и надо всем этим плывет в вышине нестерпимо оранжевый диск светила.
А по этим ландшафтам бредут отряды воинов в бронзовых доспехах. И головы их венчают шлемы — точно такие же, как и тот, что лежит у изголовья спящего Амина.
Воины те — не люди. Желто-серую кожу огромных, тяжелых, бугрящихся мускулами тел покрывает волосяной покров; лица — безносые, с наползающими на узкие прорези глаз костяным наростом лба, с хоботом, продолжающим подбородок и спускающимся к груди—у тех, кто сегодня именует себя людьми, облик этот может вызвать по меньшей мере брезгливое отвращение. Ходят они странно, на полусогнутых, вывернутых в коленных суставах в другую сторону ногах, цепляясь за почву когтями трехпалых массивных ступней. Вооружены все воины одинаково: секира и щит. Это оружие они и пускают в ход, когда на них нападают отряды воинов-людей. Тогда начинаются битвы — отчаянные, на уничтожение, сечи с единственной ясно ощутимой целью: полное истребление. Под одним солнцем не жить людям и нелюдям. И с помощью оружия они решают, кто останется, а кто умрет.
Проливаемая кровь стекает в трещины земли, встает и заходит солнце, а побоище не утихает, ибо пока на поле брани еще есть живые, никто не может с него уйти.
И вот погибает последний воин в бронзовом шлеме, израненный, искромсанный, но пытающийся подняться и отнять жизнь хотя бы у еще одного из тех, кто сжег и разрушил их города, вырезал жен и детей и добивает последних мужчин.
Однако падает, сраженный человеческой рукой, последний воин стертой с лица земли нечеловеческой расы, тот, о котором теперь, спустя тысячелетие, утрачена всякая память, и с его уродливой по людским понятиям головы скатывается безыскусный бронзовый шлем…
И этим обрывались сны Амина. Он пробуждался. Открывая глаза, забывал о ночных видениях. И лишь ненависть к человеческому роду переполняла его.
Поэтому Джумаль был абсолютно уверен, что его воин не может проиграть бой с ничтожным варваром, на которого ставил Хашид.
Глава седьмая
— Не соизволит ли многоуважаемый гость приказать открыть ворота, через которые выйдут на арену те, кто должен на ней сегодня оказаться? — так обратился сатрап Хашид к туранскому шаху.
— В своем доме, мой добрый друг, распоряжается хозяин,— с улыбкой ответил Джумаль.
— Тогда не скажет ли досточтимый гость, кого он желает увидеть перед собой в первую очередь? Могучего воина, добывающего славу для своего шаха и скрещивающего мечи с моим сумасбродным гладиатором? Или другой поединок, приготовленный мною только для увеселения столь дорогого гостя, как правитель одной из областей непобедимого Турана?
— Любезный Хашид, делай как знаешь. И не беда, что мы у себя привыкли сперва есть мясо и уж потом велеть подавать шербет.
Кивком поблагодарив шаха за столь мудрый совет, сатрап отдал необходимые распоряжения слугам. После чего опять повернулся к гостю:
— Мы не могли омрачить светлый взор гостя из великого Турана зрелищем, вызывающем зевоту и дрему. Блюдо, кое будет подано сейчас для насыщения перед десертом, клянусь богами, никто не посмеет назвать заурядным. В Туране не могли не слышать о воинственном племени женщин, обитающих в малодоступных областях Черных Корлевств и именующих себя амазонками, тех, кто умерщвляет взятых в плен мужчин, едва те завершают свое мужское дело, равно как и появляющихся на свет младенцев мужского пола. Редко кому удается пленить амазонку… Сейчас ты, мой драгоценный гость, увидишь одну из них в работе.
Сатрап искоса глянул на того, кому предназначались его слова, желая насладиться произведенным эффектом, ибо амазонка, купленная людьми Хашида за огромные деньги на невольничьем рынке в Хоршемише, сама по себе могла стать украшением любой гладиаторской арены в любой стране, привлечь на трибуны толпы зрителей, согласных заплатить за редкое представление немалые деньги — ведь никому, никогда и нигде не посчастливилось еще видеть амазонку в роли гладиатора.
Шах не доставил удовольствие Хашиду — он не удивился, не восхитился, не опечалился, и уж тем более не задохнулся завистью. Нет, Джумаль остался невозмутим.
— У меня не возникло и тени сомнения,— учтиво ответил он,— что у величайшего из всех правивших Вагараном сатрапов везде и во всем встречу я самое лучшее из существующего на этом свете.
Как раз в это время открылись ворота, из которых на арене показались гладиаторы.
* * *
В комнату, где возлежал на топчане Амин, услаждаемый растираниями невольничьих рук, вошел неприметный слуга шаха и медовым голосом произнес:
— Уважаемый Амин, не будет ли тебе угодно взглянуть на арену, где сейчас разыгрывается схватка, предшествующая твоей, в которой ты сотрешь в труху местного головастика. Возможно, тебя заинтересует…
— Нет,— отрезал Амин, переворачиваясь на спину. Один его голос мог запугать кого угодно: утробный, проникающий, кажется, не только в уши, но и в каждую пору на теле слышавшего его, вызывая тем самым беспричинную дрожь. — Мне наплевать на такие пустяки. Ступай. Я буду одеваться.
Слуга исчез, словно его и не было здесь вовсе.
Телохранитель Джумаля поднялся с топчана, ступил босыми ступнями на каменный пол, потянулся всем телом. Приняв вертикальное положение, он предстал во всей своей ужасающей мощи. Невероятно высокого роста, обтянутый кожей, отливающей бронзой, которую изнутри распирали глыбоподобные, небывалые для человеческого существа мускулы, при каждом движении переливающиеся так, будто каждый из них был самостоятельным живым существом. И эти переливы действовали на врагов зачаровывающе, нередко под их гипнозом даже отъявленные храбрецы сдавались без боя, неожиданно для себя проникаясь ощущением своей полной ничтожности. Особенно если мускульная игра подкреплялась взглядом Амина. Черные зрачки с маленькой красной точкой посередине, окруженные желтоватыми белками, казалось, проникали в глаза человека, посмевшего скрестить взоры с телохранителем,— как черви проникают в яблоко, чтобы изгрызть его. И чем дольше человек не отводит глаз, тем сильнее становится ощущение, будто его что-то сжирает изнутри, выкачивает кровь, копошится в мозгу, разрушает ткань костей. Бывало, люди умирали от одного только взгляда Амина.
О неимоверной силе шахского телохранителя по Турану ходили легенды. Говорили, например, что он в одиночку однажды поднял ради упражнения помост, на котором стояло полдюжины лошадей.
* * *
Амин принялся облачаться, готовясь к выходу на арену. Повязал набедренную повязку из прочного стигийского льна, поверх нее надел кольчугу, покрывавшую бедра от пояса, пластины которой были отполированы столь тщательно, что любая красавица могла бы использовать их для любования собой… Но если в них отразится солнечный луч и попадет в глаза противнику, то кому, скажите на милость, от этого будет хуже?
Широкую безволосую грудь и часть спины закрыли металлические круги, сцепленные меж собой кожаными ремнями, пропущенными под мышками и через плечи. На них, столь же зеркальных, красовался герб правящей династии — выполненный золотом с вкраплениями смарагда (любимого камня шаха) лев, попиранющий растерзанное тело орла на фоне бескрайних песков Турана. Заняли свое место наплечники, наколенники, налокотники и браслеты, защищающие запястья.
Невольницы, до сего момента бездействующие, бросились обувать хозяина их судеб. Сапоги из бархатистой кожи саблезубого тигра, отороченные мехом черного леопарда, оканчивались вздернутым, острым бронзовым носом. Ловкий удар этим с виду простым украшением пропорол голень уже ни одному противнику.
Молчаливые рабыни подали Амину Шлем. Этот подарок однажды преподнес шаху вендийский купец, приведший в Туран караван. «Работа древних мастеров. Очень древних,— пояснил даритель и как бы невзначай добавил: — О! Как я вижу, он придется впору стражу твоего тела — тому, что стоит за твоим плечом…» Купец уехал, а оброненные небрежно слова вскорости подействовали: Джумаль передал своему телохранителю ненужный ему самому, безыскусный с виду, сделанный из какого-то бронзового сплава боевой головной убор. Шлем пришелся как раз по голове — будто специально изготовлен был по мерке для Амина. Как-то гостивший у шаха ученый, мудрец и немного маг Али-аль-Геур, увидев сей бронзовый предмет на голове шахского телохранителя, побледнел, но ничего никому не сказал, ибо, как известно, делиться знанием — делиться жизнью. Али-аль-Геур встречал описания таких шлемов в древних свитках и впервые узрел воочию. И, если верить почти истлевшим пергаментам, в стародавние времена Шлем принадлежал одной из рас, населявших землю до появления людей. Нечеловеческой расе…
Вот и сейчас шлем, хранящий множество тайн великих эпох, покрыл лысую, шишковатую голову шахского телохранителя Амина, готовящегося к выходу на арену. Он, кстати, был не только лыс — на его теле вообще никогда не росли волосы.
— Вон,— приказал он, и уже ждавшие этого распоряжения рабыни бросились прочь из комнаты, чувствуя несказанное облегчение оттого, что некоторое время не придется находиться в одном помещении с наводящим на них ужас человеком.
Перед самым боем шахский телохранитель любил побыть в полном одиночестве.
* * *
В то время когда Амин надевал доспехи, а Конан сидел все в той же позе на том же табурете, на арене началось представление, призванное разгорячить публику перед главным сражением, а также усладить почетного гостя невиданным пока в Туране зрелищем. В ворота, через которые выпускали на публичную бойню гладиаторов, вытолкнули женщину. Ту самую — из племени воинственных, непокорных амазонок. Рослая, гибкая, смуглая, с длинными, каштанового цвета волосами, стянутыми на затылке кожаным ремешком,— такой она предстала перед заполнившими зрительские места мужчинами, жаждущими развлечения. Упругой кошачьей походкой двинулась она вдоль трибун, проводя по ним взглядом, исполненным бесконечной, рвущейся наружу ненависти. А по трибунам пробежал восхищенный мужской шепот, когда публика разглядела стройные, крепкие ноги, едва прикрытые потертой, местами порванной кожаной юбкой и высокую грудь, которую не могла утаить простая короткая накидка. Зрители заерзали на своих местах. В ответ на это амазонка выхватила из ножен короткий широкий меч и, направив его вытянутой рукой к трибунам, выплеснула на них поток слов на чужом, непривычном для слуха языке. Переводчик, впрочем, никому не потребовался: суть произнесенного угадывалась по горящим злобой глазам, по звукам, вонзающимся в уши праздной толпы вместо стрел — стрел, которые хотела бы, но не могла выпустить в нее пленная амазонка.
— Хороша! — отметил шах, отломив от виноградной грозди ягодку; в другой руке он держал кубок с легким вином.— Вот разве что такой смазливой мордашке не идет выражение дикой свирепости.
— Жаль, что язык дикарок никому не ведом, кроме них самих,— поддержал разговор Хашид.— Могу лишь представить, какими отборными ругательствами поливает она сейчас весь род мужской, какие немыслимые проклятия насылает на него. Надеюсь, сие благодарно скажется на качестве предстоящего поединка, где она сможет выплеснуть свой гнев на соперника-мужчину. Отведай охлажденные льдом фрукты, мой высокочтимый гость, пока их не нагрело солнце. Их отменно готовит мой повар-шемит.
Открылись другие ворота — противоположные тем, из которых вытолкнули на арену женщину,— и на песок, за долгие годы впитавший в себя целое море крови людей разных рас и народов, вышел еще один идущий на смерть. Но шел он добровольно.
Был он из тех отчаянных или же отчаявшихся воинов, что по доброй воле заключали договор на участие в определенном числе боев, и если побеждали, не умерев при этом от ран, то получали обговоренное вознаграждение. У гладиатора, коренастого, бородатого казака, неведомыми ветрами занесенного в Вагаран из диких запорожских степей, лежащих между хайборийскими землями и Тураном, сегодняшний бой был последним из десяти, которые он обязался провести. Девять побед уже позади.
Еще одна — и можно на вырученные деньги не один месяц всласть побездельничать, ни в чем себе не отказывая. Тем более что за последний бой обещали тройное вознаграждение — во-первых, оплатить ущемленную гордость мужчины, вынужденного сражаться с бабой, во-вторых, особо оценить выполнение личной просьбы сатрапа Хашида. А тот попросил с лучшей стороны показавшего себя в предыдущих боях казака по возможности не убивать амазонку, сберечь ее, таким образом, для новых схваток, но выпороть как следует на потеху публике плеткой, которой казак владел лучше, чем некоторые собственной рукой, и вовремя остановиться, а не добивать, даже если зрители будут требовать смерти. «А еще неплохо бы посшибать с нее плеточкой последнюю одежку. Людям понравится.— Полководец Сдемак, передававший просьбу сатрапа, глумливо осклабился, подмигнул казаку игриво и даже ткнул пальцем в бок,— мол, ты же мужик, должен понимать, что к чему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
А по этим ландшафтам бредут отряды воинов в бронзовых доспехах. И головы их венчают шлемы — точно такие же, как и тот, что лежит у изголовья спящего Амина.
Воины те — не люди. Желто-серую кожу огромных, тяжелых, бугрящихся мускулами тел покрывает волосяной покров; лица — безносые, с наползающими на узкие прорези глаз костяным наростом лба, с хоботом, продолжающим подбородок и спускающимся к груди—у тех, кто сегодня именует себя людьми, облик этот может вызвать по меньшей мере брезгливое отвращение. Ходят они странно, на полусогнутых, вывернутых в коленных суставах в другую сторону ногах, цепляясь за почву когтями трехпалых массивных ступней. Вооружены все воины одинаково: секира и щит. Это оружие они и пускают в ход, когда на них нападают отряды воинов-людей. Тогда начинаются битвы — отчаянные, на уничтожение, сечи с единственной ясно ощутимой целью: полное истребление. Под одним солнцем не жить людям и нелюдям. И с помощью оружия они решают, кто останется, а кто умрет.
Проливаемая кровь стекает в трещины земли, встает и заходит солнце, а побоище не утихает, ибо пока на поле брани еще есть живые, никто не может с него уйти.
И вот погибает последний воин в бронзовом шлеме, израненный, искромсанный, но пытающийся подняться и отнять жизнь хотя бы у еще одного из тех, кто сжег и разрушил их города, вырезал жен и детей и добивает последних мужчин.
Однако падает, сраженный человеческой рукой, последний воин стертой с лица земли нечеловеческой расы, тот, о котором теперь, спустя тысячелетие, утрачена всякая память, и с его уродливой по людским понятиям головы скатывается безыскусный бронзовый шлем…
И этим обрывались сны Амина. Он пробуждался. Открывая глаза, забывал о ночных видениях. И лишь ненависть к человеческому роду переполняла его.
Поэтому Джумаль был абсолютно уверен, что его воин не может проиграть бой с ничтожным варваром, на которого ставил Хашид.
Глава седьмая
— Не соизволит ли многоуважаемый гость приказать открыть ворота, через которые выйдут на арену те, кто должен на ней сегодня оказаться? — так обратился сатрап Хашид к туранскому шаху.
— В своем доме, мой добрый друг, распоряжается хозяин,— с улыбкой ответил Джумаль.
— Тогда не скажет ли досточтимый гость, кого он желает увидеть перед собой в первую очередь? Могучего воина, добывающего славу для своего шаха и скрещивающего мечи с моим сумасбродным гладиатором? Или другой поединок, приготовленный мною только для увеселения столь дорогого гостя, как правитель одной из областей непобедимого Турана?
— Любезный Хашид, делай как знаешь. И не беда, что мы у себя привыкли сперва есть мясо и уж потом велеть подавать шербет.
Кивком поблагодарив шаха за столь мудрый совет, сатрап отдал необходимые распоряжения слугам. После чего опять повернулся к гостю:
— Мы не могли омрачить светлый взор гостя из великого Турана зрелищем, вызывающем зевоту и дрему. Блюдо, кое будет подано сейчас для насыщения перед десертом, клянусь богами, никто не посмеет назвать заурядным. В Туране не могли не слышать о воинственном племени женщин, обитающих в малодоступных областях Черных Корлевств и именующих себя амазонками, тех, кто умерщвляет взятых в плен мужчин, едва те завершают свое мужское дело, равно как и появляющихся на свет младенцев мужского пола. Редко кому удается пленить амазонку… Сейчас ты, мой драгоценный гость, увидишь одну из них в работе.
Сатрап искоса глянул на того, кому предназначались его слова, желая насладиться произведенным эффектом, ибо амазонка, купленная людьми Хашида за огромные деньги на невольничьем рынке в Хоршемише, сама по себе могла стать украшением любой гладиаторской арены в любой стране, привлечь на трибуны толпы зрителей, согласных заплатить за редкое представление немалые деньги — ведь никому, никогда и нигде не посчастливилось еще видеть амазонку в роли гладиатора.
Шах не доставил удовольствие Хашиду — он не удивился, не восхитился, не опечалился, и уж тем более не задохнулся завистью. Нет, Джумаль остался невозмутим.
— У меня не возникло и тени сомнения,— учтиво ответил он,— что у величайшего из всех правивших Вагараном сатрапов везде и во всем встречу я самое лучшее из существующего на этом свете.
Как раз в это время открылись ворота, из которых на арене показались гладиаторы.
* * *
В комнату, где возлежал на топчане Амин, услаждаемый растираниями невольничьих рук, вошел неприметный слуга шаха и медовым голосом произнес:
— Уважаемый Амин, не будет ли тебе угодно взглянуть на арену, где сейчас разыгрывается схватка, предшествующая твоей, в которой ты сотрешь в труху местного головастика. Возможно, тебя заинтересует…
— Нет,— отрезал Амин, переворачиваясь на спину. Один его голос мог запугать кого угодно: утробный, проникающий, кажется, не только в уши, но и в каждую пору на теле слышавшего его, вызывая тем самым беспричинную дрожь. — Мне наплевать на такие пустяки. Ступай. Я буду одеваться.
Слуга исчез, словно его и не было здесь вовсе.
Телохранитель Джумаля поднялся с топчана, ступил босыми ступнями на каменный пол, потянулся всем телом. Приняв вертикальное положение, он предстал во всей своей ужасающей мощи. Невероятно высокого роста, обтянутый кожей, отливающей бронзой, которую изнутри распирали глыбоподобные, небывалые для человеческого существа мускулы, при каждом движении переливающиеся так, будто каждый из них был самостоятельным живым существом. И эти переливы действовали на врагов зачаровывающе, нередко под их гипнозом даже отъявленные храбрецы сдавались без боя, неожиданно для себя проникаясь ощущением своей полной ничтожности. Особенно если мускульная игра подкреплялась взглядом Амина. Черные зрачки с маленькой красной точкой посередине, окруженные желтоватыми белками, казалось, проникали в глаза человека, посмевшего скрестить взоры с телохранителем,— как черви проникают в яблоко, чтобы изгрызть его. И чем дольше человек не отводит глаз, тем сильнее становится ощущение, будто его что-то сжирает изнутри, выкачивает кровь, копошится в мозгу, разрушает ткань костей. Бывало, люди умирали от одного только взгляда Амина.
О неимоверной силе шахского телохранителя по Турану ходили легенды. Говорили, например, что он в одиночку однажды поднял ради упражнения помост, на котором стояло полдюжины лошадей.
* * *
Амин принялся облачаться, готовясь к выходу на арену. Повязал набедренную повязку из прочного стигийского льна, поверх нее надел кольчугу, покрывавшую бедра от пояса, пластины которой были отполированы столь тщательно, что любая красавица могла бы использовать их для любования собой… Но если в них отразится солнечный луч и попадет в глаза противнику, то кому, скажите на милость, от этого будет хуже?
Широкую безволосую грудь и часть спины закрыли металлические круги, сцепленные меж собой кожаными ремнями, пропущенными под мышками и через плечи. На них, столь же зеркальных, красовался герб правящей династии — выполненный золотом с вкраплениями смарагда (любимого камня шаха) лев, попиранющий растерзанное тело орла на фоне бескрайних песков Турана. Заняли свое место наплечники, наколенники, налокотники и браслеты, защищающие запястья.
Невольницы, до сего момента бездействующие, бросились обувать хозяина их судеб. Сапоги из бархатистой кожи саблезубого тигра, отороченные мехом черного леопарда, оканчивались вздернутым, острым бронзовым носом. Ловкий удар этим с виду простым украшением пропорол голень уже ни одному противнику.
Молчаливые рабыни подали Амину Шлем. Этот подарок однажды преподнес шаху вендийский купец, приведший в Туран караван. «Работа древних мастеров. Очень древних,— пояснил даритель и как бы невзначай добавил: — О! Как я вижу, он придется впору стражу твоего тела — тому, что стоит за твоим плечом…» Купец уехал, а оброненные небрежно слова вскорости подействовали: Джумаль передал своему телохранителю ненужный ему самому, безыскусный с виду, сделанный из какого-то бронзового сплава боевой головной убор. Шлем пришелся как раз по голове — будто специально изготовлен был по мерке для Амина. Как-то гостивший у шаха ученый, мудрец и немного маг Али-аль-Геур, увидев сей бронзовый предмет на голове шахского телохранителя, побледнел, но ничего никому не сказал, ибо, как известно, делиться знанием — делиться жизнью. Али-аль-Геур встречал описания таких шлемов в древних свитках и впервые узрел воочию. И, если верить почти истлевшим пергаментам, в стародавние времена Шлем принадлежал одной из рас, населявших землю до появления людей. Нечеловеческой расе…
Вот и сейчас шлем, хранящий множество тайн великих эпох, покрыл лысую, шишковатую голову шахского телохранителя Амина, готовящегося к выходу на арену. Он, кстати, был не только лыс — на его теле вообще никогда не росли волосы.
— Вон,— приказал он, и уже ждавшие этого распоряжения рабыни бросились прочь из комнаты, чувствуя несказанное облегчение оттого, что некоторое время не придется находиться в одном помещении с наводящим на них ужас человеком.
Перед самым боем шахский телохранитель любил побыть в полном одиночестве.
* * *
В то время когда Амин надевал доспехи, а Конан сидел все в той же позе на том же табурете, на арене началось представление, призванное разгорячить публику перед главным сражением, а также усладить почетного гостя невиданным пока в Туране зрелищем. В ворота, через которые выпускали на публичную бойню гладиаторов, вытолкнули женщину. Ту самую — из племени воинственных, непокорных амазонок. Рослая, гибкая, смуглая, с длинными, каштанового цвета волосами, стянутыми на затылке кожаным ремешком,— такой она предстала перед заполнившими зрительские места мужчинами, жаждущими развлечения. Упругой кошачьей походкой двинулась она вдоль трибун, проводя по ним взглядом, исполненным бесконечной, рвущейся наружу ненависти. А по трибунам пробежал восхищенный мужской шепот, когда публика разглядела стройные, крепкие ноги, едва прикрытые потертой, местами порванной кожаной юбкой и высокую грудь, которую не могла утаить простая короткая накидка. Зрители заерзали на своих местах. В ответ на это амазонка выхватила из ножен короткий широкий меч и, направив его вытянутой рукой к трибунам, выплеснула на них поток слов на чужом, непривычном для слуха языке. Переводчик, впрочем, никому не потребовался: суть произнесенного угадывалась по горящим злобой глазам, по звукам, вонзающимся в уши праздной толпы вместо стрел — стрел, которые хотела бы, но не могла выпустить в нее пленная амазонка.
— Хороша! — отметил шах, отломив от виноградной грозди ягодку; в другой руке он держал кубок с легким вином.— Вот разве что такой смазливой мордашке не идет выражение дикой свирепости.
— Жаль, что язык дикарок никому не ведом, кроме них самих,— поддержал разговор Хашид.— Могу лишь представить, какими отборными ругательствами поливает она сейчас весь род мужской, какие немыслимые проклятия насылает на него. Надеюсь, сие благодарно скажется на качестве предстоящего поединка, где она сможет выплеснуть свой гнев на соперника-мужчину. Отведай охлажденные льдом фрукты, мой высокочтимый гость, пока их не нагрело солнце. Их отменно готовит мой повар-шемит.
Открылись другие ворота — противоположные тем, из которых вытолкнули на арену женщину,— и на песок, за долгие годы впитавший в себя целое море крови людей разных рас и народов, вышел еще один идущий на смерть. Но шел он добровольно.
Был он из тех отчаянных или же отчаявшихся воинов, что по доброй воле заключали договор на участие в определенном числе боев, и если побеждали, не умерев при этом от ран, то получали обговоренное вознаграждение. У гладиатора, коренастого, бородатого казака, неведомыми ветрами занесенного в Вагаран из диких запорожских степей, лежащих между хайборийскими землями и Тураном, сегодняшний бой был последним из десяти, которые он обязался провести. Девять побед уже позади.
Еще одна — и можно на вырученные деньги не один месяц всласть побездельничать, ни в чем себе не отказывая. Тем более что за последний бой обещали тройное вознаграждение — во-первых, оплатить ущемленную гордость мужчины, вынужденного сражаться с бабой, во-вторых, особо оценить выполнение личной просьбы сатрапа Хашида. А тот попросил с лучшей стороны показавшего себя в предыдущих боях казака по возможности не убивать амазонку, сберечь ее, таким образом, для новых схваток, но выпороть как следует на потеху публике плеткой, которой казак владел лучше, чем некоторые собственной рукой, и вовремя остановиться, а не добивать, даже если зрители будут требовать смерти. «А еще неплохо бы посшибать с нее плеточкой последнюю одежку. Людям понравится.— Полководец Сдемак, передававший просьбу сатрапа, глумливо осклабился, подмигнул казаку игриво и даже ткнул пальцем в бок,— мол, ты же мужик, должен понимать, что к чему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33