Она уже безусловно известна Другим, этим существам, испокон веков находящимся в жестокой конфронтации с миром Царствующих Жрецов и даже с самой Землей. Жизнь ее здесь никогда не будет спокойной, а одно лишь знакомство со мной — на что я так безрассудно в свое время согласился — превратит ее пребывание здесь в смертельно опасную авантюру. Когда мне наконец удалось снова живой и невредимой доставить ее в Сардар, я поделился с ней этими своими соображениями и сказал, что вместе с Миском, одним из Царствующих Жрецов, устрою ей возвращение на Землю.
— Нет! — в отчаянии воскликнула она.
— Я уже принял решение, — сообщил я. — Ради твоей безопасности, ради сохранения самой твоей жизни ты снова будешь возвращена на Землю, где тебе не придется больше подвергать себя опасностям этого мира.
— Но это и мой мир! — закричала она. — Мой так же, как и ваш! Я люблю его, и вы не имеете права высылать меня отсюда!
— Ты будешь возвращена на Землю, — повторил я.
— Но я люблю тебя, — пробормотала она.
— Извини, мне нелегко все это делать, но я должен, — я чувствовал, как на глаза мне наворачиваются слезы. — Ты должна забыть меня, забыть этот мир.
— Ты просто не хочешь оставлять меня рядом с собой! — снова закричала она.
— Ты ведь знаешь, что это неправда, — ответил я. — Я люблю тебя.
— У тебя нет никакого права высылать меня из этого мира, — повторяла она. — Он мой так же, как и ваш!
Ей, конечно, трудно было расставаться с этим прекрасным, полным жизни, приключений и одновременно чрезвычайно опасным миром и возвращаться на Землю, в каменные коробки, в толчею серой безликой толпы, в однообразную скуку ее повседневных торгашеских, всепродажных забот. Однако там для нее действительно было бы безопаснее. Она могла бы затеряться среди людской суеты, возможно, выйти замуж, устроить наконец свою личную жизнь и поселиться где-нибудь в большом доме со всеми удобствами и техническими новшествами.
— Ты не можешь отобрать у меня этот мир! — повторяла она.
— Я уже принял решение.
— Ты не имеешь права принимать за меня подобные решения.
— Наверное, ты права. Но это уже сделано.
Ее обращенный ко мне взгляд был полон отчаяния.
— Это уже решено, — кивнул я. — Завтра ты вернешься на Землю. Твоя работа здесь закончена,
Я попытался было поцеловать ее, но она отвернулась и, старательно сдерживая слезы, вышла из комнаты.
Мои мысли снова вернулись к боевому тарну, к моему Убару Небес.
Когда-то он убил тех, кто попытался взобраться к нему в седло.
А вот той ночью позволил Элизабет Кардуэл — женщине! — оседлать его и улететь на нем из Сардара.
Через четыре дня он вернулся. Один.
Вне себя от гнева я оттолкнул от себя птицу и навсегда распрощался с ней.
Потерял существо, которое столько лет стремился уберечь и защитить.
Как много лет назад потерял Талену, некогда бывшую моей свободной спутницей.
Двух женщин любил и обеих потерял.
Уткнувшись головой в стол, я плакал, плакал и чувствовал, что веду себя как последний дурак.
Я выпил еще паги, и мне стало легче.
Порт-Кар, кажется, единственный хозяин на Тассе. Власть его беспредельна.
Матросы его оставят за спиной любого, кто пожелает помериться с ними силой.
Они, пожалуй, лучшие мореходы во всем Горе.
Я даже почувствовал некоторое раздражение против этих матросов из Порт-Кара, столь недосягаемых в своем мастерстве кораблевождения.
И тут же рассмеялся, ощутив внезапный прилив гордости: да разве я сам не из Порт-Кара? Разве это не мой город?
Разве мы, жители его, не можем позволить вести себя как захотим? Взять, что пожелаем? Как уже взяли этих девчонок-ренсоводок, просто связав их и объявив своими рабынями!
Я рассмеялся, вспомнив, как еще минуту назад размышлял о способах уничтожения Порт-Кара. Моего города! Моего! Я заливался хохотом.
Двое подвыпивших матросов уже перенесли выяснение отношений между собой на арену в центре зала. Они застыли с хлыстовыми ножами в руках и пожирали друг друга ненавидящими взглядами. Девушка, танцевавшая на этой арене, стояла теперь в стороне, рядом с музыкантами. А у арены собрались зрители, делающие на дерущихся денежные ставки.
Хлыстовой нож требует в обращении высокого мастерства и большой сноровки; это, насколько мне известно, единственное оружие, придуманное в Порт-Каре.
При свете корабельных фонарей я заметил на щеке стоящего ко мне лицом матроса клочья содранной, свисающей у подбородка кожи. Подошедшая ближе танцовщица, со стиснутыми кулаками и диким блеском в глазах, криками подбадривала одного из противников.
Но оба матроса, едва держащиеся на ногах, были слишком пьяны, чтобы показать настоящее искусство, и их неловкие, с трудом контролируемые действия лишь вызывали презрительные замечания сидевших за столами, считавших для себя оскорбительным наблюдать за столь грубым обращением с оружием.
Наконец один из матросов был ударом ножа отброшен на пол и опустился на четвереньки, пошатываясь и откашливаясь кровью.
— Добей его! — в восторге закричала танцовщица. — Добей!
Однако его противник, пьяный до бесчувствия, не внемля ее призывам, под громкий смех присутствующих тут же сам растянулся на полу.
Танцовщица бросилась к тому парню, который еще подавал признаки жизни.
— Убей его ты! — закричала она, сжимая кулаки. — Ну, давай же!
Но парень, все так же отплевываясь кровью, на четвереньках побрел прочь с поля битвы. Ему даже удалось отползти на несколько шагов, пока он, зацепившись за один из столиков, не повалился на пол и не захрапел.
Танцовщица, очевидно, во что бы то ни стало вознамерившаяся довести поединок до победного конца, снова принялась теребить того парня, что упал первым.
— Ну, вставай же! — кричала она. — Добей его! Добей!
И тут же взвизгнула совершенно иначе: на плечи ей, со свистом рассекая воздух, опустилась длинная пятихвостая плеть.
— Танцевать, рабыня! — недовольно бросил ей владелец таверны, ее хозяин.
Испуганно озираясь, девушка немедленно выскочила на арену и замерла в начальной позиции танца, отставив назад ногу, подняв над головой руки и стараясь не обращать внимания на стекающие у нее по щекам слезы.
— Играть! — крикнул хозяин музыкантам, сопровождая свои слова новым взмахом хлыста.
Те, словно давно дожидались его приказа, тут же бойко ударили по струнам. Танец начался.
Я посмотрел на танцовщицу, затем обвел глазами лица всех сидящих в этом полутемном зале таверны — смеющихся, раскрасневшихся от выпитого вина. Ни одно из этих лиц, на которые натыкался мой взгляд, не казалось мне человеческим; все они скорее напоминали морды каких-то двуногих животных.
А я, сидящий за столом рядом с ними, на кого я сам был сейчас похож?
Стараясь избавиться от охватившего меня чувства одиночества, я присоединился к раздающемуся вокруг меня гоготу.
— Еще паги! — крикнул я.
И тут же разрыдался, вспомнив, как я когда-то любил двух женщин и обеих потерял.
Остановившимся взглядом я наблюдал, как извивается на арене под светом тускло мерцающих корабельных фонарей гибкое, чувственное, соблазнительное и коварное тело рабыни.
Во мне начала медленно разгораться ярость.
Почему мне, любившему в разное время двух женщин, пришлось потерять их обеих? Любить — и потерять?
Движения танцовщицы становились все медленнее, наполнялись какой-то мучительной чувственностью и безысходностью страсти.
Значит, если не любишь, то нельзя и потерять? Раз нет привязанности, нет и потери? Так просто?
Я рассмеялся.
Я поклялся, что никогда больше не потеряю ни одну женщину.
Женщины, как не раз уже говорилось, по природе своей рабы.
Как можно потерять раба? Разве это потеря?
Танцовщица, двигаясь широкими кругами по залу, была уже у самого моего стола. Сейчас она, казалось, танцевала только для меня.
— Хозяину нравится? — вдруг услышал я ее шепот.
Наши глаза встретились.
На ней был ошейник. Я был свободен. Ее одеяние служило лишь украшением. Мой пояс оттягивал тяжелый боевой меч.
Но в то мгновение, когда наши глаза встретились, я увидел в глазах женщины страстное стремление ощутить власть надо мной, мужчиной, поработить меня себе, заставить подчиняться, и тут же по выражению ее лица понял, что она догадалась, что это ей не удастся, что ей, женщине, это не по силам, и вовсе не потому, что на ней ошейник, а я — свободен, а потому что изначально я сильнее, а она принадлежит к тем, кому остается только подчиняться. К женщинам. К рабыням.
— Убирайся, — бросил я ей.
В ее взгляде сверкнула злость, сменившаяся разочарованием, затем испугом, и она быстрым движением переместилась к следующему столу.
Я проводил хмурым взглядом ее извивающееся, соблазнительное, коварное, порочное тело, наполненное желанием и порождающее желание в смотрящем на него; тело, ищущее того, кто будет им обладать.
Это тело и есть женщина, сказал я себе и рассмеялся.
Женщина — пустое слово, один лишь звук.
Ей ничто не принадлежит в этом мире; одеяние, ошейник, украшения и даже само это сладострастно извивающееся тело принадлежит не ей, а ее хозяину, тому, кто незадолго до этого прошелся плетью по этой выгнутой спине.
Я рассмеялся.
Люди из Порт-Кара знают, как обращаться с женщинами, знают, как держать их в узде.
Рабыни они, рабыни!
Ничто! Пустое место!
И я любил двух женщин и потерял обеих.
Больше этого не повторится. Клянусь, больше я не потеряю ни одной!
Я шатаясь поднялся на ноги и отшвырнул от себя стол.
Я плохо помнил, что еще происходило в этот вечер, но некоторые моменты отложились у меня в памяти.
Припоминаю, что я был очень пьян, рассержен и одновременно испытывал жалость к себе.
— Я из Порт-Кара! — кричал я, словно стараясь уверить в этом самого себя.
Затем вытащил из-за пояса серебряную монету, из тех денег, что мы отыскали на галерах, и бросил ее хозяину таверны, получив в обмен большой кувшин паги, такой, в которых разносят вино обслуживающие рабыни. Затем, помню, я брел по узкой пешеходной дорожке вдоль канала, пока не очутился перед помещением, занимаемым нами с Турноком, Клинтусом и рабынями.
Я забарабанил кулаками в дверь.
— Пага! — объявил я во всеуслышание. — Я принес паги!
Загрохотали задвижки, дверь открылась, и на пороге появился Турнок.
— Пага! — с довольным видом подтвердил он, увидев у меня в руках большой кувшин.
Мидис, стоя на коленях в углу, начищавшая медный обод моего щита, встретила меня изумленным взглядом. На шее у нее были завязаны несколько петель веревки, символизировавшие ее рабство. Выдал я ей и обычную шелковую тунику рабыни, значительно более короткую, нежели та, что она носила на ренсовом острове, и в которой она так сладострастно вытанцовывала передо мной, привязанным к позорному столбу.
— Отлично, капитан, — обрадованно приветствовал меня Клинтус, латавший разложенную на полу рыболовную сеть. — Пага — это как раз то, что сейчас нужно, — усмехнулся он при виде кувшина.
Он приобрел сеть этим утром, вместе с трезубцем — традиционным оружием рыбаков дельты и всего западного побережья. Рядом с ним, подавая нитяные волокна для сети, сидела черноволосая Ула, также в короткой шелковой тунике рабыни, со стягивающей горло веревкой, заменяющей ей ошейник.
Тура, сероглазая блондинка, примостилась у горы стружек: Турнок даже в Порт-Каре каким-то чудом ухитрился отыскать довольно толстую ветвь ка-ла-на и теперь пытался смастерить из нее длинный лук. Я знал, что ему удалось достать и два рога боска, и кусок кожи, и несколько прочных шелковых волокон, и даже целый моток пеньки. Неудивительно, если через два-три дня у него тоже будет длинный лук. Из остатков ветви выточил он и бумеранг, пробуя который, Тура подбила этим вечером воскскую чайку.
— Добро пожаловать, капитан моего хозяина, — приветствовала она мое появление, бросая робкий взгляд в сторону Турнока. Тот отвесил ей легкий подзатыльник, оставив на волосах девушки несколько мелких стружек. Тура, смеясь, низко наклонила голову.
Подобная непочтительность вывела меня из себя.
— Где кухонная рабыня? — загрохотал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно суровее.
— Я здесь, хозяин, — тут же откликнулась Телима, входя в комнату и опускаясь передо мной на колени.
На шее у нее также были завязаны несколько петель заменяющей ошейник веревки.
Она единственная из четверых девушек носила тунику не из шелка, поскольку относилась к самой низкой категории рабынь — рабыням-посудомойкам, — а из грубой репсовой материи, в некоторых местах уже отблескивающей жирными пятнами. Она выглядела уставшей, а лицо и глаза ее покраснели от пламени очага. Мне доставляло огромное удовольствие наблюдать за громыхающей котелками и кастрюлями гордой Телимой, бывшей моей хозяйкой, ставшей теперь обычной кухонной рабыней.
— Чего изволит хозяин? — спросила она.
— Организуй стол, рабыня, — распорядился я.
— Да, хозяин, — послушно ответила она.
— А ты, Турнок, — продолжал я, — свяжи всех рабынь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52