историю лодочника принял с губ умирающего какой-то блудный призрак, а уж его-то и встретила Утеллена в стране фей, посещаемой ее сыном.
ИксонноскИ выслушал рассказ призрака, а затем попросил существо забыть все, что оно услышало. А когда мальчик-ведьмак приказывал таким существам, как призраки, они беспрекословно подчинялись. Информация перешла от одного существа к другому, оставив после себя пустое место в памяти прежнего хранителя. Теперь этот секрет принадлежал только двум людям: ИксонноскИ и его матери. Утеллена получила ясное указание от сына не делиться тревожной новостью с Солдатом. Она не знала, чем мотивировалась просьба сына — он редко давал ей отчет в своих решениях, — но она уважала то знание, что происходило из источников, неподвластных простому смертному.
— Мама, ты когда-нибудь выйдешь замуж?
ИксонноскИ задал этот вопрос, когда они вместе с матерью собирали хворост для ночного костра.
Она остановилась, обеспокоенная, потому что знала, что сын задал вопрос не из простого любопытства.
— А что?
— Не жди Солдата. Он не будет твоим.
Ей не понравилась уверенность сына.
— Никому не ведомо, что произойдет в будущем, — ответила она, — в том числе Королю магов.
Слова ее прозвучали резко, однако ИксонноскИ не обиделся.
— Верно. Но даже если принцессе Лайане суждено умереть завтра, Солдат все равно не сможет жениться на том, на ком хотел бы. Его дорога предначертана, судьба предопределена — до тех пор, пока он не достигнет момента своей жизни, когда станет свободен. То, какой он сделает тогда выбор, решит судьбу мира, а он познает самого себя. Солдат станет кем-то другим, принадлежащим другому месту.
— Мне все равно, как звать его. Будь он Солдат или кто иной…
— Дело не в имени. На него нахлынут старые воспоминания. Он вспомнит детство. Юность. Возможно, прежних возлюбленных. Я ничего об этом не знаю, мама, чародею не дано постичь эмоций смертных. Но я многое понимаю, я наблюдаю за тем, что происходит среди людей, и могу рассчитать вероятный ход событий. Солдат покинет нас, как только к нему вернется память, и на его месте окажется другой, который будет выглядеть как он, говорить как он, но и только. Это будет не он.
Утеллена почувствовала, как к глазам подступают слезы.
— Ты жестокий человек, сынок.
— Я не знаю, что такое жестокость. Я стараюсь не делать тебе больно, хотя не знаю, что такое боль. Я такой, какой есть. Я вышел из твоего чрева, однако я не часть твоего тела. Я — чародей. Я знаю, как устроен высший мир; чувства же смертных для меня — что птичье чириканье для людей. Мне очень хочется увидеть тебя в том состоянии, которое ты называешь счастьем, но разделить его с тобой я не смогу.
Утеллена понимала, что мальчик говорит правду, и от этого ей становилось еще горше и тоскливее. Тот, кого она любит, никогда не испытает к ней взаимного чувства, никогда не сможет любить ее, даже будь он свободен. Не любил ее и родной сын, потому что просто не мог.
Она зарыдала.
— Мне жаль, мама, — промолвил ИксонноскИ, хотя и не мог, не умел сожалеть искренне. Он просто сказал то, что она хотела услышать. Кормилица научила его, что матери и всем остальным людям нравится, когда им сочувствуют.
Утеллена приняла его слова так же, как хозяин принимает выражение любви своей собаки, и с некоторым усилием взяла себя в руки.
В ту ночь они жгли в лесу костер. Утеллена, хотя она и не способна была понять сына, с удовольствием делила с ним будничную суету. Они напоминали двух зверушек, которые дурачатся, занимаясь забавной игрой. В четырех стенах Утеллена чувствовала себя как в ловушке и потому вечно стремилась к ветру, солнцу, ночному небу. Ей нравилось, когда дождь мочит ее волосы, ласкает лицо. Свежий воздух, россыпи полевых цветов вдоль берега реки, семейка ярких грибов, мягкие звездочки мха под ногами, дурманящий запах перезрелых ягод — все это было дорого ей, и она ценила это, как старики ценят здоровье и молодость.
В первую ночь на воле она лежала под звездами. Звуки леса не давали заснуть, и тогда она начала сплетать звездное ожерелье, собирая звездочки на воображаемую нитку. Утеллена смотрела на пыльную луну сквозь паутину, образованную переплетающимися над головой ветвями. Подобно мягкой желтой пыли на душистую травяную подушку падали лунные лучи, в которых играли светлячки. В такие минуты она была счастлива, как может быть счастлива женщина, которая дала жизнь особенному ребенку, но лишилась при этом простых земных радостей.
Канцлеру Гумбольду не давало покоя присутствие бхантанских принцев. Они заткнули его за пояс, разнесли на глазах у придворных! Мальчишки беспрестанно шептались, обмениваясь оскорбительными замечаниями о самом канцлере и его методах ведения дел. Причем делали они это, находясь в пределах его слышимости. Но что хуже всего, они исподтишка таскали разные вещички из его палат. Мелкие предметы: шляпу, несколько перьевых ручек, пресс-папье из драконьего зуба. Украли миниатюру Министралуса, на которой канцлер был изображен в парадном облачении. Ценная, кстати, вещица. Когда Гумбольд довел это до сведения королевы, она лишь снисходительно улыбнулась.
— Простые мальчишки, сорванцы, не берите в голову.
Но Гумбольд уже «взял в голову». Как-то раз, столкнувшись с ними в коридоре, он влепил каждому по хорошей затрещине. Те в ответ как следует попинали его в голени и пообещали отомстить при первой возможности.
— Однажды мы вернем себе свою страну, — сказал Гидо, — и тебя вышлют к нам послом.
— Мы будем настаивать на твоей персоне, — подхватил Сандо, — и королева не сможет отказать нам, иначе ее обвинят в несоблюдении правил приличия.
— Мы набьем в твою задницу кроличьих потрохов и бросим в волчью яму, — сказал Гидо.
— Или лучше набьем ему нос и уши сахарной пудрой, — сказал Сандо, — и выставим на королевской пасеке.
— Мы пока не решили, — сказал Гидо.
— Тут одно из двух, — сказал Сандо.
— Не исключено, что и то, и другое, — завершил Гидо.
Гумбольд был вне себя от ярости, только в своих палатах ему удалось успокоиться. Его грандиозный план уже начал воплощаться в жизнь. Очень скоро ему не придется бегать по поручениям королевы. Ее не будет. Королем Зэмерканда станет он сам. Этот час стремительно приближался. И тогда-то проклятые мальчишки полюбуются на свои головы со стороны. Гумбольд уже связался с Бхантаном и выяснил, что принцев изгнали навсегда, никто в этой маленькой и далекой стране не хочет даже слышать о них. Так что скучать по ним не будут. Их мать и нянька «неожиданно исчезли». Великолепное правило у властей Бхантана, таким стоит руководствоваться: никогда никого не прощать, особенно своих.
Лайана отсутствовала во дворце целый день. Носильщики паланкина под командованием капрала Транганды отвезли ее навестить кузнеца Бутро-батана. Сын кузнеца, Сим, теперь превратился в крепкого молодого человека и дюжинами похищал сердца горничных из таверны. Он привел тайную собственность принцессы, пегую лошадь по имени Плакучая Ива. Когда Лайана была здорова, она не отказывала себе в удовольствии поохотиться. В этом занятии ее привлекало не столько убийство — хотя она и не видела в этом ничего зазорного, коль скоро добыча шла на еду и убийство свершалось не ради одного азарта; главное, что влекло Лайану, это свежий воздух и ощущение свободы. На протяжении всей жизни принцесса, по сути, находится в заточении, она пленница просто по факту своего рождения. Лайана скакала по лесам и полям южного Гутрума, свободная и легкая, ее волосы развевались на ветру.
Капрал Транганда и Бутро-батан сильно рисковали, помогая Лайане. Если бы королева только узнала о том, что ее сестра тайком уходит из Зэмерканда и гуляет одна в опасном мире за пределами города, она была бы чрезвычайно недовольна. Королева Ванда привыкла считать Лайану младшей сестренкой, нуждающейся в опеке. Еще не было случая, чтобы сама королева выходила за пределы городских стен без многочисленного сопровождения; она ожидала того же от сестры, ведь Лайана была единственным родным человеком, который у нее остался.
И все-таки Лайана, посадив на запястье своего ястреба, укутывалась в синий холщовый балахон, а порой облачалась в легкие доспехи, изготовленные Бутро-батаном, и ехала любоваться настоящим миром. Именно в одну из таких вылазок она и повстречала Солдата — тот сидел, ошарашенный, беззащитный на склоне холма. Тогда она и привела его в Зэмерканд.
До самого полудня Лайана охотилась в своем любимом местечке возле окаменевших прудов Ян, что к западу от Древнего леса. Но едва перевалило за полдень, на небо вышла мертвая луна. Наступило солнечное затмение. За считанные минуты стемнело, и стало очень холодно. Лайана предположила, что явление это имеет непосредственное отношение к смерти ХуллуХ'а.
— Но! Но! Вперед, Плакучая Ива! — подгоняла она лихую лошадку. — Пора возвращаться во дворец, да к мужу под крылышко.
Солдат и ведать не ведал о верховых прогулках жены. По правде говоря, она пару раз спасла его от смерти, просто оказавшись рядом в нужное время. Естественно, он знал о существовании «синего охотника», но личность всадника оставалась для него тайной за семью печатями.
Принцесса некоторое время постояла у окаменелых прудов Ян. Пруды эти на самом деле были янтарными разработками, где хуккарранские человекоподобные гиганты добывали янтарь. Лайана вскоре поняла, что просвета на небе не ожидается и пора что-нибудь предпринять самой. От закрытого солнца исходило слабое свечение, явно недостаточное, чтобы найти дорогу к Зэмерканду. Лайана обычно ориентировалась по козьим тропам, однако сейчас, в наступившей темноте, рассмотреть их было невозможно.
Хуккарранские человекоподобные гиганты отличались определенным дружелюбием. Конечно, они не шли ни в какое сравнение с людьми и все же были не столь злобны, как эльфы, и не столь воинственны, как великаны нормального роста. В высоту они были всего с десять футов и казались вырезанными из камня. Литые мускулы и мощный крепкий костяк придавали им схожесть со скульптурами. В общую картину прекрасно вписывались коротко остриженные волосы, квадратные руки и короткие пальцы-бочонки.
Этими своими пальцами, пользуясь мускульной силой одних рук, хуккарранские гиганты способны были стереть в порошок камень. Они только и делали, что добывали минералы и самоцветы, которые затем продавали скупщикам и шлифовальщикам за бесценок. Великаны откалывали целые глыбы янтаря из каменных бассейнов и еще умели найти синий камень, халцедон, сердолик, лазурит, знали, где взять огненный опал, яшму, хризоберилл, гиацинт.
Запросы работяг были нехитрыми. Они жили в шахтерских хибарах на краю карьеров, где добывали камень.
Среди этих великанов все же находились и такие лентяи, которые вовсе не разделяли идею всеобщего горнодобытчества. Одним из них был Хапа по прозвищу Мечекрад; он зарабатывал себе на жизнь тем, что подбирал оружие после сражений, пользуясь моментом, пока непосредственно вовлеченные в это дело армии собирались с мыслями. Оружие Хапа продавал за малую долю его настоящей стоимости, потому как был типичным представителем своего племени и совсем не умел вести дела. Не гнушался он и кражей частной собственности: без зазрения совести брал мечи и кинжалы у путников, встречающихся ему в чистом поле, не спрашивая на то разрешения. Вообще-то он обращался к ним с просьбой, которую вполне можно счесть вежливой, но за ней неизменно стояла скрытая угроза.
В самом разгаре затмения он наткнулся на Лайану, которая брела, спотыкаясь в темноте, по краю одного из янтарных бассейнов.
— Дай, пожалуйста, арбалет, — обратился к ней полуголый Хапа, преградив своей массивной фигурой дорогу Плакучей Иве. — И еще кинжал. Спасибо.
Лайана пристально посмотрела на представшее перед ней в тусклом свете луны создание и тут же узнала представителя клана человекоподобных гигантов. На другой стороне янтарного пруда зажгли огни, чтобы хуккарранцы могли спокойно работать в их свете. Там, похоже, вовсю кипела деятельность.
— Не собираюсь я тебе ничего отдавать, — ответила Лайана, которая тут же смекнула, что к ней привязался великан с большой дороги, с парой оговорок, правда. Во-первых, здесь не было больших дорог, а во-вторых, этот простофиля тянул только на недомерочного великана. — А поеду я своей дорогой.
— А я тогда… а я… — запыхтел великан, — заломаю твоей лошаке голову. И тебе тоже.
— А я тогда, — огрызнулась Лайана, — натравлю на тебя вот этого самого ястреба, и он выцарапает твои выпученные глазенки.
Хапа уставился на восседавшего на запястье Лайаны ястреба, а затем бережно коснулся век своими короткими толстыми пальцами, будто пытаясь постичь возможность подобного покушения на свою персону. Лайана прекрасно понимала, что даже хуккарранцы боятся слепоты, ведь зрение — наиболее драгоценная вещь в мире, полном бандитов и грабителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
ИксонноскИ выслушал рассказ призрака, а затем попросил существо забыть все, что оно услышало. А когда мальчик-ведьмак приказывал таким существам, как призраки, они беспрекословно подчинялись. Информация перешла от одного существа к другому, оставив после себя пустое место в памяти прежнего хранителя. Теперь этот секрет принадлежал только двум людям: ИксонноскИ и его матери. Утеллена получила ясное указание от сына не делиться тревожной новостью с Солдатом. Она не знала, чем мотивировалась просьба сына — он редко давал ей отчет в своих решениях, — но она уважала то знание, что происходило из источников, неподвластных простому смертному.
— Мама, ты когда-нибудь выйдешь замуж?
ИксонноскИ задал этот вопрос, когда они вместе с матерью собирали хворост для ночного костра.
Она остановилась, обеспокоенная, потому что знала, что сын задал вопрос не из простого любопытства.
— А что?
— Не жди Солдата. Он не будет твоим.
Ей не понравилась уверенность сына.
— Никому не ведомо, что произойдет в будущем, — ответила она, — в том числе Королю магов.
Слова ее прозвучали резко, однако ИксонноскИ не обиделся.
— Верно. Но даже если принцессе Лайане суждено умереть завтра, Солдат все равно не сможет жениться на том, на ком хотел бы. Его дорога предначертана, судьба предопределена — до тех пор, пока он не достигнет момента своей жизни, когда станет свободен. То, какой он сделает тогда выбор, решит судьбу мира, а он познает самого себя. Солдат станет кем-то другим, принадлежащим другому месту.
— Мне все равно, как звать его. Будь он Солдат или кто иной…
— Дело не в имени. На него нахлынут старые воспоминания. Он вспомнит детство. Юность. Возможно, прежних возлюбленных. Я ничего об этом не знаю, мама, чародею не дано постичь эмоций смертных. Но я многое понимаю, я наблюдаю за тем, что происходит среди людей, и могу рассчитать вероятный ход событий. Солдат покинет нас, как только к нему вернется память, и на его месте окажется другой, который будет выглядеть как он, говорить как он, но и только. Это будет не он.
Утеллена почувствовала, как к глазам подступают слезы.
— Ты жестокий человек, сынок.
— Я не знаю, что такое жестокость. Я стараюсь не делать тебе больно, хотя не знаю, что такое боль. Я такой, какой есть. Я вышел из твоего чрева, однако я не часть твоего тела. Я — чародей. Я знаю, как устроен высший мир; чувства же смертных для меня — что птичье чириканье для людей. Мне очень хочется увидеть тебя в том состоянии, которое ты называешь счастьем, но разделить его с тобой я не смогу.
Утеллена понимала, что мальчик говорит правду, и от этого ей становилось еще горше и тоскливее. Тот, кого она любит, никогда не испытает к ней взаимного чувства, никогда не сможет любить ее, даже будь он свободен. Не любил ее и родной сын, потому что просто не мог.
Она зарыдала.
— Мне жаль, мама, — промолвил ИксонноскИ, хотя и не мог, не умел сожалеть искренне. Он просто сказал то, что она хотела услышать. Кормилица научила его, что матери и всем остальным людям нравится, когда им сочувствуют.
Утеллена приняла его слова так же, как хозяин принимает выражение любви своей собаки, и с некоторым усилием взяла себя в руки.
В ту ночь они жгли в лесу костер. Утеллена, хотя она и не способна была понять сына, с удовольствием делила с ним будничную суету. Они напоминали двух зверушек, которые дурачатся, занимаясь забавной игрой. В четырех стенах Утеллена чувствовала себя как в ловушке и потому вечно стремилась к ветру, солнцу, ночному небу. Ей нравилось, когда дождь мочит ее волосы, ласкает лицо. Свежий воздух, россыпи полевых цветов вдоль берега реки, семейка ярких грибов, мягкие звездочки мха под ногами, дурманящий запах перезрелых ягод — все это было дорого ей, и она ценила это, как старики ценят здоровье и молодость.
В первую ночь на воле она лежала под звездами. Звуки леса не давали заснуть, и тогда она начала сплетать звездное ожерелье, собирая звездочки на воображаемую нитку. Утеллена смотрела на пыльную луну сквозь паутину, образованную переплетающимися над головой ветвями. Подобно мягкой желтой пыли на душистую травяную подушку падали лунные лучи, в которых играли светлячки. В такие минуты она была счастлива, как может быть счастлива женщина, которая дала жизнь особенному ребенку, но лишилась при этом простых земных радостей.
Канцлеру Гумбольду не давало покоя присутствие бхантанских принцев. Они заткнули его за пояс, разнесли на глазах у придворных! Мальчишки беспрестанно шептались, обмениваясь оскорбительными замечаниями о самом канцлере и его методах ведения дел. Причем делали они это, находясь в пределах его слышимости. Но что хуже всего, они исподтишка таскали разные вещички из его палат. Мелкие предметы: шляпу, несколько перьевых ручек, пресс-папье из драконьего зуба. Украли миниатюру Министралуса, на которой канцлер был изображен в парадном облачении. Ценная, кстати, вещица. Когда Гумбольд довел это до сведения королевы, она лишь снисходительно улыбнулась.
— Простые мальчишки, сорванцы, не берите в голову.
Но Гумбольд уже «взял в голову». Как-то раз, столкнувшись с ними в коридоре, он влепил каждому по хорошей затрещине. Те в ответ как следует попинали его в голени и пообещали отомстить при первой возможности.
— Однажды мы вернем себе свою страну, — сказал Гидо, — и тебя вышлют к нам послом.
— Мы будем настаивать на твоей персоне, — подхватил Сандо, — и королева не сможет отказать нам, иначе ее обвинят в несоблюдении правил приличия.
— Мы набьем в твою задницу кроличьих потрохов и бросим в волчью яму, — сказал Гидо.
— Или лучше набьем ему нос и уши сахарной пудрой, — сказал Сандо, — и выставим на королевской пасеке.
— Мы пока не решили, — сказал Гидо.
— Тут одно из двух, — сказал Сандо.
— Не исключено, что и то, и другое, — завершил Гидо.
Гумбольд был вне себя от ярости, только в своих палатах ему удалось успокоиться. Его грандиозный план уже начал воплощаться в жизнь. Очень скоро ему не придется бегать по поручениям королевы. Ее не будет. Королем Зэмерканда станет он сам. Этот час стремительно приближался. И тогда-то проклятые мальчишки полюбуются на свои головы со стороны. Гумбольд уже связался с Бхантаном и выяснил, что принцев изгнали навсегда, никто в этой маленькой и далекой стране не хочет даже слышать о них. Так что скучать по ним не будут. Их мать и нянька «неожиданно исчезли». Великолепное правило у властей Бхантана, таким стоит руководствоваться: никогда никого не прощать, особенно своих.
Лайана отсутствовала во дворце целый день. Носильщики паланкина под командованием капрала Транганды отвезли ее навестить кузнеца Бутро-батана. Сын кузнеца, Сим, теперь превратился в крепкого молодого человека и дюжинами похищал сердца горничных из таверны. Он привел тайную собственность принцессы, пегую лошадь по имени Плакучая Ива. Когда Лайана была здорова, она не отказывала себе в удовольствии поохотиться. В этом занятии ее привлекало не столько убийство — хотя она и не видела в этом ничего зазорного, коль скоро добыча шла на еду и убийство свершалось не ради одного азарта; главное, что влекло Лайану, это свежий воздух и ощущение свободы. На протяжении всей жизни принцесса, по сути, находится в заточении, она пленница просто по факту своего рождения. Лайана скакала по лесам и полям южного Гутрума, свободная и легкая, ее волосы развевались на ветру.
Капрал Транганда и Бутро-батан сильно рисковали, помогая Лайане. Если бы королева только узнала о том, что ее сестра тайком уходит из Зэмерканда и гуляет одна в опасном мире за пределами города, она была бы чрезвычайно недовольна. Королева Ванда привыкла считать Лайану младшей сестренкой, нуждающейся в опеке. Еще не было случая, чтобы сама королева выходила за пределы городских стен без многочисленного сопровождения; она ожидала того же от сестры, ведь Лайана была единственным родным человеком, который у нее остался.
И все-таки Лайана, посадив на запястье своего ястреба, укутывалась в синий холщовый балахон, а порой облачалась в легкие доспехи, изготовленные Бутро-батаном, и ехала любоваться настоящим миром. Именно в одну из таких вылазок она и повстречала Солдата — тот сидел, ошарашенный, беззащитный на склоне холма. Тогда она и привела его в Зэмерканд.
До самого полудня Лайана охотилась в своем любимом местечке возле окаменевших прудов Ян, что к западу от Древнего леса. Но едва перевалило за полдень, на небо вышла мертвая луна. Наступило солнечное затмение. За считанные минуты стемнело, и стало очень холодно. Лайана предположила, что явление это имеет непосредственное отношение к смерти ХуллуХ'а.
— Но! Но! Вперед, Плакучая Ива! — подгоняла она лихую лошадку. — Пора возвращаться во дворец, да к мужу под крылышко.
Солдат и ведать не ведал о верховых прогулках жены. По правде говоря, она пару раз спасла его от смерти, просто оказавшись рядом в нужное время. Естественно, он знал о существовании «синего охотника», но личность всадника оставалась для него тайной за семью печатями.
Принцесса некоторое время постояла у окаменелых прудов Ян. Пруды эти на самом деле были янтарными разработками, где хуккарранские человекоподобные гиганты добывали янтарь. Лайана вскоре поняла, что просвета на небе не ожидается и пора что-нибудь предпринять самой. От закрытого солнца исходило слабое свечение, явно недостаточное, чтобы найти дорогу к Зэмерканду. Лайана обычно ориентировалась по козьим тропам, однако сейчас, в наступившей темноте, рассмотреть их было невозможно.
Хуккарранские человекоподобные гиганты отличались определенным дружелюбием. Конечно, они не шли ни в какое сравнение с людьми и все же были не столь злобны, как эльфы, и не столь воинственны, как великаны нормального роста. В высоту они были всего с десять футов и казались вырезанными из камня. Литые мускулы и мощный крепкий костяк придавали им схожесть со скульптурами. В общую картину прекрасно вписывались коротко остриженные волосы, квадратные руки и короткие пальцы-бочонки.
Этими своими пальцами, пользуясь мускульной силой одних рук, хуккарранские гиганты способны были стереть в порошок камень. Они только и делали, что добывали минералы и самоцветы, которые затем продавали скупщикам и шлифовальщикам за бесценок. Великаны откалывали целые глыбы янтаря из каменных бассейнов и еще умели найти синий камень, халцедон, сердолик, лазурит, знали, где взять огненный опал, яшму, хризоберилл, гиацинт.
Запросы работяг были нехитрыми. Они жили в шахтерских хибарах на краю карьеров, где добывали камень.
Среди этих великанов все же находились и такие лентяи, которые вовсе не разделяли идею всеобщего горнодобытчества. Одним из них был Хапа по прозвищу Мечекрад; он зарабатывал себе на жизнь тем, что подбирал оружие после сражений, пользуясь моментом, пока непосредственно вовлеченные в это дело армии собирались с мыслями. Оружие Хапа продавал за малую долю его настоящей стоимости, потому как был типичным представителем своего племени и совсем не умел вести дела. Не гнушался он и кражей частной собственности: без зазрения совести брал мечи и кинжалы у путников, встречающихся ему в чистом поле, не спрашивая на то разрешения. Вообще-то он обращался к ним с просьбой, которую вполне можно счесть вежливой, но за ней неизменно стояла скрытая угроза.
В самом разгаре затмения он наткнулся на Лайану, которая брела, спотыкаясь в темноте, по краю одного из янтарных бассейнов.
— Дай, пожалуйста, арбалет, — обратился к ней полуголый Хапа, преградив своей массивной фигурой дорогу Плакучей Иве. — И еще кинжал. Спасибо.
Лайана пристально посмотрела на представшее перед ней в тусклом свете луны создание и тут же узнала представителя клана человекоподобных гигантов. На другой стороне янтарного пруда зажгли огни, чтобы хуккарранцы могли спокойно работать в их свете. Там, похоже, вовсю кипела деятельность.
— Не собираюсь я тебе ничего отдавать, — ответила Лайана, которая тут же смекнула, что к ней привязался великан с большой дороги, с парой оговорок, правда. Во-первых, здесь не было больших дорог, а во-вторых, этот простофиля тянул только на недомерочного великана. — А поеду я своей дорогой.
— А я тогда… а я… — запыхтел великан, — заломаю твоей лошаке голову. И тебе тоже.
— А я тогда, — огрызнулась Лайана, — натравлю на тебя вот этого самого ястреба, и он выцарапает твои выпученные глазенки.
Хапа уставился на восседавшего на запястье Лайаны ястреба, а затем бережно коснулся век своими короткими толстыми пальцами, будто пытаясь постичь возможность подобного покушения на свою персону. Лайана прекрасно понимала, что даже хуккарранцы боятся слепоты, ведь зрение — наиболее драгоценная вещь в мире, полном бандитов и грабителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43