И пошел домой, и мы с отцом разъели на двоих буханку.
– Что сегодня делаешь? – спросил он.
– Проверяю силки. Старший Мендес велел.
– Отдохнешь от рыбалки.
– Ага.
Отец посмотрел на меня, наморщил нос.
– Что-то ты в последние дни неразговорчивый, – заметил он.
Я рассеянно кивнул – мне было не до него.
– Смотри – станешь таким, что с тобой невозможно будет разговаривать.
– Не стану. И вообще, мне пора.
Прежде чем проверять силки, я снова пошел к реке и сел на обрыве. Ниже по течению появились женщины, семейство Мариани и другие – они торопились, пока дует Санта-Ана, выкупаться, перестирать одежду, простыни, одеяла, полотенца и все остальное, что сумеют дотащить до воды. Воздух с каждой минутой становился все горячее и суше, он уже обжигал ноздри. Женщины достали мыло, разделись, зашли на мелководье со стиральными досками и бельевыми корзинами, принялись стирать, переговариваясь и пересмеиваясь, намыливались, ныряли на глубину – смыть мыло и поплескаться. Утреннее солнце сверкало на их мокрой коже» на прилипших к голове волосах; я мог бы сидеть дольше, глядя на гладкие белые тела; они резвились, словно стайка дельфинов, брызгались, дружно терли белье о стиральные доски, хохотали во всю глотку и улыбались солнышку. Однако они заметили, что я сижу выше по течению, и вскоре принялись бы кидаться камешками или подшучивать: «Эй, у тебя ничего не зачесалось?», или «Может, помочь?», или «Осторожней, а то уплывет, как вот этот кусок мыла!» К тому же все мои мысли были о другом, так что я последний раз обернулся и пошел вверх по реке, позабыв про женщин и возвращаясь к своей заботе, (Но что бы они подумали обо всем этом?)
Ясное дело, я мог ничего ему не рассказывать. Мог сказать, понимаешь, Стив, я ничего не разведал и вряд ли разведаю. Пятничная ночь пройдет, и никто ничего не узнает. По крайней мере не узнают другие. И все останется как было. Эта мысль пришла мне, пока я брел вдоль реки, и, переходя от силка к силку, я прокручивал ее в голове. Кое-чем она мне даже нравилась.
Потом я вспомнил драку с Эдом: как я ударил его о дерево, хотя он был с ножом, а я – нет. Вытащил из силка кролика, заново насторожил силок и вспомнил свой побег с японского корабля – как я плыл к берегу и как поднимался по расселине. Теперь это представлялось настоящим подвигом. Я вспомнил, как взбирался на стену Эдовой башни подслушать разговор мусорщиков, как бесшумно выслеживал Эда в лесу. Никогда прежде в Онофре мне не было так здорово, никогда я не чувствовал себя таким сильным. Мне все больше казалось, что это не просто случайность, а что я все нарочно подстроил – решил сделать то-то и то-то, пошел и сделал. А теперь мне представилась возможность сделать еще больше, сразиться за мою погубленную страну. Эта земля под ногами – наша земля, все, что нам оставили. Пусть держатся от нее подальше или пусть расплачиваются. Мы не ярмарочный балаган, вроде тех, что привозят иногда на толкучку – заходи и смотри, вот тебе жалкие уродцы, жертвы радиации, люди и звери… Мы страна, живая страна, живое сообщество на живой земле, и пусть нас оставят в покое.
Так что, вернувшись в долину с тремя кроликами и скунсом, я занес тушки Мендесу и пошел дальше по реке к Николенам. Стив был во дворе и яростно орал на стоящую в дверях мать – что-то насчет Джона, якобы тот что-то сделал или сказал нарочно, чтобы вывести Стива из себя. Я поежился и подождал, пока он выкричится и повернет к обрыву. Здесь я его догнал.
– Что стряслось? – спросил он.
– Узнал день! – заорал я.
Его лицо просветлело. Я выложил ему все как было и, закончив, ощутил легкую дрожь, поняв, что действительно рассказал. Я ведь так и не принял никакого решения – решением было само действие.
– Здорово, – повторял Стив, – здорово. Теперь они у нас в кармане! Что ж ты мне не рассказал?
– Вот, рассказал, – обиделся я. – Узнал только вчера.
Он хлопнул меня по спине:
– Пошли, сообщим ребятам из Сан-Диего! Времени-то осталось всего ничего – день! Может, им придется вызвать с юга людей или еще чего.
Однако теперь, когда я ему все выложил, сомнения в правильности сделанного вернулись с новой силой. Глупо, но так. Я замялся и сказал:
– Иди к ним сам, а я расскажу Габби, Делу и Мандо, если их разыщу.
– Ну… – Он удивленно склонил голову. – Ладно. Если ты действительно так хочешь.
– Я свою часть выполнил, – сказал я, словно защищаясь от упрека. – Нам не стоит ходить туда вдвоем – так мы привлечем больше внимания.
– Наверно, ты прав.
– Приходи ко мне вечерком, расскажешь, что они ответят.
– Приду.
Вечером, когда он пришел, ветер разыгрался вовсю. Могучие ветви эвкалиптов бились одна о другую, трещали, листья отрывались и летели на нас. Сосны басовито гудели и качались на фоне ярких звезд.
– Знаешь, кто был в их лагере? – сказал Стив. Он был на взводе и даже пританцовывал. – Угадай!
– Не знаю. Ли?
– Нет, мэр. Мэр Сан-Диего.
– Неужели? Зачем он здесь?
– Чтобы сражаться с япошками, зачем еще? Он жутко обрадовался, когда я сказал, что мы отведем их к месту высадки. Он пожал мне руку, и мы выпили виски.
– А ты сказал им, где это будет?
– Конечно, нет! Что я, дурак? Я сказал, окончательно мы узнаем только завтра, а им сообщим, когда пойдем вместе с ними. Понимаешь, так им придется взять нас с собой. Кстати, я сказал, что ты один знаешь про высадку и не хочешь никому говорить.
– Отлично. А почему?
– Потому что ты жутко подозрительный и не хочешь, чтобы дошло до японцев. Так я и объяснил.
Это навело меня на мысль, которая прежде не приходила мне в голову: Эд может сообщить японцам, что мы знаем о высадке, и они просто перенесут день. А может, Эд наврал мне насчет пятницы. Но я не стал говорить об этом Стиву, не захотел осложнять дело. Сказал только:
– Они подумают, что мы рехнулись.
– С чего? Мэр по-настоящему доволен.
– Еще бы. Сколько с ним людей?
– Человек пятнадцать – двадцать.
– И Дженнингс тоже?
– Конечно. Слушай, ты рассказал Габби, Делу и Мандо?
– А Ли? Ли с ними?
– Не видал его. Так что насчет нашей компании? Отсутствие Ли меня беспокоило, я не понимал и не одобрял его исчезновения. Помолчав, я продолжил:
– Габби и Делу сказал. Дел в пятницу идет с отцом в каньон Талега покупать телят, и его с нами не будет.
– А Габби?
– Придет.
– Хорошо. Генри, мы своего добились! Мы в сопротивлении!
Горячий порыв Санта-Аны обжег ноздри, я весь был напичкан статическим электричеством. В листьях плясали звезды.
– Да, – сказал я, дрожа от волнения, – да. Стив смотрел из темноты.
– Не боишься?
– Ничуть! Только немного устал. Пойду лягу.
– Мысль хорошая. Стоит выспаться впрок. – Он хлопнул меня по плечу и исчез между деревьями. Мощный порыв ветра оторвал раскаленную ветвь и пронес ее над моей головой. Я отмахнулся от нее и пошел в дом. Отец еще сидел за машинкой.
В ту ночь мне не спалось. Следующий день тянулся бесконечно. Санта-Ана дула, не ослабевая; земля высохла и накалилась, от нее шел такой жар, что от малейшего движения бросало в пот. Весь день я проверял силки – все пустые. Вечером с трудом проглотил обычную рыбу и хлеб, но на месте усидеть не смог – надо было срочно чем-то заняться. Я сказал отцу:
– Сейчас пойду навещу старика, потом будем строить навес на дереве, так что вернусь поздно.
– Ладно.
Снаружи только начинало смеркаться. Река лоснилась серебром. Небо на западе было таким же серебристо-голубым, и весь купол казался светлее обычного – земля уже погрузилась в тень, а небо еще светилось. Я перешел по мосту к дому Дока. С высокой площадки перед крыльцом был виден качающийся в полумраке лес.
Мандо встретил меня перед дверью.
– Габби мне все рассказал, и я иду с вами, слышишь?
– Конечно, – сказал я.
– Если попробуете улизнуть без меня, я всем все расскажу.
– Ух. Не надо угроз, Армандо, ты идешь с нами. Он опустил глаза:
– Я не знал. Не был уверен.
– Почему?
– Думал, Стив не захочет меня брать.
– Ну… так сходи и поговори с ним. Наверняка он еще дома.
– Не знаю, стоит ли. Папа лег спать, а мне велел сидеть с Томом.
– С Томом я посижу, для того и пришел. Иди скажи Стиву, что ты с нами. Скажи, я буду здесь до нашего ухода.
– Ладно.
Он бегом припустил по дорожке.
– Не смей его запугивать! – крикнул я вслед, но ветер унес мои слова к Каталине, и Мандо их не слышал. Я пошел в дом.
Санта-Ана гудела в каждой пустой бочке, так что весь дом завывал: уууууу-уууууу-уууууу. Я заглянул в больницу: там горела лампа. Старик лежал на спине, голова его покоилась на подушке. Он открыл глаза.
– Генри, – сказал он. – Хорошо.
В комнате было жарко и душно: в такие знойные дни солнценагревательная система Косты работала слишком хорошо, а если б открыть все отдушины, поднялись бы сквозняки. Я подошел к кровати и сел на оставленный рядом стул.
Борода и волосы Тома были всклокочены, сивые и белые патлы казались восковыми. Они обрамляли лицо, которое с нашей последней встречи еще осунулось и побелело. Я смотрел на него, будто впервые увидел.
Время оставило на этом лице множество отметин: морщины, складки, борозды, бородавки, щеки запали там, где недостает зубов… Том выглядел старым и беспомощным, и я подумал, ведь он скоро умрет. Может быть, я впервые видел его по-настоящему. Нам кажется, будто мы знаем лица своих знакомых, и мы останавливаем на них глаз, не вглядываясь, не рассматриваем, а узнаем. Сейчас я смотрел по-новому, изучал. Лицо старика. Он оперся на локти.
– Подними подушку, чтобы мне сесть.
Его голос звучал вполовину прежней силы. Я поднял подушку и поддержал его, чтобы он оперся спиной. Теперь спина была на подушке, голова – на вогнутом днище бочки. Он расправил на груди рубашку.
Единственная горящая лампа заморгала под струей воздуха из приоткрытого потолочного люка. Желтоватый свет в комнате померк. Я наклонился подкрутить фитиль. Снаружи ветер немного сменил направление, дом загудел еще громче.
– Санта-Ана задула? – спросил Том.
– Ага. Сильная. И жаркая.
– Я заметил.
– Еще бы не заметить. У тебя тут как в печке. Не хотелось бы жить в пустыне, если там все время так.
– Раньше было. Но ветер жаркий не из-за пустыни, а из-за того, что переваливает горы и на спуске нагревается от сжатия. Сжатие нагревает.
– Угу.
Я стал описывать, как Санта-Ана корежит привыкшие к морскому ветру деревья, но он видел Санта-Ану прежде, и я замолк. Мы немного посидели, не торопясь заполнить молчание. Сколько часов мы провели вместе вот так, за разговором или в тишине… Я вспомнил эти часы, и мне сделалось тоскливо. Я думал: не умирай пока, я еще не всему у тебя научился. Кто скажет мне, что читать?
В этот раз Том собрался с силами и завел разговор:
– Ты начал писать в книге, которую я тебе дал?
– Нет, Том, даже не открывал. Не знаю, как к этому и подступиться.
– Я говорил серьезно. – Он смотрел прямо на меня. Глаза его, несмотря на слабость, сохраняли былую строгость.
– Я понял. Но как писать? Да я и толком не знаю, как слова пишутся.
– Как пишутся, – скривился Том. – Велика важность. Шесть сохранившихся подписей Шекспира написаны четырьмя различными способами. Помни это, когда будешь тревожиться о том, как правильно писать. И грамматика тоже никому не нужна. Просто пиши, как рассказывал бы. Ясно?
– Но, Том…
– Не знаю никаких «но». Зря что ли я учил тебя читать и писать?
– Не зря, но мне нечего писать. Это ты мастер рассказывать истории. Вроде той, где ты встретил самого себя, помнишь?
Он смутился.
– Ну, где ты подобрал самого себя на обочине, – напомнил я.
– Ну да, – медленно отвечал старик, глядя в стену.
– Это правда было, Том?
Ветер. Старик, не поворачивая головы, повел глазами в мою сторону:
– Было.
Ветер присвистнул от изумления – фью! Том долго молчал, потом вздрогнул и заморгал. Я понял, что он потерял нить разговора.
– Поразительно, как ты помнишь все, что было так давно, – сказал я. – Все, что ты рассказывал. Я так не могу. Не помню даже, что говорил на прошлой неделе. Вот еще одна причина, по которой мне не удастся написать книгу.
– Ты пиши, – приказал Том. – Начни писать, и все вспомнится. Напряги память.
Он замолк, некоторое время мы оба вслушивались в завывания ветра. Старик стиснул покрывавшую его ноги простыню, скомкал в кулаке. Край простыни был разлохмачен.
– Болит? – спросил я.
– Нет.
Однако он продолжал мять простыню и смотрел в стену, мимо меня. Вздохнул раз, другой.
– Ты ведь думаешь, что я очень стар?
Голос его звучал чуть слышно. Я уставился на него:
– Ну конечно, ты очень стар.
– Да, прожил целую жизнь в прежние времена; в тот день мне было сорок пять, а сейчас, выходит, сто восемь, верно?
– Конечно, ты это знаешь лучше других.
– И, видит Бог, на столько выгляжу.
Он с силой втянул воздух, задержал в груди, выдохнул. Я подумал, что с моего прихода он ни разу не кашлянул – видать, сухой воздух пошел ему на пользу. Я уже собирался об этом сказать, когда он заговорил снова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– Что сегодня делаешь? – спросил он.
– Проверяю силки. Старший Мендес велел.
– Отдохнешь от рыбалки.
– Ага.
Отец посмотрел на меня, наморщил нос.
– Что-то ты в последние дни неразговорчивый, – заметил он.
Я рассеянно кивнул – мне было не до него.
– Смотри – станешь таким, что с тобой невозможно будет разговаривать.
– Не стану. И вообще, мне пора.
Прежде чем проверять силки, я снова пошел к реке и сел на обрыве. Ниже по течению появились женщины, семейство Мариани и другие – они торопились, пока дует Санта-Ана, выкупаться, перестирать одежду, простыни, одеяла, полотенца и все остальное, что сумеют дотащить до воды. Воздух с каждой минутой становился все горячее и суше, он уже обжигал ноздри. Женщины достали мыло, разделись, зашли на мелководье со стиральными досками и бельевыми корзинами, принялись стирать, переговариваясь и пересмеиваясь, намыливались, ныряли на глубину – смыть мыло и поплескаться. Утреннее солнце сверкало на их мокрой коже» на прилипших к голове волосах; я мог бы сидеть дольше, глядя на гладкие белые тела; они резвились, словно стайка дельфинов, брызгались, дружно терли белье о стиральные доски, хохотали во всю глотку и улыбались солнышку. Однако они заметили, что я сижу выше по течению, и вскоре принялись бы кидаться камешками или подшучивать: «Эй, у тебя ничего не зачесалось?», или «Может, помочь?», или «Осторожней, а то уплывет, как вот этот кусок мыла!» К тому же все мои мысли были о другом, так что я последний раз обернулся и пошел вверх по реке, позабыв про женщин и возвращаясь к своей заботе, (Но что бы они подумали обо всем этом?)
Ясное дело, я мог ничего ему не рассказывать. Мог сказать, понимаешь, Стив, я ничего не разведал и вряд ли разведаю. Пятничная ночь пройдет, и никто ничего не узнает. По крайней мере не узнают другие. И все останется как было. Эта мысль пришла мне, пока я брел вдоль реки, и, переходя от силка к силку, я прокручивал ее в голове. Кое-чем она мне даже нравилась.
Потом я вспомнил драку с Эдом: как я ударил его о дерево, хотя он был с ножом, а я – нет. Вытащил из силка кролика, заново насторожил силок и вспомнил свой побег с японского корабля – как я плыл к берегу и как поднимался по расселине. Теперь это представлялось настоящим подвигом. Я вспомнил, как взбирался на стену Эдовой башни подслушать разговор мусорщиков, как бесшумно выслеживал Эда в лесу. Никогда прежде в Онофре мне не было так здорово, никогда я не чувствовал себя таким сильным. Мне все больше казалось, что это не просто случайность, а что я все нарочно подстроил – решил сделать то-то и то-то, пошел и сделал. А теперь мне представилась возможность сделать еще больше, сразиться за мою погубленную страну. Эта земля под ногами – наша земля, все, что нам оставили. Пусть держатся от нее подальше или пусть расплачиваются. Мы не ярмарочный балаган, вроде тех, что привозят иногда на толкучку – заходи и смотри, вот тебе жалкие уродцы, жертвы радиации, люди и звери… Мы страна, живая страна, живое сообщество на живой земле, и пусть нас оставят в покое.
Так что, вернувшись в долину с тремя кроликами и скунсом, я занес тушки Мендесу и пошел дальше по реке к Николенам. Стив был во дворе и яростно орал на стоящую в дверях мать – что-то насчет Джона, якобы тот что-то сделал или сказал нарочно, чтобы вывести Стива из себя. Я поежился и подождал, пока он выкричится и повернет к обрыву. Здесь я его догнал.
– Что стряслось? – спросил он.
– Узнал день! – заорал я.
Его лицо просветлело. Я выложил ему все как было и, закончив, ощутил легкую дрожь, поняв, что действительно рассказал. Я ведь так и не принял никакого решения – решением было само действие.
– Здорово, – повторял Стив, – здорово. Теперь они у нас в кармане! Что ж ты мне не рассказал?
– Вот, рассказал, – обиделся я. – Узнал только вчера.
Он хлопнул меня по спине:
– Пошли, сообщим ребятам из Сан-Диего! Времени-то осталось всего ничего – день! Может, им придется вызвать с юга людей или еще чего.
Однако теперь, когда я ему все выложил, сомнения в правильности сделанного вернулись с новой силой. Глупо, но так. Я замялся и сказал:
– Иди к ним сам, а я расскажу Габби, Делу и Мандо, если их разыщу.
– Ну… – Он удивленно склонил голову. – Ладно. Если ты действительно так хочешь.
– Я свою часть выполнил, – сказал я, словно защищаясь от упрека. – Нам не стоит ходить туда вдвоем – так мы привлечем больше внимания.
– Наверно, ты прав.
– Приходи ко мне вечерком, расскажешь, что они ответят.
– Приду.
Вечером, когда он пришел, ветер разыгрался вовсю. Могучие ветви эвкалиптов бились одна о другую, трещали, листья отрывались и летели на нас. Сосны басовито гудели и качались на фоне ярких звезд.
– Знаешь, кто был в их лагере? – сказал Стив. Он был на взводе и даже пританцовывал. – Угадай!
– Не знаю. Ли?
– Нет, мэр. Мэр Сан-Диего.
– Неужели? Зачем он здесь?
– Чтобы сражаться с япошками, зачем еще? Он жутко обрадовался, когда я сказал, что мы отведем их к месту высадки. Он пожал мне руку, и мы выпили виски.
– А ты сказал им, где это будет?
– Конечно, нет! Что я, дурак? Я сказал, окончательно мы узнаем только завтра, а им сообщим, когда пойдем вместе с ними. Понимаешь, так им придется взять нас с собой. Кстати, я сказал, что ты один знаешь про высадку и не хочешь никому говорить.
– Отлично. А почему?
– Потому что ты жутко подозрительный и не хочешь, чтобы дошло до японцев. Так я и объяснил.
Это навело меня на мысль, которая прежде не приходила мне в голову: Эд может сообщить японцам, что мы знаем о высадке, и они просто перенесут день. А может, Эд наврал мне насчет пятницы. Но я не стал говорить об этом Стиву, не захотел осложнять дело. Сказал только:
– Они подумают, что мы рехнулись.
– С чего? Мэр по-настоящему доволен.
– Еще бы. Сколько с ним людей?
– Человек пятнадцать – двадцать.
– И Дженнингс тоже?
– Конечно. Слушай, ты рассказал Габби, Делу и Мандо?
– А Ли? Ли с ними?
– Не видал его. Так что насчет нашей компании? Отсутствие Ли меня беспокоило, я не понимал и не одобрял его исчезновения. Помолчав, я продолжил:
– Габби и Делу сказал. Дел в пятницу идет с отцом в каньон Талега покупать телят, и его с нами не будет.
– А Габби?
– Придет.
– Хорошо. Генри, мы своего добились! Мы в сопротивлении!
Горячий порыв Санта-Аны обжег ноздри, я весь был напичкан статическим электричеством. В листьях плясали звезды.
– Да, – сказал я, дрожа от волнения, – да. Стив смотрел из темноты.
– Не боишься?
– Ничуть! Только немного устал. Пойду лягу.
– Мысль хорошая. Стоит выспаться впрок. – Он хлопнул меня по плечу и исчез между деревьями. Мощный порыв ветра оторвал раскаленную ветвь и пронес ее над моей головой. Я отмахнулся от нее и пошел в дом. Отец еще сидел за машинкой.
В ту ночь мне не спалось. Следующий день тянулся бесконечно. Санта-Ана дула, не ослабевая; земля высохла и накалилась, от нее шел такой жар, что от малейшего движения бросало в пот. Весь день я проверял силки – все пустые. Вечером с трудом проглотил обычную рыбу и хлеб, но на месте усидеть не смог – надо было срочно чем-то заняться. Я сказал отцу:
– Сейчас пойду навещу старика, потом будем строить навес на дереве, так что вернусь поздно.
– Ладно.
Снаружи только начинало смеркаться. Река лоснилась серебром. Небо на западе было таким же серебристо-голубым, и весь купол казался светлее обычного – земля уже погрузилась в тень, а небо еще светилось. Я перешел по мосту к дому Дока. С высокой площадки перед крыльцом был виден качающийся в полумраке лес.
Мандо встретил меня перед дверью.
– Габби мне все рассказал, и я иду с вами, слышишь?
– Конечно, – сказал я.
– Если попробуете улизнуть без меня, я всем все расскажу.
– Ух. Не надо угроз, Армандо, ты идешь с нами. Он опустил глаза:
– Я не знал. Не был уверен.
– Почему?
– Думал, Стив не захочет меня брать.
– Ну… так сходи и поговори с ним. Наверняка он еще дома.
– Не знаю, стоит ли. Папа лег спать, а мне велел сидеть с Томом.
– С Томом я посижу, для того и пришел. Иди скажи Стиву, что ты с нами. Скажи, я буду здесь до нашего ухода.
– Ладно.
Он бегом припустил по дорожке.
– Не смей его запугивать! – крикнул я вслед, но ветер унес мои слова к Каталине, и Мандо их не слышал. Я пошел в дом.
Санта-Ана гудела в каждой пустой бочке, так что весь дом завывал: уууууу-уууууу-уууууу. Я заглянул в больницу: там горела лампа. Старик лежал на спине, голова его покоилась на подушке. Он открыл глаза.
– Генри, – сказал он. – Хорошо.
В комнате было жарко и душно: в такие знойные дни солнценагревательная система Косты работала слишком хорошо, а если б открыть все отдушины, поднялись бы сквозняки. Я подошел к кровати и сел на оставленный рядом стул.
Борода и волосы Тома были всклокочены, сивые и белые патлы казались восковыми. Они обрамляли лицо, которое с нашей последней встречи еще осунулось и побелело. Я смотрел на него, будто впервые увидел.
Время оставило на этом лице множество отметин: морщины, складки, борозды, бородавки, щеки запали там, где недостает зубов… Том выглядел старым и беспомощным, и я подумал, ведь он скоро умрет. Может быть, я впервые видел его по-настоящему. Нам кажется, будто мы знаем лица своих знакомых, и мы останавливаем на них глаз, не вглядываясь, не рассматриваем, а узнаем. Сейчас я смотрел по-новому, изучал. Лицо старика. Он оперся на локти.
– Подними подушку, чтобы мне сесть.
Его голос звучал вполовину прежней силы. Я поднял подушку и поддержал его, чтобы он оперся спиной. Теперь спина была на подушке, голова – на вогнутом днище бочки. Он расправил на груди рубашку.
Единственная горящая лампа заморгала под струей воздуха из приоткрытого потолочного люка. Желтоватый свет в комнате померк. Я наклонился подкрутить фитиль. Снаружи ветер немного сменил направление, дом загудел еще громче.
– Санта-Ана задула? – спросил Том.
– Ага. Сильная. И жаркая.
– Я заметил.
– Еще бы не заметить. У тебя тут как в печке. Не хотелось бы жить в пустыне, если там все время так.
– Раньше было. Но ветер жаркий не из-за пустыни, а из-за того, что переваливает горы и на спуске нагревается от сжатия. Сжатие нагревает.
– Угу.
Я стал описывать, как Санта-Ана корежит привыкшие к морскому ветру деревья, но он видел Санта-Ану прежде, и я замолк. Мы немного посидели, не торопясь заполнить молчание. Сколько часов мы провели вместе вот так, за разговором или в тишине… Я вспомнил эти часы, и мне сделалось тоскливо. Я думал: не умирай пока, я еще не всему у тебя научился. Кто скажет мне, что читать?
В этот раз Том собрался с силами и завел разговор:
– Ты начал писать в книге, которую я тебе дал?
– Нет, Том, даже не открывал. Не знаю, как к этому и подступиться.
– Я говорил серьезно. – Он смотрел прямо на меня. Глаза его, несмотря на слабость, сохраняли былую строгость.
– Я понял. Но как писать? Да я и толком не знаю, как слова пишутся.
– Как пишутся, – скривился Том. – Велика важность. Шесть сохранившихся подписей Шекспира написаны четырьмя различными способами. Помни это, когда будешь тревожиться о том, как правильно писать. И грамматика тоже никому не нужна. Просто пиши, как рассказывал бы. Ясно?
– Но, Том…
– Не знаю никаких «но». Зря что ли я учил тебя читать и писать?
– Не зря, но мне нечего писать. Это ты мастер рассказывать истории. Вроде той, где ты встретил самого себя, помнишь?
Он смутился.
– Ну, где ты подобрал самого себя на обочине, – напомнил я.
– Ну да, – медленно отвечал старик, глядя в стену.
– Это правда было, Том?
Ветер. Старик, не поворачивая головы, повел глазами в мою сторону:
– Было.
Ветер присвистнул от изумления – фью! Том долго молчал, потом вздрогнул и заморгал. Я понял, что он потерял нить разговора.
– Поразительно, как ты помнишь все, что было так давно, – сказал я. – Все, что ты рассказывал. Я так не могу. Не помню даже, что говорил на прошлой неделе. Вот еще одна причина, по которой мне не удастся написать книгу.
– Ты пиши, – приказал Том. – Начни писать, и все вспомнится. Напряги память.
Он замолк, некоторое время мы оба вслушивались в завывания ветра. Старик стиснул покрывавшую его ноги простыню, скомкал в кулаке. Край простыни был разлохмачен.
– Болит? – спросил я.
– Нет.
Однако он продолжал мять простыню и смотрел в стену, мимо меня. Вздохнул раз, другой.
– Ты ведь думаешь, что я очень стар?
Голос его звучал чуть слышно. Я уставился на него:
– Ну конечно, ты очень стар.
– Да, прожил целую жизнь в прежние времена; в тот день мне было сорок пять, а сейчас, выходит, сто восемь, верно?
– Конечно, ты это знаешь лучше других.
– И, видит Бог, на столько выгляжу.
Он с силой втянул воздух, задержал в груди, выдохнул. Я подумал, что с моего прихода он ни разу не кашлянул – видать, сухой воздух пошел ему на пользу. Я уже собирался об этом сказать, когда он заговорил снова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52