– А что, если нет?
– Если что «нет»?
– Что, если я совсем не такой старый?
– Не понимаю.
Он вздохнул, заерзал под простыней. Закрыл глаза и не открывал так долго, что я подумал было, он спит. Снова открыл.
– Я хочу сказать, что… Что немного накинул себе годков.
– Но… но как же это?
Блестящие карие глаза смотрели на меня умоляюще.
– Генри, в день взрыва мне было восемнадцать. Я впервые говорю тебе как есть. Должен сказать, пока есть такая возможность. Осенью я должен был ехать в тот разрушенный университет на обрыве, который мы с тобой видели на юге, а на лето отправился в горы. Там я был, когда это случилось. Мне было восемнадцать. Так что теперь мне… мне…
Он моргнул несколько раз кряду, затряс головой.
– Восемьдесят один, – сказал я пересохшим, как ветер, голосом.
– Восемьдесят один, – задумчиво повторил он. – Это все равно очень много. Но в то время я только рос. Все остальное – выдумки. Я хотел сказать тебе об этом, покуда жив.
Я глядел на него, глядел; встал, заходил по комнате, остановился в ногах кровати и снова уставился. Мне никак не удавалось удержать его лицо в фокусе. Он, опустив глаза, смотрел на пятнистые старческие руки.
– Я просто подумал, что тебе надо знать, как я поступил, – сказал он виновато.
– Как ты поступил? – отупело переспросил я.
– Не понимаешь? Вижу, не понимаешь. Ну… важно, чтобы рядом был человек, который жил в прежние времена, хорошо их знает…
– Но если ты на самом деле тогда не жил!
– Выдумал. И к тому же я тогда жил. Жил в прежние времена. Не так долго, и мало что понимал тогда, но жил. Я не врал напропалую. Просто приукрашивал.
Мне по-прежнему не верилось.
– Но зачем? – вскричал я.
Он молчал долго-долго. Ветер воем выражал мою растерянность.
– Как бы тебе объяснить, – устало отвечал старик. – Может, чтобы сохранить все стоящее, что было в нашем прошлом? Чтобы поддержать наш дух. Как эта книга. Неизвестно, было все на самом деле или не было. Может, Глен Баум обогнул земной шар. А может, Уэнтуорт выдумал все, не выходя из своей мастерской. Главное – раз книга есть, значит, описанное в ней произошло. Американец обогнул земной шар. Она нужна нам, даже если все в ней – ложь. Понимаешь?
Я помотал головой, не в силах отвечать. Он вздохнул, отвернулся, легонько стукнулся затылком о пустую бочку. Миллионы мыслей теснились у меня в голове, но сказал я, не думая, севшим от обиды голосом:
– Значит, ты все-таки не встречался со своим двойником.
– Не встречался. Все выдумал. Много чего выдумал.
– Но зачем, Том? Зачем?
Я снова заходил по комнате, чтобы он не видел моих слез.
Он не отвечал. Я вспомнил, сколько раз Стив обзывал его вруном и сколько раз я за него вступался. С тех самых пор как он показал нам фотографию Земли, снятую с Луны, я верил всему, каждой его истории. Тогда я поверил, что он говорит правду. Он еле слышно выговорил:
– Сядь, Генри. Сядь сюда. Я опустился на стул.
– Теперь слушай. Я спустился с гор и все увидел, понимаешь? Понимаешь? Я был в горах, как уже говорил. Это не выдумка. Все выдумки – правда. Я бродил в горах, в одиночку. Я даже не знал про взрывы, веришь?
Он замотал головой, будто сам до сих пор не верит. И вдруг я понял: он рассказывает мне то, что никогда никому не рассказывал.
– День был ясный, я прошел перевал Пинчо, но к вечеру дым затянул звезды. Ни звездочки. Я и не знал, и знал. Я спустился и увидел. Все в долине Оуэне тронулись рассудком, и первый же встречный объяснил мне почему, и в ту секунду – о, Хэнк, слава Богу, что тебе не пришлось пережить той секунды, – я тронулся рассудком, как и все. Я был чуть старше тебя, и все погибли, все, кого я знал. Я сошел с ума от горя, сердце мое разбилось, и порой мне кажется, оно так и не срослось…
Он с усилием сглотнул.
– Теперь ты понимаешь, почему я об этом не говорю. – Он стукнулся о бочку затылком, сморгнул, стряхивая слезу. Яростно зашептал: – Но я должен, должен, должен, – легонько колотясь затылком об стенку: бум, бум, бум.
– Прекрати, Том. – Я просунул ладонь между его головой и гулкой железной бочкой. Кожа у него на затылке была влажной. – Не надо.
– Должен, – шептал он. Я наклонился ближе, чтобы слышать. – Сначала я не поверил. Автобус не ходил, и я понял. Неделю добирался до дома, пешком и на попутках. Город еще горел, весь город, отовсюду поднимались столбы дыма. Тогда я поверил окончательно. Я боялся радиации, поэтому не пошел искать свой дом. Назад в горы, подбирая еду, где придется, воруя в брошенных домах. Как долго, не знаю, я был не в себе, помню только вспышки, словно языки пламени в дыму. Убийственно. Очнулся я в хижине, в горах и понял – надо увидеть своими глазами, чтобы поверить – они мертвы. Моя семья, понимаешь. Я вернулся в округ Ориндж, и там…
Его голос сорвался на крик. Рука мяла и теребила простыню. Я сжал ее: она была горячая.
– Не могу рассказать, – продолжил он. – Это был… ужас. Я бежал бегом. Пустые холмы. Я думал, так во всем мире, люди и насекомые умирают по побережьям. Когда пробуждалась надежда, я думал, может, это только мы и Россия, Европа и Китай, а другие страны уцелели и когда-нибудь придут нам на помощь, ха, ха… – Он чуть не задохнулся и крепче сжал мою руку. – Но никто не знал. Никто не знал ничего, кроме того, что видел сам. Я видел пустые холмы. И все. Я видел, что могу выжить в этих холмах, выжить и сохранить рассудок, если не умру с голода и меня не убьют. Могу выжить. Понимаешь, до той секунды я не знал, возможно ли это. Но здесь в долине я понял – возможно. Больше я в округ Ориндж не ходил.
Я стиснул его руку: мне было известно, что он бывал там и после.
Словно возражая мне, он продолжил:
– Никогда, до сего дня. – Потянул меня за руку, зашептал быстро: – Там ужас, ужас. Ты видел их на толкучках, мусорщиков, что-то с ними не так, взгляд пустой или бегает, что-то у них не так с глазами, они все помешались от жизни в развалинах. Ими движет безумие. И не удивительно. Держись подальше от этого места, Генри. Знаю, ты ходил туда ночью. Но послушай меня, не ходи туда больше, это плохо, плохо.
Он оторвал голову от подушки, наклонился ко мне, с усилием опираясь обеими руками о край кровати, лицо его вспотело.
– Обещай мне туда не ходить.
– Но, Том…
– Нельзя тебе туда ходить, – отчаянно прошептал он. – Обещай, что не будешь.
– Том, а вдруг мне придется…
– Нет! Зачем? Все, что тебе нужно, выменяешь у мусорщиков, для того они и существуют. Пожалуйста, Генри, обещай мне. Там ужас, о котором нельзя даже говорить. Пожалуйста, я прошу тебя не ходить туда.
– Ладно! – сказал я. – Не пойду. Обещаю.
Я должен был это сказать, чтобы он успокоился. Но под ложечкой у меня сдавило так, что пришлось приложить руку к ребрам, и я понял, что поступил плохо. Снова плохо.
Он рухнул на подушку.
– Спасибо. От этого я тебя оградил. Но не себя. Мне было так худо, что я попытался сменить тему:
– Но мне кажется, на тебе это не сказалось, даже со временем. Столько лет прошло, а ты жив.
– Нейтронные бомбы. Короткоживущие изотопы. Я так думаю, но наверняка не знаю. Однако что-то в этом роде. Земля отомстит за нас, но это не утешает. Мщение не утешает. Их страдания не искупят наших, ничто их не искупит, нас умертвили. – Он так сжал мою руку, что заболели костяшки. Втянул воздух. – Те, что остались в живых, были голодны, так голодны, что дрались за еду, убивали тех, кого пощадили бомбы. Это было самое страшное. Безумие. В последующие годы от рук соотечественников погибло больше людей, чем от бомб, я уверен, и они все гибли, гибли, и казалось – мы все сгинем, до последнего человека. Гражданская оборона, да. Глупые американцы, мы были тогда так оторваны от земли, что не знали, как с нее кормиться. Или тех, кто знал, убили невежды, и борьба шла не на жизнь, а на смерть. Дошло до того, что друг, которому ты мог доверять, становился тебе дороже всего на свете. Пока нас не стало так мало, что убийства прекратились, некого стало убивать. Все погибли. Смерть, Генри. Ты и представить себе не можешь, сколько раз я видел на дороге Смерть – старуху в черном платье с косой на плече. Дошло до того, что я кивал ей и шел рядом. Потом с небес сошли бури, климат испортился, задули ветры. Зима стояла десять лет. Страдания были невыносимы. Я дожил до того, чтоб показать, сколь можно вытерпеть и все ж остаться живу, хорошие стихи, помнишь? Давал я их тебе читать? Дошло до того, что при виде человека в здравом рассудке хотелось тут же броситься ему на шею. Годы одиночества, о которых и не гадал. Без людей не обойтись, чем больше вас, тем легче добывать пищу. И мы обосновались здесь… Это было начало. Отправная точка. Нас было не больше десятка. Каждый день – борьба. Пища… Я часто думал тогда зачем… Мы ее рабы, я понял. Вырос и ничего не знал, откуда она берется. Это был грех Америки. Мир голодал, а мы жрали как свиньи, люди мерли от голода, а мы пожирали их трупы и облизывались. Все, что я говорил Эрнесту и Джорджу, – правда. Мы были чудищем, мы пожирали мир, вот почему с нами это сделали, и все же, все же мы этого не заслужили. Мы были хорошей страной!
– Пожалуйста, перестань, Том. Будешь столько говорить – потеряешь голос. Тебе нельзя!
Он весь вспотел и говорил с такой натугой, запинаясь, что я правда думал – он потеряет голос. Я испугался до дрожи, но он уже завелся, вздохнул несколько раз и заговорил снова, стискивая мою ладонь и глазами умоляя: не мешай мне, дай выговориться.
– Мы были свободны. Не совсем, ты понимаешь, но мы старались, как могли, лучше тогда было нельзя. Никто не мог за нами угнаться. Мы… мы были самой замечательной страной за всю историю, – шептал он, словно убедить меня – вопрос его жизни. – Сейчас я говорю правду, не подначиваю Джорджа, не треплюсь. При всех наших глупостях и промахах мы были самой передовой страной, первой страной мира, за это нас и убили. Нас уничтожили из зависти, загубили лучшую страну, какую знал мир, это был геноцид, Хэнк, ты знаешь это слово? Геноцид, истребление целого народа. Да, это случалось прежде, мы сами перебили индейцев. Может, потому это с нами и случилось. Я нахожу причину за причиной, но их все равно мало. И все же лучше думать так, чем думать, будто нас убили из черной зависти. Мы не заслужили такого, ни одна страна не заслужила такого опустошения, мы делали миллионы ошибок, наши промахи были не меньше наших достижений, но такого мы не заслужили.
– Успокойся, Том, пожалуйста, успокойся.
– Им это отольется, – шептал он. – Торнадо, да, и землетрясения, и наводнения, и засухи, и пожары, и бессмысленная резня. Увидеть, я вернулся, чтобы увидеть. Должен был увидеть. Все дымилось, все лежало в руинах. Дом. А в нескольких кварталах от него по-прежнему… все вокруг лежало в руинах, а он уцелел, бывает такая зона в эпицентре взрыва. В моем детстве это и вправду была сказочная страна. – Теперь он шептал так быстро и лихорадочно, что я еле разбирал слова, в них не было никакого смысла. Я держал его руку в своих ладонях, он продолжал: – Главная аллея была завалена мусором, попадались трупы, везде развалины, смрад разложения. За углом пристань, куда подходил пароходик, как-то в детстве родители взяли меня с собой, и пароходик появился из-за угла, и над водой зазвучало как труба архангела Гавриила, и все знали, вот-вот он причалит, Генри. Но теперь озеро было завалено трупами. Я пошел поговорить с Авраамом Линкольном, положил голову ему на колени, заглянул в его грустные глаза и сказал – они убили нашу страну, как убили его, но он уже знал, и я заплакал у него на плече. Прошел через замок к огромным чайным чашкам, крупная краснолицая женщина и двое мужчин пьяно гоготали в мертвой тишине и пытались раскрутить чашки. Она выронила большую зеленую бутыль, та разбилась о бетон, и тогда я понял: все это правда, и мужчина… мужчина выхватил нож, о… о…
– Прошу тебя, Том!
– Но я уцелел! Уцелел. Бежал от ужаса не знаю куда и как и пришел в эту долину. Бежал всю дорогу и учился, как уцелеть. Я ведь ничего не знал, в старое время ничему не учили, так – школьная чушь, и все. Кретинская Америка. Роджер по сравнению с ней – образец разумности. Я чуть не умер, узнавая то, что мне надо знать, умирал двадцать раз и больше. Господи, какая удача, что я уцелел, удача существует, она миллионы раз в жизни определяет, будешь ты жить или умрешь. Чистая удача. Пока она не выкинула пикового туза, мои друзья гибли перед моими глазами, и я ничем не мог им помочь, только гадал, почему не я. Это было тяжко. Иногда было – я или он, он рухнул в пропасть, мог бы рухнуть я… Не нам досталась Троя… Закон джунглей, мы все теперь греки, нам так же тяжело, как было им. Вот бы и нам создать из этого что-нибудь прекрасное, строгий и чистый изгиб, – просто запечатлеть, как это было. И строгий изгиб Смерти всегда меж нас, череп под плотью на солнце, ничего странного – трагедии, стихи на амфоре, изгиб строгий и четкий, – все это просто способ выразить то, что было тогда и есть сейчас, например голод, это способ приглушить боль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52