– Как он? – спросил Том.
Док тщательно ощупал у Мандо ребра, постучал по груди, сосчитал пульс на запястье и на шее. Он бормотал, скорее про себя, чем отвечая Тому:
– Пуля среднего калибра задела легкое. Пневмоторакс… гемоторакс… – как заклинание. Мокрой тряпкой обтер ребра. Мандо закашлялся; Док развернул его голову, залез в рот, вытащил язык, закрепил его пластмассовой штуковиной с аптечной полки. Пластмассовый зажим у Мандо на лице, разинутый рот… Моя спина елозила вверх-вниз по железной бочке. Ветер набирал силу – УУУУУ, УУУУУ-
– Где Николен? – спросил меня Том.
Я. смотрел в пол. Рафаэль ответил из кухни:
– Остался на севере пострелять в мусорщиков. Том заворочался и кашлянул.
– Не двигайся, – сказал Док.
Летящая ветка с размаху стукнула в стену. Мандо дышал часто, хрипло, неглубоко. Док уложил его голову набок, вытер с губ алую кровь. У самого Дока губы были вытянуты в струнку. Алая кровь на тряпке. Пол подо мной, гладкие волокнистые доски. Над стертой поверхностью выступают сучки; щели, заусенцы четко вырисовываются в свете лампы, у стен песок – остался с той поры, когда им терли пол. Ближайшая ко мне ножка кровати качается. Простыни в заплатках, такие ветхие, что светится ткань. Я не поднимал глаз от пола. Сердце болело так, будто ранили меня. Но нет, не меня. Не меня. В комнату вошли ноги – они принадлежали Кэтрин, доски под ними немного прогибались. За ними ноги Габби.
– Мне нужна помощь, – сказал Док.
– Я готова, – спокойно отвечала Кэтрин.
– Надо вставить между ребрами трубку, чтобы выпустить из грудной полости воздух и кровь. Принеси из кухни чистую банку, налей в нее на несколько пальцев воды.
Она вышла, вернулась. Возле кровати их ноги встретились.
– Боюсь, воздух попадает внутрь и не выходит наружу. Напряженный пневмоторакс. Так. Положи трубку и ленту и держи его прямо. Я сделаю надрез.
Я зажал уши. Ни звука. Ничего перед глазами, только серебристый дощатый пол. Ничего не существует, кроме досок… но нет, я не прав. Приглушенный старческий кашель. Быстро поднимаю глаза: спина Кэтрин в бумажном спортивном свитере, старик смотрит, не мигая. На полу стоит банка, в воду опускают прозрачную пластиковую трубку. Вдруг вода начинает пузыриться. По трубке бежит кровь, вода краснеет. Еще пузыри. Старик смотрит, не отрываясь; я обхватываю руками живот и поднимаю глаза. Широкая спина Кэтрин заслоняет Мандо. Меня колотит. Широкие плечи, широкие бедра, полные ляжки, тонкие щиколотки. Локти быстро работают – она отрывает от мотка ленту, прилаживает ее Мандо к груди – куда, мне не видно.
Кэтрин через плечо обернулась ко мне:
– Где Стив?
– На севере.
Она поморщилась и вернулась к работе. Том снова закашлял, негромко, но несколько раз кряду. Док взглянул на него.
– Ляг на место, – сказал он резко.
– Я в порядке, Эрнест. Не обращай на меня внимания.
Док уже повернулся к нему спиной. Он склонился над Мандо. Глаза его глядели с таким отчаянием, будто все искусство, которое передал ему отец, тут бессильно.
– Нужен кислород.
Постучал Мандо по груди – глухой звук. Мандо задышал чаще.
– Надо остановить кровь, – сказал Док. Ветер завывал все громче, дом гудел, я почти не разбирал слов.
– Введем другую трубку в рану…
Том спросил Габби, что произошло, Габби в двух словах объяснил. Том ничего на это не сказал. Ветер на время смолк, я услыхал, как лязгают ножницы у Дока в руках. Он утер со лба пот.
– Держи. Так. Опускай другой конец в банку и быстро давай ленту.
– Лента.
Что-то в тоне ее голоса заставило Дока вздрогнуть и с горькой улыбкой взглянуть на Тома. Том улыбнулся в ответ, но, когда отвернулся, глаза его были полны слез. Кто-то тронул меня за плечо, я поднял голову и увидел Рафаэля.
– Иди на кухню, Генри. Габби уже там. Здесь ты ничем не поможешь. Я мотнул головой.
– Идем, Генри.
Я дернул плечами, сбрасывая его руку, и закрылся локтем. Когда Рафаэль ушел, я снова поднял голову. Том жевал концы своих волос, сосредоточенно глядя перед собой. Кэтрин приложила ухо к груди Мандо.
– Тоны сердца глухие.
Мандо дернулся. Ступни у него были синие.
– Давление падает… – произнес Док сухим, как ветер, голосом. – Тампонировать, о-ох. – Он отпрянул, сжал горло руками. – Не могу ничего сделать. У меня нет иголок.
Мандо перестал дышать.
– Нет, – сказал Док. С помощью Кэтрин он перевернул Мандо с бока на спину.
– Держи трубки, – выговорил он, поднося губы и руки к губам Мандо. Дунул Мандо в рот, зажав ему ноздри, выпрямился, надавил ему на грудь. Тело вздрогнуло.
– Генри, подержи ему ноги, – приказала Кэтрин.
Я с трудом встал, взял Мандо за щиколотки. Они дернулись у меня под руками, напряглись, обмякли. Обмякли совсем. Док снова дунул, еще, и еще, он толчками давил Мандо на грудь так, что толчки эти становились почти ударами. Кровь бежала по трубкам. Док остановился. Мы смотрели на Мандо. Глаза закрыты, рот разинут. Дыхания нет. Кэтрин взяла его за руку, попыталась прощупать пульс. Габби и Рафаэль стояли в дверях. Наконец Кэтрин перегнулась через Мандо и положила ладонь Доку на руку. Мы все стояли, не двигаясь. Док оперся локтями о кровать, приложил ухо к груди Мандо. Припал к ней лбом.
– Он мертв, – прошептал Док.
Мои ладони по-прежнему лежали у Мандо на икрах, на тех самых мускулах, которые еще недавно вздрагивали. Я в страхе отдернул руки. Но это был Мандо, Армандо Коста. Лицо белое – словно это измученное лицо маленького братишки Мандо, а вовсе не того парня, которого я знал. Но это был он.
Кэтрин вынула из комода простыню, легонько отстранила Дока, накрыла Мандо. Ее свитер был мокрым от пота, запачкан кровью. Она прикрыла Мандо лицо. Я вспомнил его выражение, когда я нес Мандо через Сан-Клементе, – даже и тогда оно было лучше. Кэтрин обогнула кровать, потянула Дока к дверям.
– Идемте похороним его, – решительно сказал Док. Кэтрин и Рафаэль пытались его утихомирить, но он стоял на своем.
– Я хочу с этим покончить. Давайте носилки, несем его на кладбище. Я хочу с этим покончить. Том кашлянул.
– Прошу тебя, Эрнест, Подожди хотя бы до утра. Надо позвать Кармен, вырыть могилу…
– Все это можно сделать сейчас! – упорствовал Док. – Я хочу с этим покончить.
– Конечно, конечно. Но уже поздно. Пока мы все подготовим, начнется день. Тогда мы отнесем его и похороним при всех. Пожалуйста, дождись дня.
Док обеими руками потер лицо:
– Ладно. Идемте рыть могилу. Рафаэль удержал его.
– Это можем сделать мы с Габби, – сказал он. – Почему бы тебе не остаться дома? Док мотнул головой:
– Я хочу сам. Я должен, Раф.
Рафаэль взглянул на Тома, потом сказал:
– Ладно. Идем вместе.
Они с Габби надели на Дока куртку и ботинки, пошли за ним на улицу. Я вызвался пойти тоже, но они увидели, что от меня проку никакого, и велели оставаться. Через входную дверь я смотрел, как они идут по дороге к реке. Начинало светать. Маленькие фигурки под деревьями. Когда они скрылись из виду, я обернулся. Кэтрин сидела за кухонным столом, она плакала. Я вышел наружу и сел в саду.
К утру ветер поутих, только временами налетали порывы. Близился рассвет: я уже различал серые качающиеся ветки. Бледный полусвет скрадывал расстояния. Листья трепетали и замирали, снова трепетали. Казалось, волны накатывают на древесные кроны, клонят их к морю. Небесные купол становился светлее и выше, светлее и выше. Серость обрела цвет, цвета просочились в серость, а потом горизонт треснул и взошло солнце, слепящее в зеленой листве.
Я сидел на земле. Колени, локти и ладони саднило. Не может быть, чтобы Мандо умер, – эта мысль на долгое время меня успокаивала. Потом я вспоминал, как его икры обмякли под моими пальцами. Или слышал, как в доме прибирается Кэтрин, – и понимал, что невозможное случилось на самом деле. Но задержать эту мысль надолго мне не удавалось.
Солнце поднялось на ладонь от холмов, когда на дорожке показались Габби и Док. За ними шагали Mapвин и Нат Эглоффы. Рафаэль шел вдоль реки, колотил в двери, будил народ. Габби еле волочил нога, его шатало. Глаза у него покраснели, он был в грязи, Док и Нат тоже. Док взглянул с дороги на дом, остановился и стал ждать. Марвин кивнул мне, и они вошли внутрь. Я слышал, как они говорят с Кэтрин. Потом она заорала на старика: «Ляг! Не дури! Хватит с нас на сегодня и одних похорон!» Наверно, Том попрощался с Мандо в доме. Завернутого в простыню Мандо вынесли на носилках. Я встал, пошатываясь. Все взялись за носилки – по три человека за каждую ручку. Понесли к реке, через мост. Солнечные блики на воде обжигали глаза. Вдоль реки, через рощу. Те, кому Рафаэль сообщил новость, пристраивались к нам сзади, семья за семьей; кто-то был потрясен, кто-то в слезах, кто-то замкнут. Раз я оглянулся и увидел Джона Николена с опухшим и мрачным лицом, за ним шли все Николены, кроме Мэри и малышей. Отец подошел и обнял меня за плечи. Увидел мое лицо, стиснул плечо сильнее. Первый раз он не показался мне глупым. Да, выражение у него и сейчас было такое, будто он не знает, что к чему. Но он понимал. Чтобы понять страдание, не нужно блистать умом. Кроме понимания в глазах его светилась мягкая укоризна – я не мог вынести их взгляд.
Дальше деревья росли гуще. Кармен встретила нас у порога и повела на кладбище. На ней было воскресное платье, в руке – Библия. На кладбище мы увидели свежую яму и кучу земли рядом с ней; по другую сторону от ямы была могила матери Мандо, Элизабет. Мы поставили на нее носилки, все встали кругом. Собрался почти весь поселок. Нат и Рафаэль уложили тело Мандо вместе с простыней в слишком просторный гроб. Нат приладил крышку, Рафаэль заколотил. Тук, тук, тук, тук, тук. Сквозь листву пробивался солнечный свет. Док потерянно смотрел, как гвозди входят в деревянную крышку. И жена, и Мандо были намного моложе его – если сложить их годы, не наберется и половины его возраста.
Гроб забили. Николен вышел вперед и помог подвести под него веревки. Он, Рафаэль, Нат и мой отец взялись за веревки и подняли фоб. Опустили в яму под короткие тихие распоряжения Джона, установили, вытащили веревки. Джон собрал их и отдал Нату – челюсти у него были сжаты так плотно, словно во рту – камешки.
Кармен вышла на край могилы и прочла из Библии. Я смотрел, как по листве пробегают солнечные лучи. Кармен велела нам молиться и в молитве сказала что-то про Мандо, какой он был хороший. Я открыл глаза – Габби смотрел на меня поверх могилы испуганный, обвиняющий. Я снова зажмурился. «В руки Твои предаем дух его». Кармен взяла комок глины, подняла его над могилой, другой рукой занесла над ним серебряный крестик. Разжала руки. Рафаэль и Джон стали лопатами кидать в могилу влажную землю, она глухо стучала о крышку гроба. Мандо был там, и я чуть не крикнул, чтобы они прекратили, чтобы выпустили его. Тут я подумал, что сам мог бы оказаться в этой могиле, и мне сделалось жутко. Пуля, попавшая в Мандо, была одной из многих; и она, и любая другая могла попасть в меня, могла меня убить. Никогда в жизни мне не было так страшно – ужас наполнил меня без остатка. Габби стоял на коленях рядом с Рафаэлем и двумя руки сгребал землю в яму. Док резко отвернулся, Кэтрин и миссис Николен повели его к дому Эглоффов. Но я мог только стоять и смотреть. Я смотрел, смотрел и, хотя безумно стыдно об этом писать, радовался. Радовался, что засыпают не меня. Что я жив и могу все это видеть. Слава Богу, что это не я в могиле! Слава Богу, что убили Мандо, а не меня. Слава Богу! Слава Богу!
Иногда после похорон у Эглоффов собираются на поминки, но только не в этот раз. В этот раз все пошли домой. Отец повел меня вдоль реки. Я так устал, что не мог перешагнуть и кочки. Без отца я бы все время падал.
– Что случилось? – с укором спросил он. – Как вы там оказались?
По дороге шли люди, они качали головами, косились на нас.
Дома я попытался объяснить отцу, что произошло, но не смог – не выдержал его взгляда. Лег и заснул. Можно было бы сказать, что я спал как убитый, но нет. Живые так не спят.
Сон вовсе не распутывает клубок забот, что бы ни говорил по этому поводу Макбет. Тут он ошибся, что с ним нередко случалось. Сон – просто перерыв. Можешь размотать во сне хоть весь клубок, но стоит проснуться, и он смотается обратно. Никакой сон не мог бы размотать для меня тот день. Прошлое не разматывается.
Тем не менее я проспал до вечера. Когда отцов голос, стрекот швейной машинки или собачий лай вырывали меня из забытья, я понимал, что не хочу просыпаться, хотя и не совсем помнил, из-за чего, и старался задремать, покуда вновь не сползал в сновидение. Я проспал почти весь вечер, с каждым часом все яростнее сопротивляясь бодрствованию.
Однако невозможно спать вечно. Мою полудрему окончательно разрушил крик совы – у-ух, у-ух – настойчивый, повторящийся зов Николена. Конечно, это он, ждет меня под эвкалиптами. Я сел, выглянул в дверь – на фоне древесных стволов маячила его тень. Отец шил. Я сунул ноги в ботинки, сказал ему, что выйду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52