— Этим надо воспользоваться, пока они не разошлись. Фриц! — окликнул он. А?
— Хватай барабан и лупи что есть мочи.
— Да я не умею!
— Что тут уметь! Просто стучи, чтоб на тебя обратили внимание. А я сейчас…
И он нырнул в сундук.
Фриц пожал плечами, но спорить не стал, вместо этого послушно утвердил высокий барабан на бочке к принялся размеренно стучать, пока собравшаяся публика вновь не обратила взоры на кукольный балаган.
На сцену упала борода, а следом сверху показалась выпученная рожа господина Барбы. В одной руке он держал нечто длинное, мохнатое, из другой торчали руки-ноги каких-то кукол.
— Почтеннейшая публика! — провозгласил он, обнажив в улыбке широкий ряд зубов, словно у него была четверть луны в голове. — Не спешите убегать, спешите видеть! Я вам расскажу историю, которая всем понравится, а если и кого обидит — дураку не привыкать, а умный сам с обидой справится!
Народ стал стягиваться к ларьку, Барба откашлялся и продолжил:
— Сие сказание моё гишпанское, игристое, как шампанское, не сиротское и не панское, а донкихотское и санчо-панское. Вот на почин и есть зачин и для женщин и для мужчин, и все чин чином, а теперь за зачином начинаю свой сказ грешный аз!
На сцене показались чуть ли не сразу все куклы, что были в сундуке, — Фриц сбоку видел, что хозяин подвязал их к одной доске и теперь просто водил доской туда-сюда.
— Во граде Мадриде груда народу всякого роду, всякой твари по паре, разные люди и в разном ладе, вредные дяди и бледные леди.
У Мадридских у ворот
Правят девки хоровод.
Кровь у девушек горит,
И орут на весь Мадрид,
Во саду ли, в огороде
Песни в чьём-то переводе!
Карл-баас, не иначе, был волшебник; куклы двигались, встречались и раскланивались, и в самом деле напоминая внешностью надутых господ испанцев, так кичащихся своею кровью, родословной и военными заслугами. Ни одна не стояла на месте. Борода служила частью декораций. В толпе захихикали.
Тем временем, пока бородач говорил, на сцену опустилась ещё одна кукла, изображавшая учёного Тарталью, — Карл-баас подвязал ему шнурком университетский балахон, сделав его похожим на сутану, а края четырёхугольной шапочки-менторки загнул так, чтобы та напоминала кардинальскую.
— И состоял там в поповском кадре поп-гололоб, по-их-нему падре, по имени Педро, умом немудрый, душою нещедрый, выдра выдрой, лахудра лахудрой!
Смешки в толпе переходили уже в откровенный хохот. Люди улюлюкали, свистели и показывали пальцем. Барба оказался прав: испанцев в Брюгге не любил никто. А бородач, вдохновлённый успехом, уже водил по сцене новую куклу, ранее, наверное, лежавшую на самом дне сундука, — Фриц её никогда не видел. Это оказалась собака, мохнатая, запылившаяся, но вполне узнаваемая.
— И был у него пёс-такса, нос — вакса, по-гишпански Эль-Кано. Вставал он рано, пил из фонтана, а есть не ел, не потому, что говел, а потому, что тот падре Педро, зануд-ре-паскудре, был жадная гадина, неладная жадина, сам-то ел, а для Эль-Кано жалел…
Мохнатый чёрный пёс под эти комментарии совершал описываемые действия, вплоть до задирания ножки на угловой столбик, «падре Педро» то крутился в танце в обнимку со связкой колбас, то хлебал из бутылки, то гонялся за собакой с дубиной. Бородач продолжал:
— Сидел падре в Мадриде. Глядел на корриду, ржал песню о Сиде, жрал олья-подриде, пил вино из бокала, сосал сладкое — сало, и всё ему мало, проел сыр до дыр, испачкал поповский мундир.
Вот сыр так сыр,
Вот пир так пир.
У меня всё есть,
А у таксы нема,
Я мшу всё есть
Выше максимума!
— Ох и стало такое обидно, ох и стало Эль-Кано завидно, И не помня себя от злости, цапанул он полкости — и бежать. Произнёс тут нечто падре про собачью мадре, что по-ихнему мать, схватил тут дубинку и убил псих псинку, и в яму закопал, и надпись написал, что во граде Мадриде падре в тесноте и обиде от такс. Так-с!
Фриц понял, что на сей раз кукольник попал в точку: народ вокруг не просто хохотал — народ стонал от смеха! Зрители напирали, а в задних рядах даже подпрыгивали, силясь разглядеть, что происходит, а выше всех, над хохотом толпы, над басом кукловода, серебристым колокольчиком звенел смех маленькой Октавии.
— Ну и дела как сажа бела! — меж тем уже заканчивал Карл-баас. — А нас счастье не минь, а Педро аминь, а прочие сгинь! Дзинь!
Толпа захлопала и засвистела, на сцену балаганчика дождём посыпались монетки. Пара-тройка мальчишек из местных бросились было подбирать, что упало поближе, но Фриц был тут как тут — отогнал одних, показал кулак другим и принялся за дело.
«Еще! — закричали в толпе, — Ещё давай! Ещё!» Пришлось повторить ещё два раза. Кукольник на ходу импровизировал, добавлял в текст соли и стихов, чтоб закрепить успех. Народ в итоге хохотал ещё пуще. Шляпу нагрузили так, что Октавия еле дотащила её обратно.
— Va bene! — радостно вскричал Карл-баас, когда народ наконец разошёлся и монетки подсчитали. — Вот это совсем другое дело! Надо будет завтра повторить подобное ещё где-нибудь. Ещё два-три таких представления, и можно две недели не работать, Фриц, помоги разобрать балаган. Где тачка? Тачка где?
Тачку сперли, но теперь даже это не особо расстроило троицу — Один флорин из выручки пришлось потратить на покупку новой тачки, на неё погрузили сундук, трубу и балаганчик, после чего Карл Барба сам повёз её обратно, предоставив Фрицу тащить барабан. Дождь так и не пошёл, и зонтик не понадобился.
Весь вечер Барба пировал. Он заказал яиц, толчёного гороху, сыру, жареного поросёнка, choesels и большой пирог, потом себе — бутылку красного лувенского, а детям — сладких блинчиков, изюму и rystpap, велел подать всё это в комнату наверх и растопить там камин.
В двенадцать ночи разразилась страшная гроза, молнии сверкали на полнеба, вода потоками катилась по стеклу, по крыше будто камни грохотали. Во всех церквах звонили в колокол, чтобы отвадить молнию. Октавия забилась под кровать, откуда её еле выцарапали и постарались успокоить, прежде чем она успела спрятаться в шкафу. Поддавший кукольник извлёк свой геликон, зачем-то нацепил очки, пробормотал (кому — неясно): «Вот я её сейчас!» — и принялся дудеть, стараясь попадать в такт громовым раскатам. Теперь уже казалось, что корчму трясёт не только снаружи, но и изнутри, никто ничего не понимал, постояльцы повыскакивали из постелей и забегали по коридору.
А в комнате, где поселился кукольник, горели камин и свечи; мальчик с девочкой, забравшись с головой под одеяло, встречали каждый удар грома восторженными взвизгами, а Карл Барба вторил трубным басом. Время от времени он останавливался перевести дух, делал добрый глоток из бутылки, вытирал платком вспотевший лоб и раз за разом вдохновенно повторял:
— Это просто праздник какой-то!..
Он так там и уснул, на сундуках, не сняв трубы и завернувшись в театральный занавес, похожий на волшебника в расшитой звёздами мантии. Фриц и Октавия остались на кровати, а когда гроза ушла, заснули тоже.
На следующий день встали поздно. Фриц спал плохо, то ли от переедания, то ли от избытка впечатлений. Почему-то всё время снился брат Себастьян, показывающий язык. Уснул он лишь под утро, зато крепчайшим образом. Окна выходили на запад, солнце долго не заглядывало в комнату, а когда заглянуло, это было, в общем, уже ни к чему. Позавтракав остатками вчерашнего пиршества, все трое собрались и двинулись на рынок.
В этот раз всех кукол решили не брать.
— Это хорошо, что мы вчера так удачно выступили, — удовлетворённо говорил Карл-баас, толкая тележку и время от времени потирая бока, слегка помятые во сне изгибами трубы. — Теперь по всем кварталам разнесётся слух, si. Может, сегодня ещё больше народу соберётся. Жалко, что нет музыки! Надо будет нанять ещё пару скрипачей и флейтщика, чтоб сделать аккомпанемент. А пока обойдёмся и так.
— Что будем делать?
— Будем как вчера. Готовься — будешь собирать палатку.
Однако «как вчера» не получилось. Во-первых, угол у стены оказался занят — нищие, которым перепало от предыдущего выступления, разнесли весть среди своих, и теперь там обосновалось человек десять в надежде, что им тоже уплатят за аренду места. Во-вторых, бочку облюбовал какой-то молодой оборванный поэт и теперь читал на ней свои стихи. «Крыша над нами — небо; мы не работаем, мы свободны, как птицы…» — донеслась до ушей мальчишки пара строф. Тратиться на них или ругаться Барба счёл излишним, да и пятачок был сыроват после вчерашнего дождя. В итоге все трое отправились искать новую площадку и искали ее целый час. Но когда нашли, уладили все недоразумения с окрестными торговками и установили балаганчик, нагрянула беда.
Весть о вчерашнем представлении и впрямь, похоже, разошлась по городу. Однако Карл Барба в своих восторгах не учёл одного обстоятельства: известность — штука обоюдоострая и так же хороша, как и опасна. Как только собрался народ и кукольник завёл свой монолог про «падре Педро», край толпы заволновался, расступаясь, и показалась городская стража — шестеро солдат с капитаном. Время было смутное: на севере сражались Альба с Молчаливым, южные окраины, как саранча, опустошали французские банды, в окрестностях центральных городов всерьёз пошаливали гёзы, потому все стражи были с алебардами, в железных шляпах, а командир — ещё и в лёгкой кирасе.
— Прекратить! — сурово крикнул он. — А ну, прекратить немедля! Что здесь творится?
По тому, как он выговаривал слова, мгновенно стало ясно, что начальник стражников — испанец. Карл-баас осёкся и опустил марионеточные крестовины; куклы на сцене обмякли. Толпа стала рассасываться по окрестным переулкам. Навстречу ушедшим, однако, спешили другие — посмотреть, чем всё кончится. На площади возникли коловращение и гул. Испанец нахмурился.
— Нарушение порядка! Клеветать на власть? — хрипло гаркнул он, подходя к балагану. — Ты кто? Где разрешение на действо?
Карл Барба вылез из-за ширмы.
— Господин капитан, — примирительно сказал он, снимая шляпу и раскланиваясь. — Я — всего лишь бедный кукольных дел мастер, а в представлении нету ничего крамольного…
— Ничего крамольного? — Испанец побагровел, — Да я своими ушами слышал, как ты тут поносил мадридское духовенство! Что ещё за история с собаками? Я тебе покажу собак!
Но я ничего не представлял, синьор капитан, — сказал тот в ответ, — всё разыгрывали куклы. Если хотите, арестуйте кукол.
В толпе послышались смешки, однако сейчас этот приём сработал против бородатого: начальник стражников, почувствовав, что становится участником уличного представления, совсем рассвирепел.
— Что? Проклятые менапьенцы! Насмехаться над представителем порядка? Canaille! Эй, — обернулся он, — ребята! Взять его! И этих, — указал он на мальчишку с девочки: — тоже взять!
Фриц был как во сне. Ему опять показалось, что сбывается его самый страшный кошмар. Страх ворочался в груди, мысли разбегались веером. Если его сейчас арестуют и дознаются — под пыткой или так, — кто он такой, сразу пошлют за ТЕМ священником, и тогда не миновать костра, несмотря на юные года…
Возможно, кукольнику удалось бы все уладить миром — золото, как известно, открывает все двери, а он как раз увещевал стражников принять «скромный подарок», но тут Фриц окончательно потерял голову, вскрикнул, сорвался с места и бегом метнулся прочь.
А следом припустила и Октавия.
Всё смешалось. Толпа загудела и пришла в движение. Корону не любили — это раз, к тому ж испанцу не следовало обзывать кого-то в этом городе «канальщиком», а уж тем паче «шенапьенцем»: такого в Брюгге не прощали — это два. Поняв, что в уговорах нету смысла, бородатый кукольник махнул рукой на балаган, воспользовался суматохой и тоже рванул вдоль набережной за детьми — это, если доводить счёт до красивых чисел, было три. Альгвазилы бросились наперехват: «Расступись! Расступись!» — один споткнулся, и народ раздался в стороны, чтобы никого не ранило упавшей алебардой. Тачку и сундук опрокинули. Последний стражник, пробегая, рубанул актёрский балаган — дощечки треснули, ткань смялась — и помчался вслед за остальными. Погоня превратилась в свалку.
Мальчишка мчался, не разбирая дороги, ныряя под прилавки и сшибая лотки. Услышал сзади тоненькое: «Фриц! Фриц!» — обернулся, увидал Октавию: чепчик с неё слетел, рыжие кудряшки вились по ветру, башмачки стучали, словно колотушка. Он задержался: «Руку! Давай руку»
Схватилась, побежали рядом. Сзади — брань и топот. Кое-кто пытался поймать их, но мальчишка, маленький и юркий, как мышонок, всякий раз нырял под руку или уворачивался. Некоторые, наоборот, — нарочно заступали преследователям дорогу, опрокидывали бочки, горшки и корзины. Переполох поднялся невообразимый. Одна торговка передвинула свою тележку с зеленью и зазвала рукой: «Сюда, ребятки!» — и они свернули в переулок. Пробежали его насквозь, выскочили на набережную Прачек и рванули дальше меж корыт, лоханей и развешанного выстиранного, хлопающего на ветру белья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
— Хватай барабан и лупи что есть мочи.
— Да я не умею!
— Что тут уметь! Просто стучи, чтоб на тебя обратили внимание. А я сейчас…
И он нырнул в сундук.
Фриц пожал плечами, но спорить не стал, вместо этого послушно утвердил высокий барабан на бочке к принялся размеренно стучать, пока собравшаяся публика вновь не обратила взоры на кукольный балаган.
На сцену упала борода, а следом сверху показалась выпученная рожа господина Барбы. В одной руке он держал нечто длинное, мохнатое, из другой торчали руки-ноги каких-то кукол.
— Почтеннейшая публика! — провозгласил он, обнажив в улыбке широкий ряд зубов, словно у него была четверть луны в голове. — Не спешите убегать, спешите видеть! Я вам расскажу историю, которая всем понравится, а если и кого обидит — дураку не привыкать, а умный сам с обидой справится!
Народ стал стягиваться к ларьку, Барба откашлялся и продолжил:
— Сие сказание моё гишпанское, игристое, как шампанское, не сиротское и не панское, а донкихотское и санчо-панское. Вот на почин и есть зачин и для женщин и для мужчин, и все чин чином, а теперь за зачином начинаю свой сказ грешный аз!
На сцене показались чуть ли не сразу все куклы, что были в сундуке, — Фриц сбоку видел, что хозяин подвязал их к одной доске и теперь просто водил доской туда-сюда.
— Во граде Мадриде груда народу всякого роду, всякой твари по паре, разные люди и в разном ладе, вредные дяди и бледные леди.
У Мадридских у ворот
Правят девки хоровод.
Кровь у девушек горит,
И орут на весь Мадрид,
Во саду ли, в огороде
Песни в чьём-то переводе!
Карл-баас, не иначе, был волшебник; куклы двигались, встречались и раскланивались, и в самом деле напоминая внешностью надутых господ испанцев, так кичащихся своею кровью, родословной и военными заслугами. Ни одна не стояла на месте. Борода служила частью декораций. В толпе захихикали.
Тем временем, пока бородач говорил, на сцену опустилась ещё одна кукла, изображавшая учёного Тарталью, — Карл-баас подвязал ему шнурком университетский балахон, сделав его похожим на сутану, а края четырёхугольной шапочки-менторки загнул так, чтобы та напоминала кардинальскую.
— И состоял там в поповском кадре поп-гололоб, по-их-нему падре, по имени Педро, умом немудрый, душою нещедрый, выдра выдрой, лахудра лахудрой!
Смешки в толпе переходили уже в откровенный хохот. Люди улюлюкали, свистели и показывали пальцем. Барба оказался прав: испанцев в Брюгге не любил никто. А бородач, вдохновлённый успехом, уже водил по сцене новую куклу, ранее, наверное, лежавшую на самом дне сундука, — Фриц её никогда не видел. Это оказалась собака, мохнатая, запылившаяся, но вполне узнаваемая.
— И был у него пёс-такса, нос — вакса, по-гишпански Эль-Кано. Вставал он рано, пил из фонтана, а есть не ел, не потому, что говел, а потому, что тот падре Педро, зануд-ре-паскудре, был жадная гадина, неладная жадина, сам-то ел, а для Эль-Кано жалел…
Мохнатый чёрный пёс под эти комментарии совершал описываемые действия, вплоть до задирания ножки на угловой столбик, «падре Педро» то крутился в танце в обнимку со связкой колбас, то хлебал из бутылки, то гонялся за собакой с дубиной. Бородач продолжал:
— Сидел падре в Мадриде. Глядел на корриду, ржал песню о Сиде, жрал олья-подриде, пил вино из бокала, сосал сладкое — сало, и всё ему мало, проел сыр до дыр, испачкал поповский мундир.
Вот сыр так сыр,
Вот пир так пир.
У меня всё есть,
А у таксы нема,
Я мшу всё есть
Выше максимума!
— Ох и стало такое обидно, ох и стало Эль-Кано завидно, И не помня себя от злости, цапанул он полкости — и бежать. Произнёс тут нечто падре про собачью мадре, что по-ихнему мать, схватил тут дубинку и убил псих псинку, и в яму закопал, и надпись написал, что во граде Мадриде падре в тесноте и обиде от такс. Так-с!
Фриц понял, что на сей раз кукольник попал в точку: народ вокруг не просто хохотал — народ стонал от смеха! Зрители напирали, а в задних рядах даже подпрыгивали, силясь разглядеть, что происходит, а выше всех, над хохотом толпы, над басом кукловода, серебристым колокольчиком звенел смех маленькой Октавии.
— Ну и дела как сажа бела! — меж тем уже заканчивал Карл-баас. — А нас счастье не минь, а Педро аминь, а прочие сгинь! Дзинь!
Толпа захлопала и засвистела, на сцену балаганчика дождём посыпались монетки. Пара-тройка мальчишек из местных бросились было подбирать, что упало поближе, но Фриц был тут как тут — отогнал одних, показал кулак другим и принялся за дело.
«Еще! — закричали в толпе, — Ещё давай! Ещё!» Пришлось повторить ещё два раза. Кукольник на ходу импровизировал, добавлял в текст соли и стихов, чтоб закрепить успех. Народ в итоге хохотал ещё пуще. Шляпу нагрузили так, что Октавия еле дотащила её обратно.
— Va bene! — радостно вскричал Карл-баас, когда народ наконец разошёлся и монетки подсчитали. — Вот это совсем другое дело! Надо будет завтра повторить подобное ещё где-нибудь. Ещё два-три таких представления, и можно две недели не работать, Фриц, помоги разобрать балаган. Где тачка? Тачка где?
Тачку сперли, но теперь даже это не особо расстроило троицу — Один флорин из выручки пришлось потратить на покупку новой тачки, на неё погрузили сундук, трубу и балаганчик, после чего Карл Барба сам повёз её обратно, предоставив Фрицу тащить барабан. Дождь так и не пошёл, и зонтик не понадобился.
Весь вечер Барба пировал. Он заказал яиц, толчёного гороху, сыру, жареного поросёнка, choesels и большой пирог, потом себе — бутылку красного лувенского, а детям — сладких блинчиков, изюму и rystpap, велел подать всё это в комнату наверх и растопить там камин.
В двенадцать ночи разразилась страшная гроза, молнии сверкали на полнеба, вода потоками катилась по стеклу, по крыше будто камни грохотали. Во всех церквах звонили в колокол, чтобы отвадить молнию. Октавия забилась под кровать, откуда её еле выцарапали и постарались успокоить, прежде чем она успела спрятаться в шкафу. Поддавший кукольник извлёк свой геликон, зачем-то нацепил очки, пробормотал (кому — неясно): «Вот я её сейчас!» — и принялся дудеть, стараясь попадать в такт громовым раскатам. Теперь уже казалось, что корчму трясёт не только снаружи, но и изнутри, никто ничего не понимал, постояльцы повыскакивали из постелей и забегали по коридору.
А в комнате, где поселился кукольник, горели камин и свечи; мальчик с девочкой, забравшись с головой под одеяло, встречали каждый удар грома восторженными взвизгами, а Карл Барба вторил трубным басом. Время от времени он останавливался перевести дух, делал добрый глоток из бутылки, вытирал платком вспотевший лоб и раз за разом вдохновенно повторял:
— Это просто праздник какой-то!..
Он так там и уснул, на сундуках, не сняв трубы и завернувшись в театральный занавес, похожий на волшебника в расшитой звёздами мантии. Фриц и Октавия остались на кровати, а когда гроза ушла, заснули тоже.
На следующий день встали поздно. Фриц спал плохо, то ли от переедания, то ли от избытка впечатлений. Почему-то всё время снился брат Себастьян, показывающий язык. Уснул он лишь под утро, зато крепчайшим образом. Окна выходили на запад, солнце долго не заглядывало в комнату, а когда заглянуло, это было, в общем, уже ни к чему. Позавтракав остатками вчерашнего пиршества, все трое собрались и двинулись на рынок.
В этот раз всех кукол решили не брать.
— Это хорошо, что мы вчера так удачно выступили, — удовлетворённо говорил Карл-баас, толкая тележку и время от времени потирая бока, слегка помятые во сне изгибами трубы. — Теперь по всем кварталам разнесётся слух, si. Может, сегодня ещё больше народу соберётся. Жалко, что нет музыки! Надо будет нанять ещё пару скрипачей и флейтщика, чтоб сделать аккомпанемент. А пока обойдёмся и так.
— Что будем делать?
— Будем как вчера. Готовься — будешь собирать палатку.
Однако «как вчера» не получилось. Во-первых, угол у стены оказался занят — нищие, которым перепало от предыдущего выступления, разнесли весть среди своих, и теперь там обосновалось человек десять в надежде, что им тоже уплатят за аренду места. Во-вторых, бочку облюбовал какой-то молодой оборванный поэт и теперь читал на ней свои стихи. «Крыша над нами — небо; мы не работаем, мы свободны, как птицы…» — донеслась до ушей мальчишки пара строф. Тратиться на них или ругаться Барба счёл излишним, да и пятачок был сыроват после вчерашнего дождя. В итоге все трое отправились искать новую площадку и искали ее целый час. Но когда нашли, уладили все недоразумения с окрестными торговками и установили балаганчик, нагрянула беда.
Весть о вчерашнем представлении и впрямь, похоже, разошлась по городу. Однако Карл Барба в своих восторгах не учёл одного обстоятельства: известность — штука обоюдоострая и так же хороша, как и опасна. Как только собрался народ и кукольник завёл свой монолог про «падре Педро», край толпы заволновался, расступаясь, и показалась городская стража — шестеро солдат с капитаном. Время было смутное: на севере сражались Альба с Молчаливым, южные окраины, как саранча, опустошали французские банды, в окрестностях центральных городов всерьёз пошаливали гёзы, потому все стражи были с алебардами, в железных шляпах, а командир — ещё и в лёгкой кирасе.
— Прекратить! — сурово крикнул он. — А ну, прекратить немедля! Что здесь творится?
По тому, как он выговаривал слова, мгновенно стало ясно, что начальник стражников — испанец. Карл-баас осёкся и опустил марионеточные крестовины; куклы на сцене обмякли. Толпа стала рассасываться по окрестным переулкам. Навстречу ушедшим, однако, спешили другие — посмотреть, чем всё кончится. На площади возникли коловращение и гул. Испанец нахмурился.
— Нарушение порядка! Клеветать на власть? — хрипло гаркнул он, подходя к балагану. — Ты кто? Где разрешение на действо?
Карл Барба вылез из-за ширмы.
— Господин капитан, — примирительно сказал он, снимая шляпу и раскланиваясь. — Я — всего лишь бедный кукольных дел мастер, а в представлении нету ничего крамольного…
— Ничего крамольного? — Испанец побагровел, — Да я своими ушами слышал, как ты тут поносил мадридское духовенство! Что ещё за история с собаками? Я тебе покажу собак!
Но я ничего не представлял, синьор капитан, — сказал тот в ответ, — всё разыгрывали куклы. Если хотите, арестуйте кукол.
В толпе послышались смешки, однако сейчас этот приём сработал против бородатого: начальник стражников, почувствовав, что становится участником уличного представления, совсем рассвирепел.
— Что? Проклятые менапьенцы! Насмехаться над представителем порядка? Canaille! Эй, — обернулся он, — ребята! Взять его! И этих, — указал он на мальчишку с девочки: — тоже взять!
Фриц был как во сне. Ему опять показалось, что сбывается его самый страшный кошмар. Страх ворочался в груди, мысли разбегались веером. Если его сейчас арестуют и дознаются — под пыткой или так, — кто он такой, сразу пошлют за ТЕМ священником, и тогда не миновать костра, несмотря на юные года…
Возможно, кукольнику удалось бы все уладить миром — золото, как известно, открывает все двери, а он как раз увещевал стражников принять «скромный подарок», но тут Фриц окончательно потерял голову, вскрикнул, сорвался с места и бегом метнулся прочь.
А следом припустила и Октавия.
Всё смешалось. Толпа загудела и пришла в движение. Корону не любили — это раз, к тому ж испанцу не следовало обзывать кого-то в этом городе «канальщиком», а уж тем паче «шенапьенцем»: такого в Брюгге не прощали — это два. Поняв, что в уговорах нету смысла, бородатый кукольник махнул рукой на балаган, воспользовался суматохой и тоже рванул вдоль набережной за детьми — это, если доводить счёт до красивых чисел, было три. Альгвазилы бросились наперехват: «Расступись! Расступись!» — один споткнулся, и народ раздался в стороны, чтобы никого не ранило упавшей алебардой. Тачку и сундук опрокинули. Последний стражник, пробегая, рубанул актёрский балаган — дощечки треснули, ткань смялась — и помчался вслед за остальными. Погоня превратилась в свалку.
Мальчишка мчался, не разбирая дороги, ныряя под прилавки и сшибая лотки. Услышал сзади тоненькое: «Фриц! Фриц!» — обернулся, увидал Октавию: чепчик с неё слетел, рыжие кудряшки вились по ветру, башмачки стучали, словно колотушка. Он задержался: «Руку! Давай руку»
Схватилась, побежали рядом. Сзади — брань и топот. Кое-кто пытался поймать их, но мальчишка, маленький и юркий, как мышонок, всякий раз нырял под руку или уворачивался. Некоторые, наоборот, — нарочно заступали преследователям дорогу, опрокидывали бочки, горшки и корзины. Переполох поднялся невообразимый. Одна торговка передвинула свою тележку с зеленью и зазвала рукой: «Сюда, ребятки!» — и они свернули в переулок. Пробежали его насквозь, выскочили на набережную Прачек и рванули дальше меж корыт, лоханей и развешанного выстиранного, хлопающего на ветру белья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98