сетуни, ни Поклонной горы. А стояли они словно в оке бури. Было очень тихо и холодно. Оставалось только ждать. И Кэт совершенно не было страшно рядом с Индракумарой.
«Жаль, что я не оборотень, – приплясывала от холода Кэт. – Была бы сейчас в пушистой шубке – не мерзла бы».
«Газель» возникла как из ниоткуда. Приехала она со стороны рассвета, о чем и говорила характерная надпись на табличке на лобовом стекле. «Рассвет – дальше везде». Кэт побежала к маршрутке, даже не задумываясь, как она попала сюда и куда им теперь ехать. Мысли в голове были самые дурацкие.
«Господи, как я Индракумару в таком виде по городу потащу? А, да ладно, доехать бы».
Когда «газель» притормозила, Кэт увидела, что на переднем сиденье, рядом с огненно-рыжим водителем, развалилась Марфа Ивановна, а по соседству сидит совершенно не по-котовьи, демонстрируя татуированное брюхо, Джедай.
– Та-а-ак, – протянула Кэт.
Дверь отворилась, и внутри обнаружился весь целый и невредимый выводок Марфы Ивановны. Кэт только покачала головой.
Они забрались в салон, что оказалось не так-то просто при нынешнем росте Индракумары. Кэт с рыжим молчаливым водителем загрузили туда доспехи, и маршрутка тронулась. Почему-то Кэт была уверена, что раз уж тут Марфа Ивановна с Джедаем, то довезут их до самого дома, и подумала, что, наверное, все захотят есть, и что надо будет много готовить, и что водителя надо хотя бы чаем напоить… А Индракумару еще и коньяком, и спать, всем спать!
О том, как теперь придется менять жизнь, она не думала. «Я подумаю об этом завтра», – улыбнулась она самой себе.
Водитель включил обогрев, и вскоре принц, пригревшись, уснул, уронив голову Кэт на плечо. Кэт осторожно поймала его правую руку и тихонько высвободила из нее рукоять меча, которой он так и не выпустил.
Перед рассветом по городу прошел ветер. Сильный ветер. Он раскачивал и ломал ветки тополей, срывал рекламные щиты, валил старые деревья и фонари. И под порывом его осела внутрь, как взорвавшийся вулкан, и рухнула тень Башни…
А у Рождественского монастыря метался посреди улицы, среди ветра человек, расхристанный, потерянный, и, растопырив руки и подняв к небу лицо, плакал и кричал:
– Господи! Что же мне делать? Куда мне идти, Господи? Это же Армагеддон, Армагеддон… Господи…
Вот и конец очередному сражению в бесконечной моей войне. В бесконечной нашей войне, единственной по-настоящему Мировой. И опять никто этой битвы и не заметил, кроме немногих. И для них это та-а-акая битва! А для меня – просто очередное сражение, одно из многих-многих, и не самое страшное. Враг всегда один, хотя и меняет маски. И я вижу его рожу под личиной очередного Эйдолона.
Знаете, что означает это слово? Оно происходит от греческого «эйдос» – образ. А «эйдолон» по-гречески – идол. Идолище поганое, то есть кумир языческий, которого заповедано не сотворить и которому заповедано не поклоняться. Но люди раз за разом создают себе идолов и поклоняются творениям своих рук и разума, на радость Врагу. И сражаются с ним, и нет этому конца.
Чем была наша цель
средь бурлящих котлов.
Среди скованных тел,
среди плотской тюрьмы?
Мы ошиблись дверьми,
я здесь быть не хотел!
Очнись же, сорван покров!
В небесах плавят медь –
Это Смерть, рыцарь в черных шелках,
Проводник к Раю,
Где беспечен псалом,
Где за круглым столом,
Как Артурово рыцарство,
свита Христова
у чаши с вином…
Для всех, кто большего ждал,
Господь направит гонцов,
В их руках, как Грааль,
горит смертельный фиал,
Но если это финал –
он так похож на любовь!
Ты слышишь пенье ветров?
Над сетью белых дорог,
над дробным стуком подков
Открыта дверь облаков –
так труби же в свой рог
Над вселенской зимой,
что была нам землей,
Над пеплом наших костров!
ЭПИЛОГ
Ноябрь 2005 – Пасха 2006
– Ну так поведайте мне, господин Городовой, о делах ваших?
– А разве не ваших тоже, Яков Вилимыч?
Сидим, курим табачок да мадеру попиваем. И, конечно, Похмелеон со своим Армагеддоном здесь.
– Да, – смеется Чернокнижник, гладя пса по кудлатому загривку. – И мои дела тоже. Ну что, не навоевался еще?
Пес умильно улыбается и преданно смотрит, вывалив здоровенный язык-лопату.
– Срок не вышел, – гавкает он. – Сам знаешь.
– Эка! – делаю я изумленный вид. Пусть старик поразвлечется. – Он что, не совсем пес?
– Совсем даже и не пес. В свое время на родине предков моих он оскорбил деву из холмов. И вот теперь отрабатывает обиду. Пятьсот лет быть ему псом.
– Ты, родич, мадерцы-то налей! – гавкает пес.
– Сопьесси! – хихикает Похмелеон.
– Еще чего! Мы, горцы, вам, рушахам, еще фору дадим! И вообще, ваша водка, – с неописуемым презрением тявкает пес, – перед нашей уишке бьяхэ – водичка!
– Ты что такое сказал? Это ты про нашу водку? – вскакивает Похмелеон.
– Вот, всегда они так! – разводит руками Брюс. – А злыдней гоняли на пару!
Я смотрю на Брюса. Давно пора ему отойти к предкам, а он все еще здесь. Никак брат мой Владыка Мертвых имеет к сему какой-то резон. Что же, у каждого свои грехи и свой долг. И свое искупление.
Крашенная хной в медно-рыжий цвет девица быстро-быстро строчит что-то в блокнот.
– Лизонька, душа моя, – бархатно спрашивает Брюс, – чего писать изволите?
– Я, Яков Вилимович, за вами интонационный рисунок записываю. Очень интересно, жалко только, что в диплом не смогу вставить.
– Да отчего же?
– А как писать? «Интонационные и лексические особенности речи представителя круга Петра I, информатор – Я. В. Брюс»? Да у меня научный руководитель в обморок упадет, а потом будет вокруг Сухаревки круги нарезать!
– А вы, душа моя, пригласите его ко мне в гости, ежели ему так неймется.
– Ах, оставьте, – машет рукой девица и снова что-то строчит.
– А как ваш протеже, принц индейский? – спрашиваю я. – О нем известия есть?
– О да, – счастливо зажмуривается Брюс. – Ах, какая дева прельстивая тогда летуньями-то повелевала! Ах, как хороша! Вы, друг мой, не могли бы сказать ей – вот, ждет ее старый обожатель, сердце коего стрелою Купидоновой пронзено от взгляда ее змеиного…
Ой. М-да. Увидел-таки.
– Конечно, друг мой. Несомненно! Рыжая-крашеная записывает и это, уверенно расставляя над слогами значки.
– Старая московская норма, – бормочет она. – А вот это нехарактерно, это уже привнесенное…
– Весьма буду вами благодарен, – склоняет голову Брюс, и локоны парика касаются львиных лап подлокотников. Он берет со стола на ходячих лапах книгу. – А с принцем индейским Индракумарою и царевною Екатериною вот что приключилось…
– …Вот, – выдохнул Индракумара, опуская тесак и отирая пот со лба. – Вон, смотри.
Василий-царевич чуть подвинулся в сторону, пропуская сестру. Несмотря на свой могучий рост и богатырское сложение, он выдыхался быстрее Индракумары, привычного к влажной духоте джунглей.
– Прорубились-таки, – покачал он головой и улыбнулся.
Впереди виднелся каменистый холм. Казалось, что джунгли либо пощадили его, либо не справились с камнями, потому поросль тут была не такая высокая и густая, и можно было различить очертания каких-то развалин.
– Вот и храм, где я жил много-много лет, – с какой-то трепетной тоской в голосе проговорил Индракумара. – Сердце Амаравати.
Над холмом висел туман. Слишком густой и серый для того, чтобы быть просто туманом. Солнце уже встало над дальними горами, мелкая изморось, висевшая в воздухе, пошла всеми оттенками жемчужного перелива, с восхода потянуло нежным ветерком, от которого дрожали ноздри и слезы набегали на глаза. Но серый уродливый гриб тумана стоял над холмом, как и прежде.
Василий-царевич сел на камень, затягивая завязку на сапоге.
– У нас такое было, – отдуваясь от проснувшихся злобных мошек, проговорил он. – Тьфу, пошли вон, злыдни, как день, так и они тут как тут! Зажрали совсем!
Кэт достала из поясной сумки тюбик репеллента. Тут он помогал слабо, но все же. Надо будет вечерком, если найдется время, заговорить его, чтобы усилить действие. Задача была поставлена, и Кэт сразу же начала складывать строки нового заклинания. Может сойти за практикум. В третьем Монсальватском семестре уже позволяли разрабатывать собственные заклинания.
Ах, третий семестр! Не будет больше семестров. Где университет, где Монсальват, а где – Амаравати? Разрушенная, заброшенная, погрузившаяся в мерзость запустения… «Ведь я его не брошу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
«Я не открою глаз. Я пойму, что взошло солнце, потому что сердце остановится.
Я не хочу видеть его мертвым.
Незачем открывать глаза.
Я ведь тоже тогда умру, так зачем?»
Удар. Еще удар. Еще.
Блаженное ощущение близкой смерти вдруг исчезло, и Кэт, чуть раздосадованная ожиданием, осторожно приоткрыла глаза. Зажмурилась от солнечного луча, отразившегося от восточносказочных лат Индракумары, и охнула. Быстро подняла голову. Индракумара смотрел на солнце широко раскрытыми глазами и плакал.
«Плачет, значит, жив. И я буду жить».
– Это что же, – прошептала Кэт, – это чудо, да? Нам – чудо?
Сзади раздался хохот:
– Ой-е! Дева, ты же была у Брюса! Кельтов слушать надо, кельты знают, что говорят! – Воин снова расхохотался, а когда Кэт повернулась, вместо него стоял, насмешливо, скалясь, здоровенный черный ньюф в золотом ошейнике. Он махнул хвостом, словно прощаясь, и пошел себе.
А Кэт огляделась по сторонам и увидела кошек, и собак, и обычных крыс, и ворон – мертвых и раненых, воинов великой битвы. И она заплакала от жалости, горя и утраты. Она счастлива – а они мертвы…
А юноша с флейтой улыбнулся ей и снова заиграл. Солнце поднялось над узким прозрачным облачком, и на поле упал широкий веер бледных белых лучей. Откуда-то послышался звон колокольчиков, и раненые, словно подхваченные бледным светом и мелодией флейты, вставали, отряхивались как ни в чем не бывало и в щенячье-котячьей-крысячьей-воронячьей беспричинной радости прыгали, катались, кувыркались, хороводом идя вокруг поля посолонь, а потом расходились кто куда по своим собачье-кошачьим-крысячьим-воронячьим делам. А потом белый веер лучей предзимнего холодного солнца вдруг собрался в один яркий белый луч, подобный трапу, сброшенному с борта гигантского корабля, невидимого в свете солнца. И юноша с флейтой встал и неторопливо, танцующей походкой начал подниматься по лучу, играя на флейте, а за ним потянулись словно бы нарисованные белым карандашом силуэты погибших бойцов. Они точно так же, как и живые, плясали и прыгали, кувыркались и носились и поднимались по солнечному лучу наверх, а впереди шел, пританцовывая, пастух, юноша в набедренной повязке и шнуре дваждырожденного, в золотых браслетах и цветочных ожерельях.
Кэт и Индракумара смотрели им вслед, пока никого не осталось вокруг, кроме трупов зверодемонов. А флейта все звучала откуда-то издалека, а в голове у Кэт всплыла фраза: «Все псы попадают в рай». И коты тоже, подумала она, шмыгнув носом.
А солнце поднималось все выше, и тела мертвых тварей начали медленно таять под его лучами, превращаясь в зловонный пар. Кэт и Индракумара едва успели отбежать, чтобы не наглотаться ядовитой вони. Испарения собирались над полем в одну большую сизую тучу, а потом, словно вставший на хвосте смерч, втянулись куда-то вверх, и все с негромким хлопком исчезло, будто кто-то там, наверху, перекрыл вытяжную трубу.
В тот день пошел слух, что из пустыря хотят сделать помойку, и что уже привезли первую партию мусора, и что теперь все время будет гореть и вонять, и как же это можно в городе, и вообще, куда депутаты смотрят! Но когда днем туда сходили местные активисты, ни следа мусора и никаких свидетельств тому, что он тут вообще был, они не увидели. Все было, как прежде.
Они постояли еще немного. Корона демоницы валялась по-прежнему у их ног. Кэт поддала ее ногой. Пусть кто хочет забирает эту дрянь.
– Холодно, – тихо сказал принц. Кэт спохватилась. Конечно. Вдруг он еще и ранен? Ах, как же теперь довести его до дома? Он же не кот, он большой, тяжелый, он в доспехах… Надо скорее домой… И надо снять панцирь, от него только холоднее.
Индракумара шел медленно, пошатываясь от усталости. Кэт дотащила его до бетонного блока, которых тут по какой-то причине валялось в зарослях много, усадила и принялась расстегивать ремни, чертыхаясь и ломая ногти, мимоходом думая, где же это он потерял шлем и не пойти ли его поискать… Наконец выковырять его из панциря удалось, а наручами и прочим Кэт уже не стала заниматься. Под доспехами, как и ожидалось, был пропотевший насквозь стегач – замечательный, шелковый, темно-красный с золотыми драконокотами. Кэт оглянулась. Никого. Помощи искать негде. Она сняла куртку и шарф.
– Не надо, – попытался было сопротивляться принц, но Кэт зашипела на него, и он, тихо рассмеявшись, покорился.
– Ты не ранен?
– Но ведь пастух всех исцелил, ты же видела, – шепотом ответил Индракумара и улыбнулся. Кэт облегченно вздохнула. Осмотрелась вокруг. Пространство еще не успокоилось, и не было видно ни родной Сетуни, ни Поклонной горы. А стояли они словно в оке бури. Было очень тихо и холодно. Оставалось только ждать. И Кэт совершенно не было страшно рядом с Индракумарой.
«Жаль, что я не оборотень, – приплясывала от холода Кэт. – Была бы сейчас в пушистой шубке – не мерзла бы».
«Газель» возникла как из ниоткуда. Приехала она со стороны рассвета, о чем и говорила характерная надпись на табличке на лобовом стекле. «Рассвет – дальше везде». Кэт побежала к маршрутке, даже не задумываясь, как она попала сюда и куда им теперь ехать. Мысли в голове были самые дурацкие.
«Господи, как я Индракумару в таком виде по городу потащу? А, да ладно, доехать бы».
Когда «газель» притормозила, Кэт увидела, что на переднем сиденье, рядом с огненно-рыжим водителем, развалилась Марфа Ивановна, а по соседству сидит совершенно не по-котовьи, демонстрируя татуированное брюхо, Джедай.
– Та-а-ак, – протянула Кэт.
Дверь отворилась, и внутри обнаружился весь целый и невредимый выводок Марфы Ивановны. Кэт только покачала головой.
Они забрались в салон, что оказалось не так-то просто при нынешнем росте Индракумары. Кэт с рыжим молчаливым водителем загрузили туда доспехи, и маршрутка тронулась. Почему-то Кэт была уверена, что раз уж тут Марфа Ивановна с Джедаем, то довезут их до самого дома, и подумала, что, наверное, все захотят есть, и что надо будет много готовить, и что водителя надо хотя бы чаем напоить… А Индракумару еще и коньяком, и спать, всем спать!
О том, как теперь придется менять жизнь, она не думала. «Я подумаю об этом завтра», – улыбнулась она самой себе.
Водитель включил обогрев, и вскоре принц, пригревшись, уснул, уронив голову Кэт на плечо. Кэт осторожно поймала его правую руку и тихонько высвободила из нее рукоять меча, которой он так и не выпустил.
Перед рассветом по городу прошел ветер. Сильный ветер. Он раскачивал и ломал ветки тополей, срывал рекламные щиты, валил старые деревья и фонари. И под порывом его осела внутрь, как взорвавшийся вулкан, и рухнула тень Башни…
А у Рождественского монастыря метался посреди улицы, среди ветра человек, расхристанный, потерянный, и, растопырив руки и подняв к небу лицо, плакал и кричал:
– Господи! Что же мне делать? Куда мне идти, Господи? Это же Армагеддон, Армагеддон… Господи…
Вот и конец очередному сражению в бесконечной моей войне. В бесконечной нашей войне, единственной по-настоящему Мировой. И опять никто этой битвы и не заметил, кроме немногих. И для них это та-а-акая битва! А для меня – просто очередное сражение, одно из многих-многих, и не самое страшное. Враг всегда один, хотя и меняет маски. И я вижу его рожу под личиной очередного Эйдолона.
Знаете, что означает это слово? Оно происходит от греческого «эйдос» – образ. А «эйдолон» по-гречески – идол. Идолище поганое, то есть кумир языческий, которого заповедано не сотворить и которому заповедано не поклоняться. Но люди раз за разом создают себе идолов и поклоняются творениям своих рук и разума, на радость Врагу. И сражаются с ним, и нет этому конца.
Чем была наша цель
средь бурлящих котлов.
Среди скованных тел,
среди плотской тюрьмы?
Мы ошиблись дверьми,
я здесь быть не хотел!
Очнись же, сорван покров!
В небесах плавят медь –
Это Смерть, рыцарь в черных шелках,
Проводник к Раю,
Где беспечен псалом,
Где за круглым столом,
Как Артурово рыцарство,
свита Христова
у чаши с вином…
Для всех, кто большего ждал,
Господь направит гонцов,
В их руках, как Грааль,
горит смертельный фиал,
Но если это финал –
он так похож на любовь!
Ты слышишь пенье ветров?
Над сетью белых дорог,
над дробным стуком подков
Открыта дверь облаков –
так труби же в свой рог
Над вселенской зимой,
что была нам землей,
Над пеплом наших костров!
ЭПИЛОГ
Ноябрь 2005 – Пасха 2006
– Ну так поведайте мне, господин Городовой, о делах ваших?
– А разве не ваших тоже, Яков Вилимыч?
Сидим, курим табачок да мадеру попиваем. И, конечно, Похмелеон со своим Армагеддоном здесь.
– Да, – смеется Чернокнижник, гладя пса по кудлатому загривку. – И мои дела тоже. Ну что, не навоевался еще?
Пес умильно улыбается и преданно смотрит, вывалив здоровенный язык-лопату.
– Срок не вышел, – гавкает он. – Сам знаешь.
– Эка! – делаю я изумленный вид. Пусть старик поразвлечется. – Он что, не совсем пес?
– Совсем даже и не пес. В свое время на родине предков моих он оскорбил деву из холмов. И вот теперь отрабатывает обиду. Пятьсот лет быть ему псом.
– Ты, родич, мадерцы-то налей! – гавкает пес.
– Сопьесси! – хихикает Похмелеон.
– Еще чего! Мы, горцы, вам, рушахам, еще фору дадим! И вообще, ваша водка, – с неописуемым презрением тявкает пес, – перед нашей уишке бьяхэ – водичка!
– Ты что такое сказал? Это ты про нашу водку? – вскакивает Похмелеон.
– Вот, всегда они так! – разводит руками Брюс. – А злыдней гоняли на пару!
Я смотрю на Брюса. Давно пора ему отойти к предкам, а он все еще здесь. Никак брат мой Владыка Мертвых имеет к сему какой-то резон. Что же, у каждого свои грехи и свой долг. И свое искупление.
Крашенная хной в медно-рыжий цвет девица быстро-быстро строчит что-то в блокнот.
– Лизонька, душа моя, – бархатно спрашивает Брюс, – чего писать изволите?
– Я, Яков Вилимович, за вами интонационный рисунок записываю. Очень интересно, жалко только, что в диплом не смогу вставить.
– Да отчего же?
– А как писать? «Интонационные и лексические особенности речи представителя круга Петра I, информатор – Я. В. Брюс»? Да у меня научный руководитель в обморок упадет, а потом будет вокруг Сухаревки круги нарезать!
– А вы, душа моя, пригласите его ко мне в гости, ежели ему так неймется.
– Ах, оставьте, – машет рукой девица и снова что-то строчит.
– А как ваш протеже, принц индейский? – спрашиваю я. – О нем известия есть?
– О да, – счастливо зажмуривается Брюс. – Ах, какая дева прельстивая тогда летуньями-то повелевала! Ах, как хороша! Вы, друг мой, не могли бы сказать ей – вот, ждет ее старый обожатель, сердце коего стрелою Купидоновой пронзено от взгляда ее змеиного…
Ой. М-да. Увидел-таки.
– Конечно, друг мой. Несомненно! Рыжая-крашеная записывает и это, уверенно расставляя над слогами значки.
– Старая московская норма, – бормочет она. – А вот это нехарактерно, это уже привнесенное…
– Весьма буду вами благодарен, – склоняет голову Брюс, и локоны парика касаются львиных лап подлокотников. Он берет со стола на ходячих лапах книгу. – А с принцем индейским Индракумарою и царевною Екатериною вот что приключилось…
– …Вот, – выдохнул Индракумара, опуская тесак и отирая пот со лба. – Вон, смотри.
Василий-царевич чуть подвинулся в сторону, пропуская сестру. Несмотря на свой могучий рост и богатырское сложение, он выдыхался быстрее Индракумары, привычного к влажной духоте джунглей.
– Прорубились-таки, – покачал он головой и улыбнулся.
Впереди виднелся каменистый холм. Казалось, что джунгли либо пощадили его, либо не справились с камнями, потому поросль тут была не такая высокая и густая, и можно было различить очертания каких-то развалин.
– Вот и храм, где я жил много-много лет, – с какой-то трепетной тоской в голосе проговорил Индракумара. – Сердце Амаравати.
Над холмом висел туман. Слишком густой и серый для того, чтобы быть просто туманом. Солнце уже встало над дальними горами, мелкая изморось, висевшая в воздухе, пошла всеми оттенками жемчужного перелива, с восхода потянуло нежным ветерком, от которого дрожали ноздри и слезы набегали на глаза. Но серый уродливый гриб тумана стоял над холмом, как и прежде.
Василий-царевич сел на камень, затягивая завязку на сапоге.
– У нас такое было, – отдуваясь от проснувшихся злобных мошек, проговорил он. – Тьфу, пошли вон, злыдни, как день, так и они тут как тут! Зажрали совсем!
Кэт достала из поясной сумки тюбик репеллента. Тут он помогал слабо, но все же. Надо будет вечерком, если найдется время, заговорить его, чтобы усилить действие. Задача была поставлена, и Кэт сразу же начала складывать строки нового заклинания. Может сойти за практикум. В третьем Монсальватском семестре уже позволяли разрабатывать собственные заклинания.
Ах, третий семестр! Не будет больше семестров. Где университет, где Монсальват, а где – Амаравати? Разрушенная, заброшенная, погрузившаяся в мерзость запустения… «Ведь я его не брошу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66