- Послушайте, дружище, - рассмеялся американец и развел руками. - Но
вдоль этой Реки есть миллиарды не-евреек, которые и понятия не имеют о
евреях, так как в их времена тех просто не существовало. У этих женщин не
может быть никаких предрассудков относительно вашей национальности. Что
если вам попробовать с одной из них?
- Я привык выбирать зло, с которым знаком.
- Вы имеете в виду, что уже привыкли к этому? - спросил Фригейт.
Бартон иногда задумывался, почему Руах поплыл с ними. Он больше
никогда не упоминал "Еврея, Цыгана и Эль-Ислама", хотя частенько спрашивал
Бартона о других сторонах его прошлого. Он был достаточно дружелюбен, но
казалось, что все-таки что-то скрывает. Хоть Руах и был малого роста, он
хорошо зарекомендовал себя в бою и не имел цены, обучая Бартона дзюдо,
карате и самбо. Отпечаток печали, который всегда лежал на его лице,
подобно пуританскому ореолу, даже когда он смеялся или занимался любовью,
по словам Тани имел корни в душевных травмах, нанесенных ему на Земле.
Таня как-то сказала, что он уже и родился печальным, унаследовав гены
печали с тех времен, когда его предки сидели под ивами у вод вавилонских.
Монат был другим образцом грусти, хотя иногда он мог полностью
отогнать ее от себя. Таукитянин все еще искал своих соплеменников,
кого-нибудь из тридцати женщин и мужчин, разорванных на куски толпой
линчевателей. Он понимал, что шансов у него немного. Тридцать среди
примерно 30 или 35 миллиардов людей, разбросанных по берегам невообразимо
длинной Реки. Вероятность встретить когда-нибудь хотя бы одного была
практически равна нулю. Но надежда все же оставалась.
Алиса, как правило, сидела на носу судна. Она принималась
разглядывать людей на берегу, как только лодка приближалась к нему
настолько близко, что можно было различить отдельные лица. Она искала
своего мужа, Реджинальда, а также троих сыновей, отца, мать, братьев и
сестер - любое дорогое ей лицо. Подразумевалось, что она тотчас же покинет
лодку, как только встретит кого-нибудь. Бартон ничего не говорил по этому
поводу - он ощущал боль в груди при одной только мысли об этом. Он хотел,
чтобы она ушла, и одновременно не желал этого. С глаз долой - из сердца
вон. Это было неизбежно. У него было к ней такое же чувство, как некогда к
персиянке. Он боялся потерять эту женщину, помня о той вечной земной
пытке.
Однако он ни разу даже словом не обмолвился о своих чувствах. Он
заговаривал с ней, давая понять, что находит забавным, если она не
отвечает на его вопросы. В конце концов он добился, что она начала
довольно непринужденно разговаривать с ним, но только не наедине. Едва они
оставались одни, она еще больше замыкалась.
С той первой ночи она никогда не пользовалась жвачкой. Он попробовал
ее в третий раз, а затем весь свой запас обменял на более нужные предметы
обихода. В последний раз, когда он жевал резинку, он надеялся на
необычайно упоительное совокупление с Вильфредой. Однако он внезапно
перенесся на Землю, в то время, когда заболел в экспедиции к озеру
Танганьика страшной тропической болезнью, едва не стоившей ему жизни.
Кроме того, в этом кошмаре был Спеке, и он убил его. На самом деле Спеке
погиб во время "несчастного случая" на охоте, хотя все считали, что это
самоубийство. Но никто не высказывал этого вслух. Спеке, терзаемый
угрызениями совести за то, что предал Бартона, застрелился сам. Но в
кошмаре он задушил Спеке, когда тот наклонился к нему, чтобы спросить, как
Бартон себя чувствует. Затем, ближе к концу кошмара, он целовал Спеке в
мертвые губы.

14
Да, он понимал, что любил Спеке, но в то же время и ненавидел, причем
ненавидел совершенно заслуженно. Но это понимание было мимолетным и редким
и поэтому не оказывало на него большого воздействия. Во время же кошмара
он понял, что глубоко под ненавистью в нем таится любовь к Спеке.
Проснулся он от того, что Вильфреда трясла его за руку, спрашивая, что с
ним. Раньше, на Земле, Вильфреда любила курить опиум или употребляла его
растворенным в пиве, но здесь, после первой же пробы резинки, она
отказалась от наркотиков. Ее ужас проистекал от того, что она снова стала
свидетельницей смерти от туберкулеза своей младшей сестренки и в это же
самое время вновь испытала все, что было связано с тем моментом, когда она
впервые продала свое тело.
- Это довольно странное психоделическое средство, - сказал Руах
Бартону. Он объяснил, что значит это слово. Дискуссия об этом шла уже
давно. - Похоже на то, что оно воскрешает в памяти происшествия, во время
которых были нанесены душевные травмы, смешивая их с действительностью и
добавляя в эту смесь определенные символы. Но не всегда. Иногда это
стимулирует сладострастие. Иногда, как говорят, оно увлекает индивидуума в
красивое путешествие. Но мне кажется, что этой жвачкой нас снабжают,
исходя из терапевтических соображений. Говоря другими словами, для
самоочищения. И нам еще необходимо выяснить, как правильно пользоваться
ею.
- Почему же вы тогда не так часто жуете ее? - поинтересовался
Фригейт.
- По той же причине, по какой и многие люди отказываются пройти курс
психотерапии или же бросают лечение, не доведя до конца. Я боюсь.
- Я тоже, - кивнул Фригейт. - Но когда-нибудь, когда мы остановимся
надолго, я буду жевать ее каждый вечер. Даже если кошмары набросятся на
меня. Разумеется, сейчас об этом легко говорить.
Питер Джайрус Фригейт родился всего лишь через двадцать восемь лет
после смерти Бартона, но их миры очень сильно отличались друг от друга. На
многие вещи они смотрели совершенно по-разному. Они могли бы яростно
спорить друг с другом, если только Фригейт вообще мог с кем-нибудь яростно
спорить! Не по поводу дисциплины в группе или вождения лодки. А по многим
другим вопросам, касающимся взглядов на мир... И все же во многом Фригейт
был похож на Бартона. И возможно, именно вследствие этого, он был так
очарован им, еще на Земле. Фригейту в 1936 году попалась в руки книжонка в
мятой обложке некоего Феракса Дауни, озаглавленная "Бартон - искатель
приключений тысячи и одной ночи". На обложке была фотография Бартона в
возрасте пятидесяти лет. Свирепое лицо, высокий лоб, выступающие
надбровья, густые брови, прямой грубый нос, крупный шрам на лице, толстые
"чувственные" губы, густые, свисающие вниз усы, пышная раздвоенная борода,
а также черты, присущие только Бартону, какая-то особенная задумчивость и
агрессивность - все это послужило причиной того, что он купил эту книгу.
- До этого я никогда не слышал о вас, Дик, - рассказывал Фригейт. -
Но я залпом прочел эту книжонку и был очарован вами. В вас было что-то
особое, даже если отбросить ваши очевидные достоинства и подвиги:
мастерское владение холодным оружием и многими языками, перевоплощение в
местного знахаря, то, что вы были первым европейцем, сумевшим выбраться
живым из священного города Харар, первооткрывателем озера Танганьика и
почти что открыли истоки Нила. Вы были одним из основателей Королевского
Антропологического Общества; вы первым ввели термин "внечувственные
восприятия"; вам отлично удались переводы сказок "Тысячи и одной ночи"; вы
были серьезным последователем восточной сексуальной практики и так
далее...
Даже помимо всего этого, что само по себе достаточно привлекательно,
я чувствовал в вас какую-то особую близость. Я пошел в публичную
библиотеку, и хоть я жил тогда в маленьком городке, там было довольно
много ваших книг и книг о вас самом. Эти книги были пожертвованы
библиотеке одним вашим умершим почитателем. Я прочел все. Затем я стал
собирать первые издания ваших книг и вам посвященных. Вскоре я сам стал
писателем-беллетристом и у меня была мечта - написать огромную, самую
полную вашу биографию, побывав всюду, где бывали вы, сделать фотоснимки
этих мест и вести при этом путевые заметки. Я хотел даже основать общество
по сохранению вашей могилы...
В первый раз в этом мире была упомянута его могила.
- Где? - озадаченно спросил Бартон. Затем спохватился. - Да, конечно
же! На Мертвом Озере, совсем забыл! Был ли там надгробный памятник в виде
шатра бедуина, как планировали мы с Изабеллой?
- Конечно. Но кладбище поглотили трущобы, все поросло травой, а
памятник был обезображен какими-то вандалами. Ходили слухи, что кладбище
будет перенесено в более удаленный район Англии, хотя в то время уже
довольно трудно было отыскать на самом деле удаленный район.
- Ну и как вы основали общество и сохранили мою могилу? - нетерпеливо
спросил Бартон.
Он уже свыкся с мыслью, что был когда-то мертвецом. Но разговаривать
с кем-нибудь, кто видел твою могилу! От этого у него прошел мороз по коже.
Фригейт глубоко вздохнул и произнес извиняющимся тоном:
- Нет. К тому времени, когда у меня появились возможности это
сделать, я не имел морального права тратить время и деньги на мертвеца. В
мире стояла такая кутерьма. Во внимание принимались только живые.
Загрязнение окружающей среды, нищета, голод и так далее. Проблемы живых
стали самыми важными в мире.
- А как же большая и самая полная биография?
Снова Фригейту пришлось говорить извиняющимся тоном.
- Когда я впервые прочел о вас, я думал, что только я один питаю к
вам такой интерес или вообще знаю о вас. Но в шестидесятые годы интерес к
вашей личности увеличился. О вас было написано немало книг и даже одна о
вашей жене.
- Об Изабелле? Кто-то написал о ней книгу? Но зачем?
Фригейт улыбнулся.
- Это была весьма интересная женщина. Очень назойливая, должен
признать. К тому же, похоже, шизофреничка, тешившая себя самолюбием. Очень
немногие могли простить ей то, что она сожгла все ваши рукописи и путевые
заметки...
- Что? - взревел Бартон. - Сжечь...
Фригейт кивнул и добавил:
- Ваш врач Гренфелл Бэйкер назвал это "безжалостной катастрофой,
последовавшей за оплакиванием вашей смерти". Она сожгла ваш перевод
"Благоуханного Сада", заявив, что вы не хотели его публиковать. И только
крайняя необходимость в деньгах заставила вас отнести перевод в
издательство. А так как теперь в них нет нужды, то, как она заявила,
"пускай это уйдет вместе с ним!"
Бартон не мог произнести ни слова. За всю его земную жизнь он лишь
однажды испытал такое нервное потрясение.
Фригейт искоса посмотрел на него и улыбнулся. Казалось, ему
доставляло удовольствие видеть растерянность Бартона.
- Сожжение "Благоуханного Сада" хоть и было само по себе скверным
актом, но это было не самое жуткое. Сжечь оба комплекта ваших дневников,
личных записей, в которых, как предполагали, вы поверяли самые сокровенные
мысли и наиболее жгучие неприязни - этого я бы никогда не смог простить.
Не только для меня, но и для многих других это было невосполнимой потерей.
Сохранилась только одна небольшая записная книжка, да и та сгорела при
бомбежке Лондона во время Второй Мировой Войны.
Он помолчал немного, а потом спросил:
- Это правда, что на смертном ложе вы приняли католичество? Об этом
заявила ваша жена.
- Не помню, - удивился Бартон. - Изабелла обхаживала меня с этой
просьбой многие годы, хотя никогда не осмеливалась настаивать. А когда я в
конце концов заболел, то, может быть, и обещал ей это, но только чтобы
сделать ей приятное. Она была так расстроена, так удручена, так напугана
мыслью, что моя душа будет гореть вечным огнем в аду.
- Значит, вы любили ее? - удивился Фригейт.
- Я бы это сделал и для собаки.
- Для человека, который может быть в высшей степени искренним и
непосредственным, вы иногда бываете очень двусмысленным.
Этот разговор состоялся через два месяца после Первого Дня Первого
Года, на второй стадии их любопытных взаимоотношений. Фригейт стал ближе,
но в то же время начал сильнее раздражать его. Американец всегда был
сдержан в замечаниях относительно различных качеств Бартона, несомненно
из-за того, что не хотел обидеть его. Фригейт сознательно избегал вызывать
гнев у кого бы то ни было, но в то же время неосознанно пытался
противостоять всем. Его настороженность, а иногда и враждебность,
проявлялись в различных мало приметных, а порой и явных, поступках и
словах. Бартону не нравилось это. Он всегда называл вещи своими именами и
совсем не боялся собственного гнева. Возможно, как отметил как-то Фригейт,
он излишне стремился к конфликтам.
Как-то вечером, когда они сидели у костра под чашным камнем, Фригейт
заговорил о Карачи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38