– Нет Вианна, нет… Чали… мой – Чали… нет Вианна…
– Вианна, – с упорством повторил он, откинул голову на плечо девушки и уставился на площадку около костров. Там прыгал и приседал Уртшига, и было заметно, что колени у него после встречи с болотной тварью сгибаются с трудом. Но сеннамит не останавливался, подпрыгивал и скакал, пока у Дженнака не зарябило в глазах. Он утомленно прикрыл их веками, а когда очнулся снова, у ложа его сидели Ирасса, Амад и Пакити.
Тидам, поймав взгляд своего вождя, всплеснул широкими, как весельная лопасть, ладонями, и обрадованно просипел:
– Пуссь милоссь богов пребудет с тобой, сс-светлый господин! Благополучен ли ты?
– Благополучен, – ответил Дженнак, еле ворочая языком. – Столь же благополучен, как утка на циновке трапез, фаршированная перцем и ананасами.
– Ты шутишь, мой повелитель, – улыбнулся Амад Ахтам, сын Абед Дина. – Ты шутишь, значит, свежий ветер уже разгоняет облака печали, чтобы воссияло в душе твоей солнце бодрости и счастья.
– Не унес бы этот ветер мою душу в Чак Мооль… – Выдавив ответную улыбку, Дженнак коснулся черного пояса. – Кто ободрал ту тварь? Арахака?
– Я! – Ирасса стукнул кулаком в грудь. – Хрирд заслонил нас и умер, тебе тоже досталось, мой лорд, а Уртшига хоть и не лишился соображения, но на ногах стоять не мог. А у меня был только звон в ушах да слабость в животе. Но руки – хвала Куулу! – двигались! И пока наши парни с. дикарями брели через топь, я успел вырезать пару ремешков из задницы этой болотной свиньи. Ну и шкура у нее, мой лорд! Нож затупился! Но ты ее хорошо приласкал! Я выдернул копье лишь с пятого раза!
– Что было потом? – спросил Дженнак, преодолевая слабость.
– Потом эта тварь потонула. Ты был жив, дышал, но не двигался, и арахака потащили тебя в селение. Меня и Уртшигу тоже. Несли, как малых детей, двадцать полетов стрелы, клянусь секирой Коатля! Нашим и прикоснуться не дали. Потому что мы – герои! Ухайдакали ихнего бога Тилану, который всех тут жрал, да твоим копьем подавился!
– Великий подвиг, мой пресветлый господин, – сказал Амад. – Я сложу о нем сказание, и будет оно не хуже, чем песня о битве твоей с Паннар-Са. Даже лучше! Ибо Паннар-Са ушел из рук твоих живым, а Тилана, как правильно заметил наш юный воин, подавился твоим копьем. Ты только скажи мне, какой бог помогал тебе в этот раз? Коатль? Или Тайонел, Потрясатель Тверди?
Слабая улыбка скользнула по губам Дженнака; он покачал головой и произнес:
– Не Коатль и не Тайонел, сказитель. Вианна…
– Но я не знаю такого бога! – Амад в недоумении хлопнул себя по коленям. – Чей он? Из Страны Заката? Или из Бритайи? И какой он бог? Бог Героев и великих воинов? Бог сражений и схваток?
– Не бог, богиня… богиня любви… – Дженнак приподнялся на локте и посмотрел на Ирассу. – Ну, хватит о богах; вернемся к людям. Скажи-ка мне, парень, что убило Хрирда?
Его телохранитель нахмурился, дернул соломенный ус; его оживленное лицо сразу стало мрачным.
– Не знаю, мой лорд. Ран на нем не было, как и у вас с Уртшигой, только все внутри, здесь и здесь, – он коснулся ребер и живота, – заливала кровь. Разрезали его арахака по своему обычаю, я глянул и подумал, что все жилы в нем порвались в единый миг… Такое вот дело… Был Хрирд, и нет его…
– Пусть странствует он в Чак Мооль по мосту из радуги, – произнес Дженнак и склонил голову.
– Да пребудет с ним милость богов, – пробормотали воин, сказитель и мореход; и хоть боги у них были разными, это слово о павшем сказали они в один голос.
Дженнак повернулся к Пакити:
– Как дела на берегу? Что с «Хассом»? И чем занят хозяин наш Кро'Таха?
– «Хас-сс» готов выйти в море, сс-светлый ирт, но колдун и знахарь, что правит дикарями, сказал: ты вес-станешь только посс-слезавтра, в День Ясс-сеня. А до того ты должен лежать и пить вмесс-сто сладкого вина его вонючие зелья. Вот так! Что же до Кро'Тахи, то он тебя благосс-словляет, госс-сподин. Арахака дары его приняли и теперь ждут голубок из Рениги в обмен на своих девушек. А Кро'Таха, сс-старый попугай, – тут Пакити потер расплющенный нос и ухмыльнулся, – Кро'Таха решил, что и ему не вредно отведать сс-сладкого… Хочет и себе взять девушку и не боится уже попассь вмесс-сто шелков любви на циновку трапез.
– Мудрое решение! Старый конь не так резв в беге, как молодой, а кобылиц покроет больше, – заметил Амад, но Ирасса, пощипывая светлую бородку, начал возражать. Они заспорили, взывая то к Куулу и супруге его Келайне, то к светозарному Митраэлю, но тут появилась Девушка и прогнала из хижины всех троих. Дженнак выпил горьковатый бальзам и погрузился в полудрему; голова его покоилась на смуглом и упругом девичьем бедре, но вспоминал он сейчас не Вианну, а Чоллу – верней, их последнюю встречу.
Понесет ли она? Это зависело от многих обстоятельств, а прежде всего от обоюдных желаний светлорожденной пары. Этим, как и долгой жизнью, они отличались от прочих людей, плодившихся лишь по велению инстинкта, но не разума. Разумеется, и светлорожденные покорствовали ему, но за истекшие века было подмечено, что плод любви завязывается чаше, если супруги или любовники того желают. Вот почему потомство сагаморов было обильным – они нуждались в сыновьях и дочерях, чтоб выбрать достойнейших и отсечь гнилые ветви.
Так было ли желание? – размышлял в своем полусне Дженнак. Что касается Чоллы, в том сомневаться не приходилось, но вот сам он… До сей поры он не желал детей – не оттого, что испытывал к ним отвращение, а совсем по иной причине: ему не хотелось потомства от тех женщин, светлорожденных или нет, что делили с ним ложе. Каждая была мила и прелестна, и неравнодушна к нему, и каждая была не Вианна… Не Вианна! И семя его оставалось бесплодным – не зернышко маиса, а мертвый камень, брошенный зря в дарующую жизнь почву.
Но с Чоллой все получилось иначе. Иначе, неопределенно и смутно… Другая женщина, не цветок его снов, не милая чакчан, и все-таки он испытывал к ней щемящую нежность и жалость… Любовь?.. Нет, не любовь, но чувство близости и единства судеб – ведь Чолла была такой же одинокой, как он сам. И хоть взросли у нее сыновья, дорога Чоллы тоже была дорогой потерь…
Было ль его сочувствие к ней таким явным, что камень обратился в плодоносящее зерно?
Этого Дженнак не знал. Люди светлой крови, его сородичи, давали жизнь потомству по своему желанию, что являлось неоспоримым фактом, проверенным долгой чередой столетий. Ну и что с того? Если бы человек был властен в желаниях своих!
Незаметно он погрузился в транс, пытаясь провидеть судьбу своего сына, если у Чоллы будет сын… Но видения не приходили; черная завеса Чак Мооль не раскрывалась перед ним, и никаких картин не возникало под сомкнутыми веками – ни лиц, ни городов, ни морских пучин, ни озаренных солнечным сиянием небес. Боги молчали.
На следующий день, День Ореха, Дженнак почувствовал себя лучше и, призвав Старика, долго беседовал с ним. Они говорили не о союзе с ренигами, ибо то являлось делом решенным; и не о новом племени, в чьих жилах сольется кейтабская кровь с кровью гуаров и арахака, – о народе, что будет владеть и лесом, и болотами, и всей дельтой Матери Вод. Дженнаку предстояло увидеть расцвет этого еще не рожденного племени, а Старик едва ли бы дождался первого ребенка. Время его уходило; и с ним уходил в прошлое наивный мир арахака, вселенная добрых древесных духов и страшного Тилани-Шаа, запертого в клетку из деревьев… И, предчувствуя это, Дженнак расспрашивал Старца о лесном народе, о верованиях их и обычаях, об охотничьем языке, подобном крикам птиц, об искусстве прятаться в кронах деревьев, о способах, коими ловили кайманов и рыбу, о трубках чен-чи-чечи, стреляющих отравленной колючкой, о таинствах, когда вкушают кровь погибших воинов, дабы возродились они в детях и умножили род свой многократно. Жизнь в джунглях была нелегкой, смерть гуляла рядом с арахака, сидела у их костров и по-хозяйски забиралась в их шалаши. Они рано созревали, распускались, как побеги в месяце Цветов, плодоносили и шли в вечную тьму Чак Мооль или в то место, что было уготовано им лесными богами. Дженнак содрогнулся, узнав, что Старцу, подобному сморщенной черепахе, не было еще и сорока, а Вианна – Чали, его внучка, – видела не шестнадцать, а двенадцать весен. Воистину люди эти, приятные видом, сильные и отважные, были мотыльками, порхающими в солнечном луче! Не ведали они слов Шестерых, утверждавших, что человек живет шесть десятилетий, а сверх того – десять или двадцать лет, кому и сколько отпущено судьбой… Не ведали, и потому, быть может, жили вдвое меньше?
Под конец Дженнак спросил о сфероиде из багряного камня, но о нем Старцу было известно немногое. Такие вещи рождались в далеких горах, за которыми прячется солнце, а потом, неведомыми путями, приходили они к людям и начинали странствовать по всей Р'Рарде, по всем бесчисленным притокам Матери Вод, и всюду почитались могущественными талисманами, чем-то наподобие символа мира; их не меняли и не отнимали, а дарили, и обычай этот означал, что даритель желает изведать искренность и мудрость того, кому преподнесен подарок. Ведь человек, говорил Старец, существо скрытное; слова его могут быть легки, как перья, мысли тяжелы, как камни, а намерения ядовиты, словно колючка для чен-чи-чечи. Но суть заключается не в намеренияи и словах, а в делах, не в скрытом, а в явном; и колдовской талисман, поднесенный в нужное время, подталкивает к свершениям, а свершенное позволяет узнать человека.
С этим Дженнаку не приходилось спорить – ведь ренигский властитель поднес ему яшмовый шар, подтолкнув тем самым к экспедиции в болота. А может быть, сила талисмана распространялась на все Бескрайние Воды? И вызвал он бурю, что направила «Хасс» к речной дельте, и пристал корабль именно у крепости Кро'Тахи, и подсказал он ренигу нужные слова, и возложил на него, Дженнака, миротворческую миссию… Любопытно, к каким еще деяниям подвигнет шар своего нового хозяина?..
Обдумывая этот вопрос, Дженнак заснул, а ночью удостоился ответа. И был тот ответ теплым и нежным, с ласковыми руками и с кожей, пахнувшей медом, с прядями тонких волос, подобных шелковой паутине, с упругой девичьей грудью и жарким дыханием, что сменилось вскоре негромкими стонами. Прозвучали они не раз и не два, и хоть Дженнак испытывал еще легкую слабость, он отдавался любви с тем же юным пылом, как некогда в своих покоях в хайанском дворце, как в Фирате, где была с ним Вианна; и ночь казалась ему бесконечной, ибо возлегший на шелка любви Мейтассе не подвластен.
Шелка, конечно, были воображаемыми, и травяное ложе казалось ему скорее птичьим гнездом, чем местом, где человек должен спать и предаваться телесным удовольствиям, но что с того? Шелков не было, была любовь…
Он понимал уже, что девочка, дарившая ему свое тело, лепетавшая у его груди, не Вианна. Но впервые за много лет Дженнак не думал об этом и не страдал, ибо Вианна и Чали слились для него в одну женщину; более того, Чали предстояло совершить то, что не успела Вианна. Чали понесет дитя, и в этом племени, затерянном на Диком Берегу, останется потомок светлорожденного, мальчик или девочка с каплей светлой крови, дитя, одаренное долгой жизнью… Впрочем, не слишком долгой: ведь капля – всего лишь капля; но жизнь его будет подобающей человеку, а не мотыльку. Пусть не восемьдесят лет, пусть шестьдесят… Но не тридцать, не сорок!
То был самый драгоценный из всех даров, какие мог он оставить арахака. И, не в пример той ночи с Чоллой, сейчас он не ведал сомнений, он твердо знал: в девочке, что пришла к нему, прорастет посеянное зерно, нальется жизнью, завяжется плодом и даст новый побег. Конечно, он не мог взять ее с собой: бабочка-однодневка – не спутница для морского змея, который живет столетия. Но он любил ее; любил, как некогда Вианну, а это значило, что список его потерь увеличится вновь, обогатившись новым именем.
Чали…
Быть может, размышлял Дженнак, боги – и загадочный шар, что делает скрытое явным – направили его сюда не для того, чтобы истребить болотную тварь, и не затем, чтобы он наставил на путь истинный Кро'Таху; быть может, все случившееся с ним лишь преддверие этой ночи. Боги пожелали, чтоб он оставил арахака свою кровь – подобно тому, как сделали они сами в незапамятные времена, сочетавшись со смертными женщинами… Вероятно, те женщины были прекрасны и желанны, как Виа и Чали, а боги – одиноки… Очень одиноки, несмотря на всю свою силу и мудрость…
Сейчас Дженнак понимал их, и в эту ночь боги будто бы сделались ближе и доступней ему – не оттого ли, что он увидел, где божественное переплетается с человеческим и в чем боги и люди равны? Ведь путь богов тоже являлся путем потерь, а значит, они нуждались в утешении, в том утешении, которое дарят лишь объятия любимой…
В День Ясеня он уже твердо стоял на ногах, а в День Сосны перебрался через трясину, сопровождаемый своими одиссарцами и проводниками-арахака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56