Чудеса иногда случаются. Ей, Дугхаллу и Хасмалю непременно удастся вернуть Зеркало и одолеть Драконов. Как-нибудь уж там добро одолеет зло, и Возрожденный окутает мир своею любовью. Она осталась в живых, а это означало, что перед ней открывались новые, бесчисленные возможности.
Покружив над кварталом, где ждали ее друзья, она отыскала место, пригодное для безопасного приземления. В конце улицы раскинулся просторный сад, в котором благоухали дыни и пахло созревающей кукурузой. Поблизости никого не было видно. Однако при мысли о приземлении Кейт почувствовала неуверенность. Как ей удастся сесть? Она так часто видела спускающихся на землю птиц. Но даже птенцу требуется практика.
Разве не издевательство — уцелеть после прыжка из башни, чтобы разбиться о землю лишь потому, что она не знает, как сесть.
Кейт спустилась пониже — так медленно, как только могла, стараясь задержать воздух под крыльями и надеясь на лучшее. Она выставила вперед ноги, стараясь подражать садящимся птицам и сожалея о том, что ни разу не понаблюдала за ними повнимательнее. Однако осторожность не помогла ей. Кейт грохнулась на землю словно мешок с камнями… с разодранной тонкой перепонкой на правом крыле она какое-то время лежала на раздавленных дынях и поломанных стеблях. Однако, успокоив себя в достаточной мере, она сумела подняться, вернуться в человеческий облик и залечить раненую плоть.
Итак, ночь подарила ей новое чудо. Живая и невредимая, она снова стояла на земле.
Конечно, она осталась нагой, и садовый участок, где она приземлилась, находился в конце улицы, не расстававшейся со своим деловым обликом даже посреди ночи, а до гостиницы нужно было пройти половину квартала. Тем не менее Кейт ухмыльнулась. Боги, она жива. А значит, справится и с этими трудностями.
Глава 32
Шагнув за пределы экрана, Даня взяла ребенка на руки. Младенец открыл глаза и посмотрел на нее с доверием. С любовью. Излучаемое им чувство вновь охватило ее, и Даня целиком отдалась этой любви. Она прижала его мягкое личико к своей чешуйчатой щеке и заморгала, сдерживая готовые пролиться слезы. Он негромко, по-кошачьи пискнул. Проголодался, наверное, решила она и приложила младенца к груди.
Она более не думала о Луэркасе, о будущем, о чем-либо вообще. Она не смела позволить себе эти мысли. Держа своего сына на руках, стоя на коленях у кресла, еще сохранявшего тепло его тельца, кормя ребенка, она жила лишь текущим мгновением. Младенец шевелился, руки Дани чуть покачивали крошечное тельце, сладкий запах грудного ребенка наполнял ее ноздри, а любовь его — ее душу. Крохотный ротик теребил сосок, и плоские груди ее, наполненные молоком, покалывало. В эти мгновения она была только матерью новорожденного, и никем иным; она любила своего ребенка, он отдавал ей свою любовь, и все будущее мира в этот самый миг совершенно ничего не значило. Сейчас каждый из них был просто телом и душою, и соединявшая их воедино связь значимостью своей превосходила все идеи и разум мира сего, все его нужды и цели.
Незнакомцы-Соколы со всех сторон тянулись к ней, однако Даня не обращала на них внимания. Луэркас парил в ее голове, однако она отгородилась и от него. Никто из них не имел отношения к текущему моменту, к тому прекрасному, что происходило между нею и ее сыном. Это мгновение принадлежало лишь ей самой. Оно останется с ней, что бы ни случилось. Миг этот лежал за пределами добра и зла, правды и неправды. Он просто был.
Глаза ребенка медленно закрылись, и Даня осторожно провела чешуйчатым пальцем по его кожице, а затем вновь припала к нему лицом. Дыхание новорожденного касалось ее щеки. Даня как могла поцеловала его — насколько позволяло ее изуродованное лицо. Длинная морда и зубы хищника делали подобные нежности почти немыслимыми. Ребенок теперь стал средоточием всего ее мира… Крошечный комочек плоти, дыхания, жизни. И ей хотелось отгородить его стенами от опасного мира, изменить все вокруг ради его нужд.
Наконец она встала и вновь поднялась на помост, на сей раз держа дитя на руках. Вступив за созданные Древними невидимые стены, она почувствовала, как разом оборвались все нити, связывавшие ребенка с далекими Соколами — словно волокна оборванной взмахом руки паутины. Он вновь посмотрел на нее, но не заплакал. Он просто смотрел, и круглые невинные глаза с непониманием разглядывали ее лицо.
В Калимекке ему не позволили бы пережить первый же день Гаэрван, подумала Даня. Он искалечен магией, пусть внешне и кажется нормальным ребенком. Младенец рос прямо на глазах — родившись менее одного дня назад, он уже казался двух-трехмесячным ребенком. Так что его принесли бы в жертву богам Иберизма — ради блага народа Иберы.
И вдруг младенец на ее руках улыбнулся. Глаза сделались щелочками, на щечках появились ямочки, беззубый ротик растянулся. Прекрасный малыш. Беспомощный. Все еще беспомощный.
Пока беспомощный.
Она отогнула одеяло с его грудки. Тонкая плоть обрисовывала спрятанные под нею ребрышки, дыхание колыхало грудь, кожица над сердцем трепетала в такт его биению. На грудь младенца упала капелька воды, и Даня поняла, что плачет.
Я люблю тебя , сказал в мозгу ее голос ребенка.
— Я знаю, — шепнула Даня и вонзила два когтя в его кожу между хрупких ребрышек, целя в крошечное сердце. — И я тоже люблю тебя. Но ты не имеешь права на жизнь… ради блага людей Иберы ты не вправе жить.
Он закричал от боли, и алая кровь обагрила ее когти. Даня не дрогнула, и первая волна чар накрыла ее, когда он попытался залечить свои раны. Магия перетекала в ее тело, и она ощутила, что изменяется снова… кожа ее запылала, плавились даже кости, и в жилах кипела кровь.
В уме ее раздался панический вопль:
— Спаси меня!
Однако Даня постаралась отгородиться и от всех звуков, и снаружи, и внутри себя. Младенец забился, крошечные ручонки били по ее когтям, а округлые ступни ударяли по ее груди.
Даня поступала неправильно. И понимала это. Она знала, что ошибается, убивая своего ребенка; так ошибался и весь народ иберанский, принося в жертву своих искалеченных детей. Она могла еще сохранить ему жизнь. Он остался бы в живых, если бы она просто извлекла свои когти из его сердца. Он остался бы ее ребенком и простил бы ей тот чудовищный поступок, который она совершила.
Однако она поклялась перед богами в том, что отомстит обидчикам. И чтобы сдержать обещание, она должна была принести эту жертву. Предстояло умереть одному младенцу. Только одному… ее собственному. И лишь потому, что он стоял между нею и ее местью Семьям Сабиров и Галвеев. Она знала его будущее, видела его во главе Соколов, видела мир, повинующийся его воле, — и не могла допустить этого.
В этот миг ее охватила вторая волна чар, но Даня держалась. Тело ее плавилось, изменялось, она ощущала отчаяние ребенка… и тут почувствовала нечто, едва не остановившее ее. Она почувствовала его любовь. Он по-прежнему любил ее.
Заплакав, она зажмурилась и отвернулась от младенца. Она попыталась представить себе Криспина, вспомнить сцены насилия, пыток, боль. Даня старалась вызвать в себе прежнюю ненависть и чувствовала, как утекает она из ее чешуйчатого тела.
— Я должна это сделать! — завизжала она. — Ты все погубишь.
Ребенок прекратил сопротивление. Он очень ослабел. Новых чар уже не будет. Открыв глаза, она посмотрела на него: пора было лицом к лицу встретиться с содеянным ею, признать, что сделала она все это по собственной воле. Теперь ей следовало принять на себя всю ответственность.
Он лежал на ее руке, ослабев, едва дыша, и кровь покрывала всю его грудь. Глаза его неотступно следили за ней и, невзирая ни на что, они были полны любви. Бедная Даня , прошептал в голове его голос, Луэркас обманул тебя.
Жизнь наконец оставила его, и она извлекла когти из его сердца, опустила крошечное тело на помост и склонилась над ним, обливаясь слезами. Ребенок умер, а с ним исчезла и любовь, которую он вливал в нее, исчезла навсегда из окружающего ее мира. Содрогаясь, смотрела она на свою руку… руку, убившую ее собственного сына. Когти двух пальцев, указательного и среднего, которые она вонзила в сердце ребенка, остались без изменения — как и оба увенчанных ими пальца. Однако рука стала… ее собственной. Человеческой. Гладкая нежная кожа, изящные, утончающиеся к кончикам пальцы. Тонкая кисть на точеном запястье, легкая рука, мягкое округлое плечо. А под кожаными одеждами полные, женские груди, отяжелевшие от молока. Плоский живот, стройные ноги. Левой, ставшей полностью человеческой рукой она дотронулась до лица. Прежнего… ее собственного.
Своими чарами сын вернул ей прежний облик. Умирая, он возвратил ей ее прошлое. Ей не нужно было убивать его… теперь она могла вернуться домой.
Даня взглянула на два звериных когтя, погубивших ее сына… Возрожденного… уничтоживших дар, ниспосланный ей свыше. Они были очевидным Увечьем. Однако она могла отрубить их. Взять топор, отрубить и вернуться домой, — если бы только не поклялась сначала отомстить собственной Семье.
Дома, должно быть, ее встретят с радостью, однако как быть с клятвой, принесенной ею богам?
«Я могла бы отречься от нее. Могла бы вымолить прощение у богов. Но ради клятвы я пожертвовала собственным сыном. И я связана его жизнью».
Она погладила мягкую щечку убитого ею ребенка.
— Я могла бы стать тебе настоящей матерью, — прошептала она. — Прости меня.
Мутное голубоватое сияние вдруг окружило его тело, и Даня отдернула руку. Магия вновь коснулась ребенка, и на сей раз несомненно злые чары явились снаружи, сопровождаемые запахом гниющей плоти и жимолости. Раны в груди ребенка закрылись, только два черных пятна остались там, где в плоть вонзились ее когти. Грудь его вновь наполнилась воздухом. Опала. И наполнилась снова.
Даня хотела возликовать, но не смогла этого сделать. Протянув руку и прикоснувшись к нему, она ощутила не любовь, а ужасающий холод и расчетливую настороженность. Младенец вдохнул еще раз и осмысленно повел глазами.
Помедлив, он вдохнул еще раз, потом еще, и тогда то, что он дышит, перестало казаться чудом. Руки его двигались, но осторожно. Точно он опробовал собственное тело. Дважды дернув ногами, он опустил их. Улыбка снова появилась на его лице, но теперь в ней не было ни капли младенческой невинности, которую видела она в той единственной улыбке своего сына. Эта улыбка была наглой. Самодовольной. Злой. Дух, что поселился в теле ее сына — кто бы он ни был, — не принадлежал ее ребенку.
— Я бы сказал, что ты права, — прошепелявил младенец тоненьким голоском. Он попробовал сесть, но не сумел этого сделать. — Ты меня знаешь. Я твой друг Луэркас. И я собираюсь заменить тебе сына.
Нет. Она просто не могла допустить, чтобы тело ее ребенка занял кто-то другой. Даже Луэркас, спасший ей жизнь. Луэркас вдруг вселил в нее ужас. И, решившись, она протянула к нему руку с когтями, чтобы изгнать чужака, испоганившего собой тело ее сына. Однако ладонь младенца вдруг полыхнула огнем, и ослепительное магическое пламя ударило ей в глаза. Внезапная вспышка отбросила Даню, пламя проникло внутрь головы. С воплем она рухнула на помост, прижав ладони к глазам. Боль пронзила ее, словно игла.
— Я не стал калечить тебя, — сказал Луэркас. — На сей раз. Только не повторяй подобных попыток. Тебе нужна месть, и ты осуществишь ее, — но не без моего участия. А мне нужно было тело. Глупо не воспользоваться столь совершенным материалом.
От смешка его она содрогнулась.
— А пока я не способен заставить это тело подчиняться себе, ты будешь заботиться обо мне. Кормить. Менять пеленки. Вот видишь… ты и ребенка не потеряла.
Нет, это было не так. Умирая, ее сын сказал, что Луэркас обманул ее. Теперь она видела, что он был прав, — Луэркас направлял ее действия в нужном ему направлении. Она следовала его наставлениям. Она подчинилась ему без возражений и поэтому лишилась ребенка, место которого заняло какое-то нечистое и злобное создание. Какую же ошибку она допустила!
Тем не менее ее можно было исправить. Просто оставить Луэркаса в подземелье, бежать из него со всей возможной быстротой и никогда более не возвращаться в Ин-Каммерею. Лишившись ее, он умрет, а с ним и все зло, которое он задумал принести в этот мир.
— Даже и не думай об этом. Мы с тобой совершим великие дела. Станем бессмертными и будем править миром. Нужно лишь немного подождать и потрудиться, но вместе мы все одолеем. У тебя истерика, и это вполне понятно. Детоубийство тяжелая вещь, и его трудно пережить. Но ты сумеешь.
Все еще слепая, терзаемая болью, она лежала на помосте.
— Не сумею. Я совершила ужасный грех.
— Согласен. Совершила. Причем абсолютно добровольно.
— Я не хочу жить, — прошептала она, удивляясь тому, насколько очевидным был выход из этой ситуации. В самом деле, она ведь может убить себя, жизнью заплатить за совершенное ею зло и тем самым остановить Луэркаса.
— Нет, ты не сумеешь этого сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Покружив над кварталом, где ждали ее друзья, она отыскала место, пригодное для безопасного приземления. В конце улицы раскинулся просторный сад, в котором благоухали дыни и пахло созревающей кукурузой. Поблизости никого не было видно. Однако при мысли о приземлении Кейт почувствовала неуверенность. Как ей удастся сесть? Она так часто видела спускающихся на землю птиц. Но даже птенцу требуется практика.
Разве не издевательство — уцелеть после прыжка из башни, чтобы разбиться о землю лишь потому, что она не знает, как сесть.
Кейт спустилась пониже — так медленно, как только могла, стараясь задержать воздух под крыльями и надеясь на лучшее. Она выставила вперед ноги, стараясь подражать садящимся птицам и сожалея о том, что ни разу не понаблюдала за ними повнимательнее. Однако осторожность не помогла ей. Кейт грохнулась на землю словно мешок с камнями… с разодранной тонкой перепонкой на правом крыле она какое-то время лежала на раздавленных дынях и поломанных стеблях. Однако, успокоив себя в достаточной мере, она сумела подняться, вернуться в человеческий облик и залечить раненую плоть.
Итак, ночь подарила ей новое чудо. Живая и невредимая, она снова стояла на земле.
Конечно, она осталась нагой, и садовый участок, где она приземлилась, находился в конце улицы, не расстававшейся со своим деловым обликом даже посреди ночи, а до гостиницы нужно было пройти половину квартала. Тем не менее Кейт ухмыльнулась. Боги, она жива. А значит, справится и с этими трудностями.
Глава 32
Шагнув за пределы экрана, Даня взяла ребенка на руки. Младенец открыл глаза и посмотрел на нее с доверием. С любовью. Излучаемое им чувство вновь охватило ее, и Даня целиком отдалась этой любви. Она прижала его мягкое личико к своей чешуйчатой щеке и заморгала, сдерживая готовые пролиться слезы. Он негромко, по-кошачьи пискнул. Проголодался, наверное, решила она и приложила младенца к груди.
Она более не думала о Луэркасе, о будущем, о чем-либо вообще. Она не смела позволить себе эти мысли. Держа своего сына на руках, стоя на коленях у кресла, еще сохранявшего тепло его тельца, кормя ребенка, она жила лишь текущим мгновением. Младенец шевелился, руки Дани чуть покачивали крошечное тельце, сладкий запах грудного ребенка наполнял ее ноздри, а любовь его — ее душу. Крохотный ротик теребил сосок, и плоские груди ее, наполненные молоком, покалывало. В эти мгновения она была только матерью новорожденного, и никем иным; она любила своего ребенка, он отдавал ей свою любовь, и все будущее мира в этот самый миг совершенно ничего не значило. Сейчас каждый из них был просто телом и душою, и соединявшая их воедино связь значимостью своей превосходила все идеи и разум мира сего, все его нужды и цели.
Незнакомцы-Соколы со всех сторон тянулись к ней, однако Даня не обращала на них внимания. Луэркас парил в ее голове, однако она отгородилась и от него. Никто из них не имел отношения к текущему моменту, к тому прекрасному, что происходило между нею и ее сыном. Это мгновение принадлежало лишь ей самой. Оно останется с ней, что бы ни случилось. Миг этот лежал за пределами добра и зла, правды и неправды. Он просто был.
Глаза ребенка медленно закрылись, и Даня осторожно провела чешуйчатым пальцем по его кожице, а затем вновь припала к нему лицом. Дыхание новорожденного касалось ее щеки. Даня как могла поцеловала его — насколько позволяло ее изуродованное лицо. Длинная морда и зубы хищника делали подобные нежности почти немыслимыми. Ребенок теперь стал средоточием всего ее мира… Крошечный комочек плоти, дыхания, жизни. И ей хотелось отгородить его стенами от опасного мира, изменить все вокруг ради его нужд.
Наконец она встала и вновь поднялась на помост, на сей раз держа дитя на руках. Вступив за созданные Древними невидимые стены, она почувствовала, как разом оборвались все нити, связывавшие ребенка с далекими Соколами — словно волокна оборванной взмахом руки паутины. Он вновь посмотрел на нее, но не заплакал. Он просто смотрел, и круглые невинные глаза с непониманием разглядывали ее лицо.
В Калимекке ему не позволили бы пережить первый же день Гаэрван, подумала Даня. Он искалечен магией, пусть внешне и кажется нормальным ребенком. Младенец рос прямо на глазах — родившись менее одного дня назад, он уже казался двух-трехмесячным ребенком. Так что его принесли бы в жертву богам Иберизма — ради блага народа Иберы.
И вдруг младенец на ее руках улыбнулся. Глаза сделались щелочками, на щечках появились ямочки, беззубый ротик растянулся. Прекрасный малыш. Беспомощный. Все еще беспомощный.
Пока беспомощный.
Она отогнула одеяло с его грудки. Тонкая плоть обрисовывала спрятанные под нею ребрышки, дыхание колыхало грудь, кожица над сердцем трепетала в такт его биению. На грудь младенца упала капелька воды, и Даня поняла, что плачет.
Я люблю тебя , сказал в мозгу ее голос ребенка.
— Я знаю, — шепнула Даня и вонзила два когтя в его кожу между хрупких ребрышек, целя в крошечное сердце. — И я тоже люблю тебя. Но ты не имеешь права на жизнь… ради блага людей Иберы ты не вправе жить.
Он закричал от боли, и алая кровь обагрила ее когти. Даня не дрогнула, и первая волна чар накрыла ее, когда он попытался залечить свои раны. Магия перетекала в ее тело, и она ощутила, что изменяется снова… кожа ее запылала, плавились даже кости, и в жилах кипела кровь.
В уме ее раздался панический вопль:
— Спаси меня!
Однако Даня постаралась отгородиться и от всех звуков, и снаружи, и внутри себя. Младенец забился, крошечные ручонки били по ее когтям, а округлые ступни ударяли по ее груди.
Даня поступала неправильно. И понимала это. Она знала, что ошибается, убивая своего ребенка; так ошибался и весь народ иберанский, принося в жертву своих искалеченных детей. Она могла еще сохранить ему жизнь. Он остался бы в живых, если бы она просто извлекла свои когти из его сердца. Он остался бы ее ребенком и простил бы ей тот чудовищный поступок, который она совершила.
Однако она поклялась перед богами в том, что отомстит обидчикам. И чтобы сдержать обещание, она должна была принести эту жертву. Предстояло умереть одному младенцу. Только одному… ее собственному. И лишь потому, что он стоял между нею и ее местью Семьям Сабиров и Галвеев. Она знала его будущее, видела его во главе Соколов, видела мир, повинующийся его воле, — и не могла допустить этого.
В этот миг ее охватила вторая волна чар, но Даня держалась. Тело ее плавилось, изменялось, она ощущала отчаяние ребенка… и тут почувствовала нечто, едва не остановившее ее. Она почувствовала его любовь. Он по-прежнему любил ее.
Заплакав, она зажмурилась и отвернулась от младенца. Она попыталась представить себе Криспина, вспомнить сцены насилия, пыток, боль. Даня старалась вызвать в себе прежнюю ненависть и чувствовала, как утекает она из ее чешуйчатого тела.
— Я должна это сделать! — завизжала она. — Ты все погубишь.
Ребенок прекратил сопротивление. Он очень ослабел. Новых чар уже не будет. Открыв глаза, она посмотрела на него: пора было лицом к лицу встретиться с содеянным ею, признать, что сделала она все это по собственной воле. Теперь ей следовало принять на себя всю ответственность.
Он лежал на ее руке, ослабев, едва дыша, и кровь покрывала всю его грудь. Глаза его неотступно следили за ней и, невзирая ни на что, они были полны любви. Бедная Даня , прошептал в голове его голос, Луэркас обманул тебя.
Жизнь наконец оставила его, и она извлекла когти из его сердца, опустила крошечное тело на помост и склонилась над ним, обливаясь слезами. Ребенок умер, а с ним исчезла и любовь, которую он вливал в нее, исчезла навсегда из окружающего ее мира. Содрогаясь, смотрела она на свою руку… руку, убившую ее собственного сына. Когти двух пальцев, указательного и среднего, которые она вонзила в сердце ребенка, остались без изменения — как и оба увенчанных ими пальца. Однако рука стала… ее собственной. Человеческой. Гладкая нежная кожа, изящные, утончающиеся к кончикам пальцы. Тонкая кисть на точеном запястье, легкая рука, мягкое округлое плечо. А под кожаными одеждами полные, женские груди, отяжелевшие от молока. Плоский живот, стройные ноги. Левой, ставшей полностью человеческой рукой она дотронулась до лица. Прежнего… ее собственного.
Своими чарами сын вернул ей прежний облик. Умирая, он возвратил ей ее прошлое. Ей не нужно было убивать его… теперь она могла вернуться домой.
Даня взглянула на два звериных когтя, погубивших ее сына… Возрожденного… уничтоживших дар, ниспосланный ей свыше. Они были очевидным Увечьем. Однако она могла отрубить их. Взять топор, отрубить и вернуться домой, — если бы только не поклялась сначала отомстить собственной Семье.
Дома, должно быть, ее встретят с радостью, однако как быть с клятвой, принесенной ею богам?
«Я могла бы отречься от нее. Могла бы вымолить прощение у богов. Но ради клятвы я пожертвовала собственным сыном. И я связана его жизнью».
Она погладила мягкую щечку убитого ею ребенка.
— Я могла бы стать тебе настоящей матерью, — прошептала она. — Прости меня.
Мутное голубоватое сияние вдруг окружило его тело, и Даня отдернула руку. Магия вновь коснулась ребенка, и на сей раз несомненно злые чары явились снаружи, сопровождаемые запахом гниющей плоти и жимолости. Раны в груди ребенка закрылись, только два черных пятна остались там, где в плоть вонзились ее когти. Грудь его вновь наполнилась воздухом. Опала. И наполнилась снова.
Даня хотела возликовать, но не смогла этого сделать. Протянув руку и прикоснувшись к нему, она ощутила не любовь, а ужасающий холод и расчетливую настороженность. Младенец вдохнул еще раз и осмысленно повел глазами.
Помедлив, он вдохнул еще раз, потом еще, и тогда то, что он дышит, перестало казаться чудом. Руки его двигались, но осторожно. Точно он опробовал собственное тело. Дважды дернув ногами, он опустил их. Улыбка снова появилась на его лице, но теперь в ней не было ни капли младенческой невинности, которую видела она в той единственной улыбке своего сына. Эта улыбка была наглой. Самодовольной. Злой. Дух, что поселился в теле ее сына — кто бы он ни был, — не принадлежал ее ребенку.
— Я бы сказал, что ты права, — прошепелявил младенец тоненьким голоском. Он попробовал сесть, но не сумел этого сделать. — Ты меня знаешь. Я твой друг Луэркас. И я собираюсь заменить тебе сына.
Нет. Она просто не могла допустить, чтобы тело ее ребенка занял кто-то другой. Даже Луэркас, спасший ей жизнь. Луэркас вдруг вселил в нее ужас. И, решившись, она протянула к нему руку с когтями, чтобы изгнать чужака, испоганившего собой тело ее сына. Однако ладонь младенца вдруг полыхнула огнем, и ослепительное магическое пламя ударило ей в глаза. Внезапная вспышка отбросила Даню, пламя проникло внутрь головы. С воплем она рухнула на помост, прижав ладони к глазам. Боль пронзила ее, словно игла.
— Я не стал калечить тебя, — сказал Луэркас. — На сей раз. Только не повторяй подобных попыток. Тебе нужна месть, и ты осуществишь ее, — но не без моего участия. А мне нужно было тело. Глупо не воспользоваться столь совершенным материалом.
От смешка его она содрогнулась.
— А пока я не способен заставить это тело подчиняться себе, ты будешь заботиться обо мне. Кормить. Менять пеленки. Вот видишь… ты и ребенка не потеряла.
Нет, это было не так. Умирая, ее сын сказал, что Луэркас обманул ее. Теперь она видела, что он был прав, — Луэркас направлял ее действия в нужном ему направлении. Она следовала его наставлениям. Она подчинилась ему без возражений и поэтому лишилась ребенка, место которого заняло какое-то нечистое и злобное создание. Какую же ошибку она допустила!
Тем не менее ее можно было исправить. Просто оставить Луэркаса в подземелье, бежать из него со всей возможной быстротой и никогда более не возвращаться в Ин-Каммерею. Лишившись ее, он умрет, а с ним и все зло, которое он задумал принести в этот мир.
— Даже и не думай об этом. Мы с тобой совершим великие дела. Станем бессмертными и будем править миром. Нужно лишь немного подождать и потрудиться, но вместе мы все одолеем. У тебя истерика, и это вполне понятно. Детоубийство тяжелая вещь, и его трудно пережить. Но ты сумеешь.
Все еще слепая, терзаемая болью, она лежала на помосте.
— Не сумею. Я совершила ужасный грех.
— Согласен. Совершила. Причем абсолютно добровольно.
— Я не хочу жить, — прошептала она, удивляясь тому, насколько очевидным был выход из этой ситуации. В самом деле, она ведь может убить себя, жизнью заплатить за совершенное ею зло и тем самым остановить Луэркаса.
— Нет, ты не сумеешь этого сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51