— Возможно, эта новая девчонка, — сказал я, — чтобы понравиться этому мальчишке, Фишу, тоже когда-нибудь пожелает им воспользоваться.
Телима улыбнулась.
— Тогда ей тоже придется много работать за ту девушку, — ответила она. Я рассмеялся.
— Иди сюда, — позвал я ее. Она послушно подошла и снова стала передо мной на колени. Я прикоснулся ладонями к ее лицу.
— И это моя гордая Телима, моя прежняя хозяйка, — сказал я, глядя на нее, босую, стоящую передо мной на коленях, в измятой, заляпанной жирными пятнами тунике посудомойки, со стягивающим ей горло стальным рабским ошейником.
— Да, мой убар, — прошептала окр,
— Хозяин, — строго поправил я ее,
— Хозяин, — послушно повторила она. Я стащил с ее руки золотой браслет и внимательно оглядел его.
— И как ты посмела, рабыня, — спросил я, — носить его в моем присутствии?
Она удивленно посмотрела на меня.
— Я хотела сделать тебе приятное, — прошептала она.
Я отшвырнул браслет в сторону.
— Кухонная рабыня, — сказал я. Она низко опустила голову; из глаз у нее закапали слезы. — Ты рассчитываешь добиться моего расположения, — заметил я, — явившись сюда в такую минуту. Она подняла на меня глаза,
— Нет, — покачала она головой.
— Но твой трюк не удался.
Она снова покачала головой.
Я взял ее за ошейник, вынуждая ee смотреть прямо мне в глаза.
— Ты достойна своего ошейника, — продолжал я выговаривать ей.
Ее глаза вспыхнули; в них появилось что-то от прежней Телимы.
— На тебе тоже ошейник! — ответила она.
Я сорвал висевшую у меня на шее широкою алую ленту c золотой медалью, на лицевой стороне которой с раздутыми парусами бежал по волнам отчеканенный корабль, и отшвырнул ее в угол комнаты.
— Ты — дерзкая рабыня! — сказал я. Она не ответила.
— Ты явилась сюда, чтобы еще больше помучить меня!
— Нет, нет! — воскликнула она.
Я поднялся на ноги и толкнул ее на холодный пол.
— Ты хочешь занять место первой девушки! — закричал я.
Она медленно поднялась, продолжая смотреть себе под ноги.
— Нет, — тихо произнесла она, — не для того я пришла сюда в эту ночь.
— Хочешь стать первой девушкой! — кричал я. — Хочешь, я знаю!
Внезапно она подняла на меня горящие злобой глаза.
— Да! — крикнула она. — Хочу! Я хочу стать первой девушкой в этом доме!
Я расхохотался, услышав от нее самой это признание собственной вины.
— Ты, рабыня-посудомойка! Стать первой! — смеялся я. — Я сейчас же отправлю тебя на кухню, где тебя хорошенько угостят плетьми!
Она смотрела на меня со слезами на глазах.
— А кто будет первой девушкой? — спросила она.
— Сандра, конечно, — ответил я.
— Она очень красива, — согласилась Телима.
— Может быть, ты видела ее танец? — поинтересовался я.
— Да, — ответила Телима, — она очень, очень красивая.
— Ты умеешь так танцевать? — спросил я.
— Нет, — жалобно улыбнулась она.
— Сандра, кажется, действительно старается во всем мне угодить, — заметил я. — Она хочет мне понравиться.
Телима заглянула мне в лицо.
— Я тоже стараюсь тебе понравиться, — прошептала она.
Я рассмеялся над ней, над гордой Телимой, подвергающей себя таким унижениям.
— Ты прекрасно научилась пользоваться всеми хитрыми уловками рабыни, — заметил я. Она уронила голову на грудь.
— Неужели на кухне тебе так не нравится? — продолжал я издеваться.
Сквозь пелену слез на глазах она обожгла меня гневным взглядом.
Я отвернулся.
— Можешь возвращаться на кухню, — бросил я ей.
Через секунду я почувствовал, что она собирается уходить.
— Подожди! — окликнул я ее, и она, остановившись у самой двери, обернулась.
И тут у меня вырвались слова, пришедшие, казалось, откуда-то из самых глубин моего сердца, из тех глубин, о существовании которых я даже не подозревал. Ни разу с тех пор, когда я стоял перед Хо-Хаком на ренсовом острове связанный, на коленях, подобные столь мучительные слова не всплывали в моем сознании.
— Я так несчастен, — сказал я. — И так одинок.
У нее снова потекли слезы по щекам.
— Я тоже одинока, — прошептала она.
Мы медленно, словно невольно, подошли друг к другу и протянули руки. Наши ладони соприкоснулись. И тут слова, вместе со слезами, потекли сами собой, и мы заговорили разом, перебивая один другого.
— Я люблю тебя, — пробормотал я.
— И я люблю тебя, мой убар, — воскликнула она. — Я так давно тебя люблю!
Глава шестнадцатая. ТЕМНОЙ НОЧЬЮ В ПОРТ-КАРЕ
Я держал в руках милое, любящее существо без стягивающего ее горло ошейника.
— Убар мой, — прошептала Тешима.
— Хозяин, — поправил я ее.
Она укоризненно отшатнулась от меня.
— Неужели тебе не хотелось бы быть моим убаром, а не хозяином?
— Хотелось бы, — ответил я, глядя ей в лицо.
— Ты и тот и другой сразу, — сказала она, снова осыпая меня поцелуями.
— Убара моя, — бормотал я.
— Да, — шептала она, — я твоя убара и твоя рабыня.
— Но ошейника на тебе, кстати, нет, — заметил я.
— Это хозяин снял его, чтобы ему удобнее было покрывать поцелуями мою шею.
Я кивнул, соглашаясь, и крепко прижал ее к себе. Она вскрикнула.
— Что-то не так?
— Все в порядке, — рассмеялась она.
Я провел рукой у неe по спине и ощутил под ладонью покрытые корочкой следы от плети кухoнного мастера.
— Несколько часов назад я доставила неудовольствие своему хозяину, — напомнила она, — и меня наказали плетьми.
— Ну, извини, — пробормотал я, не найдя ничего более умного. Она рассмеялась.
— Убар мой, ты иногда бываешь таким глупым, — призналась она. — Я ушла без разрешения, и меня за это, конечно, наказали. Так что все правильно.
По-своему она была права, но логика ее меня удивляла.
— Я довольно часто заслуживаю наказания, — поведала она, — но далеко не всегда его получаю. — Она снова рассмеялась.
Нет, она, конечно, горианка до глубины души. Во мне хотя бы частично продолжал жить землянин. Я крепче прижал к себе Телиму. И ведь никогда, никогда, твердил я себе, ты не сможешь даже всерьез рассматривать вопрос об отправке этой женщины на Землю. Это будет равнoсильно ее убийству. В этой запруженной толпами людей пустыне, с их лицемерным эгоизмoм и бессмысленной жестокостью, она мгновенно зачахнет, завянет, как редкий, прекрасный болотный цветок, вырванный с корнем и втиснутый среди безжизненных камней.
— Ты все еще расстроен, мой убар? — спросила она.
— Нет, — ответил я, целуя ее.
Она ласково провела ладонью у меня по щеке.
— Не будь таким грустным, — попросила она. Я огляделся и нашел золотой браслет. Поднял его и снова надел ей на руку.
Она вскочила на ноги, приминая лежащие на полу шкуры, и вскинула вверх левую руку.
— Я убара! — воскликнула она. — Убара!
— Обычно, — заметил я, — на убарах надето еще хоть что-нибудь кроме браслета.
— Даже в постели? — удивилась она.
— Ну, этого я не знаю, — решил я не уточнять эти тонкости.
— Я тоже, — призналась она и тут же, окинув меня лукавым взглядом, поспешила утешить: — Ничего, я спрошу об этом новую девушку на кухне.
— Все ясно: ты просто распутная девка, — с грустью констатировал я, потянувшись к ее лодыжке.
Она поспешно отступила назад и подбоченилась, царственно попирая брошенные на пол меха.
— Как смеешь ты, раб, обращаться с подобными словами к своей убаре? — высокомерным тоном вопрошала она.
— Это я — раб?
— А кто же?
Я бросился отыскивать снятый с нее ошейник.
— Нет, нет! — кричала она, смеясь и утопая в мехах. — Не нужно! Я нащупал ошейник.
— Ты никогда на меня его не наденешь! — закричала она и умчалась от меня.
Я, естественно, тут же решил нацепить на нее ошейник и кинулся вдогонку.
Она, хохоча, носилась по комнате, увертываясь от меня, но в конце концов я все же загнал ее в угол и, прижимая к стене своим телом, защелкнул на ней ошейник. Затем поднял ее на руки, отнес на середину комнаты и снова бросил на шкуры.
Она дернула за ошейник, словно хотела сорвать его с себя, и раздраженно посмотрела на меня.
Я сжал ее запястья.
— Тебе никогда меня не приручить, — процедила она сквозь зубы. Я поцеловал ее.
— Хотя, может, когда-нибудь тебе это и удастся.
Я заглушил ее слова следующим поцелуем.
— Наверное, даже очень скоро, — призналась она, а после очередного поцелуя добавила: — Мне даже страшно, как быстро я сдаюсь.
Притворившись, будто смех мой приводит ее в ярость, она вдруг начала отчаянно сопротивляться.
— Но сейчас тебе меня не взять, — бормотала она.
Я усмехнулся и дал ей возможность самой довести себя до изнеможения, а затем стал осторожно, едва касаясь, трогать ее напряженно извивающееся тело ладонями, губами, покрывать его поцелуями под аккомпанемент ее стонов и сдавленных криков, неторопливо подводя ее к высшему пику наслаждения. И за секунду до этого мгновения, почувствовав ее доведенное до предела мучительное ожидание и готовность выплеснуть наружу переполняющую ее радость и томление, я снял с нее ошейник, чтобы она могла встретить этот момент свободной женщиной.
— Я люблю тебя, — наконец нашла в себе силы пробормотать она.
— Я тоже люблю тебя, Телима.
— Но иногда ты должен любить меня как простую рабыню, — не удержалась она от рекомендаций.
— Все тебе не так, — посетовал я.
— Просто каждой женщине нужно, чтобы иногда ее любили как убару, — тоном мудрой наставницы продолжала инструктировать меня Телима, — а иногда как рабыню.
Я тут же начал воплощать в жизнь только что приобретенные мной знания.
Потом мы долго лежали в объятиях друг друга.
— Убар мой, — обратилась ко мне Телима.
— Да?
— Почему на празднестве, когда пел слепой певец, ты плакал?
— Просто так, — ответил я, — без причины. Мы лежали на шкурах рядом, обнявшись и глядя в потолок.
— Когда-то, несколько лет назад, — вспоминала она, — я уже слышала песню о Тэрле Бристольском.
— На болотах?
— Да, певцы иногда посещают и ренсовые острова. Но я слышала песню о Тэрле Бристольском и раньше, еще когда была рабыней в Порт-Каре, в доме моего тогдашнего хозяина.
Телима всегда была немногословной, вспоминая о времени, когда была рабыней. Я знал, что она ненавидела своего бывшего хозяина, что ей удалось убежать, и чувствовал, что рабство оставило в ее душе глубокий, мучительный след. На болотах я имел несчастье на себе испытать частицу продолжавшей тлеть в ее сердце ненависти. Рана, нанесенная ей прежним владельцем, очевидно, оказалась так глубока, что породила в ней ответное желание поиздеваться над любым другим мужчиной, подвергнуть его унизительным оскорблениям, что делало для нее месть еще более сладкой.
Странная она женщина.
Интересно, откуда все же у нее этот золотой браслет? И что самое странное: она, девушка из Богом забытой ренсоводческой общины, оказалась грамотной, сумела прочесть надпись на ошейнике, когда я его на нее надевал.
Но я снова не заговорил с ней об этих вещах, а наоборот, стал прислушиваться к ее словам.
— Еще девчонкой, на ренсовом острове, и потом, рабыней в клетке моего хозяина, я часто по ночам лежала без сна и думала об этих песнях и о героях, о которых в них говорится.
Я отыскал ее руку.
— Чаще всего я размышляю о Тэрле Бристольском.
Я продолжал молчать.
— Как ты думаешь, такой человек где-то есть? — спросила она.
— Нет, — ответил я.
— А раньше разве он не мог существовать?
Она перекатилась на живот и заглянула мне в лицо. Я все еще лежал на спине, уставившись в потолок.
— В песнях — мог, — сказал я. — Такие люди могут встречаться только в песнях.
— А в жизни разве героев не бывает? — рассмеялась она.
— В жизни — не бывает, — ответил я. Она подавленно замолчала.
— В жизни есть только человеческие существа, жалкие и ничтожные, — добавил я.
Долгое время я тоже молчал, остановив на потолке свой невидящий взгляд.
— Человеческие существа слабы, — наконец, словно откуда-то издалека, донесся мой собственный голос. — Они жадны и эгоистичны, тщеславны и самолюбивы. Они злобны и завистливы, уродливы и достойны лишь презрения, — я посмотрел на нее. — Они продажны и жестоки. Нет, таких героев, как Тэрл Бристольский, на свете нет.
— На свете есть только золото и меч, — рассмеялась она.
— И тела женщин, — добавил я.
— И песни.
— Да, и песни.
Она положила голову мне на плечо.
Мы начали уплывать куда-то в темноту, в тишину и спокойствие.
Вдруг я различил где-то вдалеке глухие, едва слышные удары большого гонга. Вслед за ними, несмотря на столь ранний час, в доме послышался какой-то шум. Шаги людей по коридорам, их громкие разговоры.
Я стряхнул с себя остатки сна, сел на постели и стал натягивать на себя одежду.
Кто-то бежал по коридору, приближаясь к моей комнате.
— Меч, — сказал я Телиме.
Она вскочила на ноги и принесла меч, лежавший у стены, куда я отшвырнул его несколько часов назад, когда чуть было не убил ее.
Я вложил меч в ножны и надел их на пояс. Шаги были совсем рядом, и через секунду в дверь комнаты постучали.
— Капитан! — услышал я голос Турнока.
— Войди, — разрешил я.
Он ворвался в комнату и остановился у порога, с горящими бешенством глазами, в которых отражался отсвет принесенного им факела, и с растрепанными, торчащими во все стороны волосами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52