Она задыхалась, дрожала и не сдержала крик лишь в самый невыносимый миг, когда боль пересилила действие успокоительного зелья.
А потом схватки закончились, и она вновь почувствовала себя лучше.
— Ребенок близко? — спросила Эйпри.
Даня слушала без особого интереса… ей казалось, что обе повитухи обсуждают роды какой-то знакомой ей в прежние времена женщины. Шеджхан ответила:
— Я уже вижу макушку. Придется привязать хвост Гаталорры, чтобы я могла помочь ребенку. Своими судорожными движениями она только что едва не убила меня. Вот…
Даня почувствовала, как хвост ее поднимают и привязывают к центральной опоре кровли.
Они видят головку? Интересно. Хотелось бы знать, на что она похожа.
— Пусть тужится во время следующего приступа болей, — сказала Шеджхан. — Она готова.
Засунув к ней голову под одеяло, Эйпри велела ей:
— Когда придет следующая боль, задержи дыхание и напрягись. Ребенку пора выходить наружу.
Это хорошо. Она знала, что когда ребенок родится, ее муки закончатся. Даня попыталась представить себе, что тогда будет, но не смогла этого сделать. Ей уже казалось, что в таком состоянии она пребывала всю жизнь.
Впрочем, она сумела внятно задать единственный интересовавший ее вопрос:
— Будет еще больнее?
— Гаталорра, сейчас ты зашла уже так далеко, что тебе проще тужиться, чем не тужиться. Ты готова, и если позволишь, тело сделает за тебя все нужное, — объяснила повитуха.
Внезапно боль вновь обрушилась на нее, и блаженная дымка, в которой только что почивала Даня, рассеялась. Мир вновь сделался реальным, грубым и пропитанным кровью. Эйпри крикнула:
— Сейчас. Задержи дыхание и выталкивай из себя ребенка. Тужься. Тужься!
Закрыв глаза, Даня напрягла живот, одновременно и тужась, и противясь раздирающей ее боли. Внутри нее все пришло в движение. Шевельнулось и еще не рожденное чудовище. Она вдруг ощутила перемену к лучшему. Бремя ее вдруг сделалось легче.
— Хорошо! Хорошо! Старайся!
Охнув, она торопливо вдохнула, задержала воздух в груди и вновь напрягла мышцы. Она побеждала. Она избавлялась от этой твари.
Боль взорвалась в ее теле без предупреждения… в десять… во сто раз превосходящая ту, что была прежде. Даня упала лицом вперед и забилась, закричала, заплакала и вдруг услыхала позади себя тоненький голосок.
Одновременно с этим обе повитухи закричали ей:
— Ты уже почти родила! Гаталорра! Гаталорра! Слушай! Головка вышла. Тужься и делу конец!
В теле ее крепла неодолимая потребность натужиться — неподвластная воле, неизбежная, и Даня почувствовала, как ее переполняет немое, болезненное изумление. Опять? Ей придется испытать это опять?
Она не могла больше… и тем не менее, когда спазмы начались вновь, она сумела. Пришла новая боль — жуткая, обжигающая, всеобъемлющая, неподвластная никакой воле. А потом она вдруг исчезла — столь же мгновенно, как и накатила, — и ощущение удивительной теплоты затопило всю ее целиком. Боли не было. Красный туман рассеялся без следа. Ушла необходимость тужиться. Она осталась в живых, и вокруг было тихо, пропал даже этот тоненький писк.
Тишина.
И освобождение.
— У тебя родился мальчик, — сообщила ей Шеджхан. И в голосе ее звучало сомнение.
Да хоть песик, подумала Даня. Она родила. Родила. Избавилась от твари, вторгшейся в ее тело. Она вновь услышала крик — тонкий, неровный, но уже несколько окрепший. Ей хотелось, чтобы повитухи вынесли чудовище вон, но они, напротив, уложили ее на спину, подсунув под нее подушки, и вручили ей рожденную ею тварь.
Она взглянула на ребенка, и время остановилось. Младенец шевельнулся на ее руках, умолк и поглядел на нее серьезными глазами. Младенец. Ее собственный.
Младенец. Сын.
Она не могла отвести от него взгляда.
Мир затаил дыхание, и все его звуки оставались где-то очень далеко, за гранью обволакивающей ее тишины. Молча смотрела она в глаза сыну, и тот отвечал ей тем же. Ребенок шевельнулся, моргнул, снова моргнул.
Никакое не чудовище. И совсем не похож на нее. Ни когтей, ни чешуи, ни клыков, ни шипов.
Она проглотила комок, подошедший вдруг к ее горлу; глаза ее наполнились влагой, мешавшей смотреть.
Ее сын. Человек.
Бездонные голубые глаза ребенка пристально разглядывали ее; мягкие розовые губы сложились в крошечный бутон нежного цветка. На каждой руке у него было по пять крошечных пальчиков и столько же на каждой ноге… Мягкое тельце, с нормальными человеческими руками и ногами. Совершенное человеческое тело, и его родила она. Сабиры изувечили ее, погубили, но не сумели искалечить ее сына.
Она осторожно прикоснулась чешуйчатым когтистым пальцем к маленькой ладошке, и крохотные пальчики обхватили его. Младенец крепко держался за ее руку, заглядывал прямо в душу, и его любовь, любовь, которой она сопротивлялась все эти месяцы беременности, от которой стойко отгораживалась, заполнила ее целиком. Он был даром, ниспосланным ей свыше. Он стал ее наградой за все перенесенные страдания. Чудесный младенец.
Она поднесла ребенка к соску, выступавшему на чешуйчатой груди, и он принялся сосать. И при этом смотрел на нее. Свободная ладошка младенца сжималась и разжималась, но другая не выпускала ее палец.
— У него нет никаких чешуек, — сказала Шеджхан. — И хвоста. И когтей тоже. И на взгляд он кажется… мягким. Все это вырастет у него потом?
— Нет. — Даня ласково провела пальцем по гладкой, нежной щечке. — Не будет ни чешуек, ни когтей. Ни хвоста.
Она подняла взгляд.
— Вы не принесете для него одеяльце? Прошу вас!
Крошечные мягкие ладони ребенка повторяли форму ее кистей, какими они были когда-то. И в круглых, обращенных сейчас к ней глазах она подметила сходство со своими собственными… теми, что в последний раз смотрели на нее из зеркала в Доме Галвеев.
Она держала малыша с трепетом, опасаясь, что ее чешуйчатый покров может оцарапать его, страшась нанести случайную рану грубыми когтями! Она не могла, не смела даже подумать о таком. Дитя казалось ей существом волшебным, куда более чудесным, чем все, что она видела или знала прежде. Как могла она думать, что ненавидит его? Как могла она мечтать избавиться от него?
Какая-то часть ее смотрела на ребенка с ревностью. В конце концов он был человеком, и именно человеком она хотела снова стать и не могла этого сделать. Человеком. Но все остальное в ней повторяло: «Он мой! Мой сын. Мой прекрасный сын».
Где-то на задворках ее ума, голос, не принадлежащий ей самой, зашептал: Даня? Ты слышишь меня? Ты слушаешь ?
Луэркас. Она не слышала его голоса с тех пор, как тело ее сделалось слишком неуклюжим для путешествий в Ин-Каммерею, тайный Дом Бесовских призраков, куда когда-то привел ее незримый собеседник, ибо лишь там она могла разговаривать с ним, не опасаясь, что их разговор подслушают духи, которые потом не оставят в покое ни ее, ни младенца.
Я слышу тебя , произнесла она в уме, не желая говорить вслух в присутствии повитух.
Луэркас казался довольным. Ты молодец, Даня. Великолепный младенец! Куда лучше, чем я ожидал. Отличный парень. Просто загляденье.
Даня приняла комплимент без комментариев. Она удивилась тому, что не слишком рада слышать голос духа, спасшего ей жизнь. Скрывая свое противоречивое отношение к нему и не желая обидеть Луэркаса, она ответила: Я рада твоему возвращению. Мне тебя не хватало. Я боялась, что ты бросил меня.
Ты мой друг. Ты — мое окно в мир живых. И мне тоже не хватало тебя все это время, пока я не мог разговаривать с тобой. Но я не покину тебя, Даня. Никогда не покину тебя.
Нет, не покинет. Он всегда будет с ней, будет заботиться о ней, оберегать и в конце концов поможет отомстить Сабирам, Галвеям и тому миру, что погубил ее. Она знала это… ощущала собственным нутром. Она будет с восторгом слушать его спокойный голос, вновь обращающийся к ее душе. Так и должно быть. И скорее всего так будет.
Я знаю, что ты мой друг. Она поглядела на младенца, лежащего у нее на руках, очаровательного младенца, которого она не хотела прежде, и выбросила из головы все сомнения относительно Луэркаса. Разве не чудесный ребенок?
Луэркас торопливо ответил: Самый прекрасный ребенок из всех, которых мне доводилось видеть.
Глава 26

Склонившись над изготовленным Дугхаллом зрительным стеклом, Ри наблюдал за кузеном Криспином, расхаживавшим по Дому с важностью параглеза, что вовсе не подобало бы младшему Волку. Нетрудно было заметить почтение, выказывавшееся Криспину остальными Волками — по крайней мере в глаза — и сразу же после его ухода сменявшееся на их лицах страхом и отвращением.
Что же произошло в Доме во время его отсутствия? Что могло дать Криспину такую власть? Почему каждый из Волков, увидев его, преклоняет колено и прижимает руку к сердцу?
Произошли горькие, злые перемены; Ри понимал это. Его кузен Криспин сделался Драконом, или стал одержимым духом Дракона, или же помогал Дракону… Дугхалл не сумел определить, что сделалось с душой Криспина, когда Зеркало Душ поместило дух Дракона в его тело. Однако после того, как Ри тщательно подстроил сцену убийства в собственной комнате, оставив улики, указывающие на Криспина, его брата Анвина и их прихвостня и кузена Эндрю, Семья должна была отречься от Криспина; его должны были казнить на Площади Наказаний задолго до того, как Дракон получил возможность воспользоваться его телом.
Позади него появился Дугхалл.
— Ну как, еще не увидел его?
Повернувшись, Ри ощутил, как позвоночник его кольнуло в десятке мест. Он поглядел на Дугхалла, так и не избавившегося от влечения к Зеркалу. Проклятый предмет предал Ри, его друзей и Кейт, в конце концов, втянул в неприятнейшую ситуацию его омерзительных кузенов… едва не погубил их всех. Он уже жалел о том, что позволил Кейт поднять на борт «Сокровища ветра» поганую штуковину. Как и о том, что не сумел выбросить Зеркало в море вдали от Калимекки. Тогда им не пришлось бы сейчас сидеть и всматриваться в крохотные заговоренные стекляшки, надеясь отыскать с их помощью способ устранить ту, во многом еще непонятную порчу, которую уже успело внести в этот мир Зеркало. — Нет, — буркнул Ри. — Зеркала я еще не видел.
Ради любви к Кейт он заставил себя покориться ее дяде. Ри, сделай это. Прикажи своим людям то-то и то-то. Ступай туда. Посмотри сюда. Он велел себе без возражений сносить непоколебимую уверенность Дугхалла в том, что он и его друзья относятся к людям второго сорта лишь потому, что все они Сабиры. Он вынуждал себя терпеть неудовольствие, недоверие и неприязнь старика.
Впрочем, те же самые чувства — недовольство, недоверие и неприязнь — испытывал и он сам. Ри не мог похвалить себя за терпимость, поскольку относился к Дугхаллу не лучше, чем тот к нему.
Однако, невзирая на все его жертвы, Кейт отказывалась переступить границы вежливости, установленные ею в отношениях между ними. Они были обречены на неразрывность друг с другом, их связывала могучая и необъяснимая сила; Ри чувствовал и знал, что в этот самый миг Кейт спешит по городу, выслеживая на улочках Калимекки человека, находящегося в услужении у его Семейства. Он был неразлучен с ней, словно пребывал в ее голове. Находясь с Кейт в одной комнате, он мог ощущать кожей прикосновение ее нагого тела — он чувствовал бы это, даже если бы между ними находилась сотня людей. Ночью, лежа в постели, он пробовал своими губами ее губы, хотя Кейт ни разу не поцеловала его; а закрывая глаза, видел, как она танцует обнаженная, озаренная луной, и руки ее, плечи касались его так же обнаженной груди. Всякий раз, когда ему удавалось заглянуть в ее глаза, он видел, что и она испытывает то же самое — столь же полно, ярко и неотвратимо, как и он сам. Тем не менее она не приближалась к нему. Не желала даже коснуться его. Она не поддавалась страсти, владевшей ими обоими. Кейт не соглашалась ни на какие предложения Яна и уклонялась от его объятий, однако же не позволяла и Ри искушать ее.
Ее поведение напоминало смиренность и воздержание недавно посвященной парниссы; по утрам она погружалась в медитацию, совершая обряд безмолвной, не оставляющей следа магии, которой учили ее дядя и Хасмаль. Медитируя, она скрывалась за экранами и становилась невидимой для него. В таких случаях Ри всегда казалось, что она отрезает и забирает с собой часть его души.
Не произнеся больше ни слова, Ри снова уткнулся в стекляшку, и Дугхалл понял намек. Он решил пойти к Джейму, чья смена уже закончилась… приятель Ри следил за Кейт, выясняя, не узнала ли она чего-нибудь интересного.
Криспин, видимый на лежащем перед Ри стекле, направлялся в самую сердцевину владений Волков. Дракон целеустремленно шествовал по коридору, что вел его к Белому Залу, между дугами арок, отливавших на свету яркой пестротой цветного стекла, и вот наконец он вступил в зал. Криспин оказался там в одиночестве. Он остановился перед узором, врезанным в пол капища — перед Тропой Духов. Перед литым золотом столба жертвоприношений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51