Мир будет принадлежать людям – в том случае, если они не погубят его!
Книга Пророчеств, Первое Откровение Мейтассы
«Хасс» пылал посреди цоланской гавани, подожженный громовыми шарами с атлийских галер.
Горели его мачты – упругая кела, высокая стройная таби, крепкая чу; в смертной муке корчились канаты, рушились лестницы, чернели и осыпались прахом алые паруса; боевые башенки на носу и корме распустились пламенными лепестками, как гигантские яркие цветы; стрелковый помост уже обратился в прогоревший костер, корпус из дуба потемнел и обуглился, розоватые палубы были залиты кровью, балансиры сбиты, носовой таран погнут, боевые знаки сожжены… Но корабль еще огрызался огнем, еще рычал, как умирающий, но непокорный зверь; у четырех стволов из двенадцати еще суетились бойцы, и раскатистый грозный голос «Хасса» перекрывал временами гул и грохот атлийских метателей. Он казался сейчас морским змеем, неукротимым и бесстрашным, загнанным к берегу акульей стаей; но он не желал спасения, не уходил в море, не бежал от яростных клыков – он дрался. Сквозь дым и пламя с палуб его летели стрелы, били снопы огня и доносился – все тише и тише – боевой одиссарский клич и резкий протяжный вопль горна. Но зов сей не был ни просьбой о помощи, ни мольбой о пощаде, а лишь знаком, что «Хасс» еще жив, что жерла метателей не пусты, и есть кому натянуть самострел и бросить дротик. «Хасс», рукотворный морской змей, исполнял свое предназначение – сражался и погибал, отличаясь в том от настоящего морского змея; ведь они, владыки пучин, не защищают городов и берегов.
Печаль сжимала сердце Дженнака. Его корабль, его алый сокол, прилетевший из Бритайи, его гордость и слава!.. Конь, пронесший его по водам, оседлавшая ветер стрела, покоритель бурь со стройными мачтами и красными парусами!.. Ягуар, схватившийся с ураганом, колыбель, навевавшая тихие сны… Его корабль!.. Его люди!.. Бриты и одиссарцы, стрелки и мореходы, мастера течений и ветров, рулевые и навигаторы!.. Его люди, его воины! Они гибли, а он, их вождь, стоял на каменных ступенях храма и глядел на их смерть, на погребальный костер, пылавший в гавани Цолана, за широкой и длинной Торговой площадью, за пирсами и причалами, за испуганной стайкой купеческих суденышек, безлюдных и сбившихся у берега темной кучей…
Он стиснул зубы и запел песню без слов, Прощальный Гимн, каким провожают павших в бою. Ирасса, по левую руку от него, подхватил мелодию, потом запел Уртшига, раскачиваясь и отбивая ритм обнаженным клинком, потом – Амад, сменивший лютню на тяжелый боевой топор, потом другие воины, копьеносцы, опустившиеся на колени в первом ряду, и стрелки, стоявшие во втором. Еще выше, на террасе и у самого входа в храм, толпились молодые жрецы в коричневых и серых одеждах, с дротиками и дубинками, разысканными неведомо где, и десяток храмовых стражей, по виду тайонельцев и арсоланцев. Они тоже пели, и Гимн, печальный и грозный, летел к морю и к атлийским кораблям, словно вызов на бой.
Уже двенадцать галер прорвались к причалам, и с них, сминая воинов Чичен-те, потоком стремились тасситы. Столько же пошли на дно или горели, разбитые и подожженные снарядами «Хасса»; на месте затонувших судов плавали весла, обломки рей и мачт с цеплявшимися за них людьми, а с борта горевших кораблей то и дело срывались в воду огненные клубки, и каждый был отлетавшей в Чак Мооль жизнью. Остальные шесть галер вели перестрелку с «Хассом», не пропускавшим их к берегу, и было ясно, что три из них обречены. Пакити любил крепкое вино и не любил нарушать приказов; если сахем велел потопить половину атлийцев, то половина и будет потоплена. На глазах Дженнака одна из галер вдруг вспыхнула синим огнем, и над бухтой раскатился оглушительный грохот: видно, взорвались бочонки с громовым порошком. И тут же откликнулся «Хасс» – его горн пропел победную ноту, смолк, и четыре уцелевших ствола выплюнули дымное рыжее пламя.
Прощальный Гимн отзвучал. Амад, стоявший у Дженнака за спиной, молился – то на бихара, то на одиссарском, то на бритском, призывая поочередно милость Митраэля, грозного Коатля и Куула; всем им полагалось принять павших в свои чертоги, омыть их раны волшебными водами, поднести вина забвенья, дабы умершие не так горевали о детях, родичах и друзьях, покинутых ими на земле. Некоторое время Дженнак слушал эту странную молитву, потом сказал:
– Отчего ты поминаешь только трех богов? Ты побывал в Нефати и во многих других странах, и в каждой есть кто-то, встречающий погибших воинов по ту сторону Великой Пустоты. Ты ведь знаешь их имена?
– Да, – произнес Амад после недолгого молчания. – Да, знаю. Но Митраэль бог моей родины, а про Коатля и Куула я узнал в Бритайе, где были добры ко мне и где испил я мед дружбы после многих лет неволи. Ведь в Нефати и в других местах я был рабом! И я не хочу обращаться к их богам, ибо не боги они, а демоны. К чему призывать их, особенно сейчас, светлый господин? Сейчас стою я в святом месте, гляжу на гибель храбрецов, и сам готовлюсь к гибели, и душа моя спокойна. Спокойна, как в объятиях любимой!
– Спокойна? – Дженнак обернулся к нему. – Но ведь ты не нашел того, чего искал? Того племени, справедливого и мудрого, не признающего войн и не ведающего рабства… Разве не так?
По тонким губам Амада скользнула улыбка.
– Зато я нашел другое… тебя, мой господин, и славного воина Ирассу, и Уртшигу, и прекрасную тари с изумрудными глазами, что живет в Сериди… Нашел немало! Разве не так?
Теперь Ирасса тоже повернулся к Амаду.
– Что ты толкуешь про тари и ее глаза, певец! Главное, ты нашел нашего лорда. Ведь он особенный человек, клянусь Священным Древом! И сейчас ты держись поближе к нему и делай, как я. Не отставай!
– Не отставай? – Глаза Амада округлились. – Что это значит, мой храбрый воин?
– Ха! Сам не можешь сообразить? Если господин наш падет, поторопись за ним следом, чтобы не потеряться во мраке и темноте. Я уж не ведаю, кто нас там поджидает, твой Митраэль, мой Куул с Келайной или Шестеро Кино Раа, но светлому вождю выбрать верный путь полегче, чем нам с тобой. Если уж Кино Раа построили мост из радуги, так это для него! И пойдет он, куда нужно, а мы – за ним, и минуют нас муки и страдания средь раскаленных углей и всяких хищных тварей. Лорд нас и там защитит! – Ирасса ткнул пальцем в землю, а глаза поднял к небесам, будто не решил еще, куда отправится после смерти.
– Корабль тонет, – произнес Уртшига, и Дженнак бросил взгляд на море.
Взорвавшаяся галера атлов исчезла, еще три пылали, объятые пламенем от носовых таранов до башенок на корме, а две уцелевшие спешили к берегу, стараясь держаться подальше от гибнущего корабля. Орудия его молчали, гордые мачты рухнули, палубы провалились, и из середины выхлестывал дымный багровый фонтан, словно «Хасс» вдруг превратился в огнедышащую гору, каких много в Шочиту-ах-чилат и в стране атлийцев. Вероятно, живых на нем не осталось, а если кто и был, то одни лишь умирающие, потерявшие сознание, готовые сделать первый шаг по дороге в Великую Пустоту. Дженнак, на мгновенье прикрыв глаза, потянулся к своему драммару, но не почувствовал ничего, ни предсмертных страданий, ни мук, ни боли, ни отчаяния… «Хасс» уходил, как положено воину, примирившись с судьбой, без гнева в сердце, без страха перед вечностью.
– Да будут милостивы к вам боги, – прошептал Дженнак, коснувшись левого плеча и дунув на ладонь.
– Надо бы и нам поспешить, – деловито заметил Ирасса. – Ты, мой лорд, велел Пакити, где драться и как, и сколько поганых лоханок спалить, а вот не сказал, чтобы он нас дожидался – и сам он, и все парни с «Хасса». Ведь полезут сдуру в угли или в болото со змеями, а ты приглядел бы дорожку получше, путь из лунного света и утренней зари…
– Не я выбираю дороги в Чак Мооль, Ирасса; каждый получит то, что заслужил. И пока стоим мы здесь, а не на тех дорогах, думать будем не о смерти, а о победе.
– О победе… Ну, господин мой, думать я буду, раз так велишь, однако… – Ирасса сделал неопределенный жест в сторону гавани, где тасситы резали последних воинов Чичен-те.
Майя проигрывали это сражение, и не потому лишь, что было их вчетверо меньше. Народ сей веками жил в мире, ибо Юката считалась Священной Землей, и чужеземцы приходили сюда торговать, или поклониться храму, или выучить звучный майясский язык, или с иными благочестивыми целями; но не ступала нога захватчика на юкатский берег, не строились тут крепости и боевые корабли, и не держали владыки городов больших армий; каждый правил своим Уделом, молился богам, собирал торговые пошлины, копил богатства и не посягал на земли соседа. Воины майя были больше стражами, следившими за порядком, и почетными охранниками при своих владыках, чем солдатами. Они не носили панцирей, даже хлопковых, не умели сражаться в строю, стрелять из арбалетов и бросать дротики, и палка, которой били провинившихся, была им привычней меча.
Тасситов же недаром считали грозными бойцами. Они с пренебреженьем относились к тяжкому доспеху и кованому шлему, но не к воинскому искусству, обучаясь ему с детских лет; стрелы их летели без промаха, топоры били без пощады, а копья могли пронзить насквозь могучую бычью шею. Было у них и особое оружие, метательный бумеранг – он, если не попадал в цель, возвращался к хозяину, а попав, дробил кости и резал плоть не хуже доброго тайонельского клинка. И когда тасситы мчались на своих косматых быках, потрясая дротиками и топорами, осыпая противника градом стрел, немногие могли устоять перед ними – быть может, тайонельские Дети Волка, закованные в броню, да одиссарская пехота в прочных доспехах, с огромными щитами и копьями длиной в восемь локтей.
Но не одним лишь оружием да быками были страшны тасситы. Средь иных народов попадались всякие люди; кто предпочитал занятия мирные, торговлю, земледелие и ремесло, кто – службу чиновника или глашатая, а кто – дороги войны и боевые искусства. Так и должно быть – не всякий рождается воином, не всякий способен отнять жизнь, не всякий глядит с привычным равнодушием на кровь и раны; тот, чья профессия – убийство, должен иметь крепкое сердце и нерушимую веру в вождя, ибо лишь по его приказу поднимает он меч и копье, рубит и колет, и пускает стрелы. Но у тасситов все рождались воинами, и каждый носил в себе жажду убийства, каждый мечтал о победах и славе; вот почему народ сей, не превышавший числом арсоланцев, атлийцев или одиссарцев, мог выставить впятеро больше воинов. Были среди степняков племена богатые и искусные во всяких ремеслах, вроде отанчей, тоуни и кодаутов, были племена бедные и дикие, вроде хиртов, но в любом из них доблесть в бою почиталась превыше всего, а запах вражеской крови был привычен и сладок. Страшный народ – тасситы!
Они, пожалуй, и не заметили бы майясских воинов, если бы мчались в битву на своих быках, но в трюмах галер, разумеется, не поместилось бы столько животных, и потому в Цолан тасситы прибыли пешими. Но и без быков они оставались грозными противниками: их орда мгновенно затопила пристани, перед каждым отрядом развернулась цепочка стрелков, за ней – метатели бумерангов, а потом основная масса, вооруженные копьями и топорами на длинных рукоятях бойцы с перьями ворона в волосах. Половина защитников полегла под стрелами, остальные пытались помешать высадке, но безуспешно – первый отряд тасситов разметал заслон, затем хлынул второй, а воины третьего уже шагали по окровавленным трупам, отбрасывая их в сторону и расчищая путь. Как показалось Дженнаку, нападавшие заметного ущерба не понесли, потеряв не более пяти-шести десятков, майя же все остались на берегу – все восемьсот, недвижимые и мертвые, как их пирамиды. Возможно, среди них был и Чичен-те, цоланский халач-виник, если решился он возглавить своих бойцов; а возможно, сидел он сейчас на своем холме и трясся от страха. Дженнак не беспокоился о его судьбе и об участи прекрасной Ице; ни город, ни жители его, ни их владыка тасситов не занимали. Быть может, потом и вспомнят они о богатствах Цолана, но не сейчас; сейчас их целью являлось святилище.
Амад приподнялся на носках и через плечо Дженнака оглядел пустынную площадь. Она тянулась от Храмовой дороги до побережья на пять тысяч локтей, рассекая Цолан надвое, и была совершенно безлюдна, если не считать тасситских отрядов в дальнем конце, нависших над ней словно грозовое облако. О чем думали жители Цолана, попрятавшись в свои дома? Что гроза минует их? Что Кино Раа спустятся с небес, чтобы оборонить храм? Или это было им безразлично? Вряд ли; майя считались набожным народом.
– Ни один не вышел, – пробормотал сказитель, – ни один… А ведь тут великое множество народа! Тысяч шестьдесят, я думаю…
– Восемьдесят, – поправил Дженнак. – Но мужчин в возрасте воинов не больше пятнадцати, и оружие их – прадедовские палицы, утыканные обломками кремня. Как у тех жрецов! – Он покосился на толпу у входа в храм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Книга Пророчеств, Первое Откровение Мейтассы
«Хасс» пылал посреди цоланской гавани, подожженный громовыми шарами с атлийских галер.
Горели его мачты – упругая кела, высокая стройная таби, крепкая чу; в смертной муке корчились канаты, рушились лестницы, чернели и осыпались прахом алые паруса; боевые башенки на носу и корме распустились пламенными лепестками, как гигантские яркие цветы; стрелковый помост уже обратился в прогоревший костер, корпус из дуба потемнел и обуглился, розоватые палубы были залиты кровью, балансиры сбиты, носовой таран погнут, боевые знаки сожжены… Но корабль еще огрызался огнем, еще рычал, как умирающий, но непокорный зверь; у четырех стволов из двенадцати еще суетились бойцы, и раскатистый грозный голос «Хасса» перекрывал временами гул и грохот атлийских метателей. Он казался сейчас морским змеем, неукротимым и бесстрашным, загнанным к берегу акульей стаей; но он не желал спасения, не уходил в море, не бежал от яростных клыков – он дрался. Сквозь дым и пламя с палуб его летели стрелы, били снопы огня и доносился – все тише и тише – боевой одиссарский клич и резкий протяжный вопль горна. Но зов сей не был ни просьбой о помощи, ни мольбой о пощаде, а лишь знаком, что «Хасс» еще жив, что жерла метателей не пусты, и есть кому натянуть самострел и бросить дротик. «Хасс», рукотворный морской змей, исполнял свое предназначение – сражался и погибал, отличаясь в том от настоящего морского змея; ведь они, владыки пучин, не защищают городов и берегов.
Печаль сжимала сердце Дженнака. Его корабль, его алый сокол, прилетевший из Бритайи, его гордость и слава!.. Конь, пронесший его по водам, оседлавшая ветер стрела, покоритель бурь со стройными мачтами и красными парусами!.. Ягуар, схватившийся с ураганом, колыбель, навевавшая тихие сны… Его корабль!.. Его люди!.. Бриты и одиссарцы, стрелки и мореходы, мастера течений и ветров, рулевые и навигаторы!.. Его люди, его воины! Они гибли, а он, их вождь, стоял на каменных ступенях храма и глядел на их смерть, на погребальный костер, пылавший в гавани Цолана, за широкой и длинной Торговой площадью, за пирсами и причалами, за испуганной стайкой купеческих суденышек, безлюдных и сбившихся у берега темной кучей…
Он стиснул зубы и запел песню без слов, Прощальный Гимн, каким провожают павших в бою. Ирасса, по левую руку от него, подхватил мелодию, потом запел Уртшига, раскачиваясь и отбивая ритм обнаженным клинком, потом – Амад, сменивший лютню на тяжелый боевой топор, потом другие воины, копьеносцы, опустившиеся на колени в первом ряду, и стрелки, стоявшие во втором. Еще выше, на террасе и у самого входа в храм, толпились молодые жрецы в коричневых и серых одеждах, с дротиками и дубинками, разысканными неведомо где, и десяток храмовых стражей, по виду тайонельцев и арсоланцев. Они тоже пели, и Гимн, печальный и грозный, летел к морю и к атлийским кораблям, словно вызов на бой.
Уже двенадцать галер прорвались к причалам, и с них, сминая воинов Чичен-те, потоком стремились тасситы. Столько же пошли на дно или горели, разбитые и подожженные снарядами «Хасса»; на месте затонувших судов плавали весла, обломки рей и мачт с цеплявшимися за них людьми, а с борта горевших кораблей то и дело срывались в воду огненные клубки, и каждый был отлетавшей в Чак Мооль жизнью. Остальные шесть галер вели перестрелку с «Хассом», не пропускавшим их к берегу, и было ясно, что три из них обречены. Пакити любил крепкое вино и не любил нарушать приказов; если сахем велел потопить половину атлийцев, то половина и будет потоплена. На глазах Дженнака одна из галер вдруг вспыхнула синим огнем, и над бухтой раскатился оглушительный грохот: видно, взорвались бочонки с громовым порошком. И тут же откликнулся «Хасс» – его горн пропел победную ноту, смолк, и четыре уцелевших ствола выплюнули дымное рыжее пламя.
Прощальный Гимн отзвучал. Амад, стоявший у Дженнака за спиной, молился – то на бихара, то на одиссарском, то на бритском, призывая поочередно милость Митраэля, грозного Коатля и Куула; всем им полагалось принять павших в свои чертоги, омыть их раны волшебными водами, поднести вина забвенья, дабы умершие не так горевали о детях, родичах и друзьях, покинутых ими на земле. Некоторое время Дженнак слушал эту странную молитву, потом сказал:
– Отчего ты поминаешь только трех богов? Ты побывал в Нефати и во многих других странах, и в каждой есть кто-то, встречающий погибших воинов по ту сторону Великой Пустоты. Ты ведь знаешь их имена?
– Да, – произнес Амад после недолгого молчания. – Да, знаю. Но Митраэль бог моей родины, а про Коатля и Куула я узнал в Бритайе, где были добры ко мне и где испил я мед дружбы после многих лет неволи. Ведь в Нефати и в других местах я был рабом! И я не хочу обращаться к их богам, ибо не боги они, а демоны. К чему призывать их, особенно сейчас, светлый господин? Сейчас стою я в святом месте, гляжу на гибель храбрецов, и сам готовлюсь к гибели, и душа моя спокойна. Спокойна, как в объятиях любимой!
– Спокойна? – Дженнак обернулся к нему. – Но ведь ты не нашел того, чего искал? Того племени, справедливого и мудрого, не признающего войн и не ведающего рабства… Разве не так?
По тонким губам Амада скользнула улыбка.
– Зато я нашел другое… тебя, мой господин, и славного воина Ирассу, и Уртшигу, и прекрасную тари с изумрудными глазами, что живет в Сериди… Нашел немало! Разве не так?
Теперь Ирасса тоже повернулся к Амаду.
– Что ты толкуешь про тари и ее глаза, певец! Главное, ты нашел нашего лорда. Ведь он особенный человек, клянусь Священным Древом! И сейчас ты держись поближе к нему и делай, как я. Не отставай!
– Не отставай? – Глаза Амада округлились. – Что это значит, мой храбрый воин?
– Ха! Сам не можешь сообразить? Если господин наш падет, поторопись за ним следом, чтобы не потеряться во мраке и темноте. Я уж не ведаю, кто нас там поджидает, твой Митраэль, мой Куул с Келайной или Шестеро Кино Раа, но светлому вождю выбрать верный путь полегче, чем нам с тобой. Если уж Кино Раа построили мост из радуги, так это для него! И пойдет он, куда нужно, а мы – за ним, и минуют нас муки и страдания средь раскаленных углей и всяких хищных тварей. Лорд нас и там защитит! – Ирасса ткнул пальцем в землю, а глаза поднял к небесам, будто не решил еще, куда отправится после смерти.
– Корабль тонет, – произнес Уртшига, и Дженнак бросил взгляд на море.
Взорвавшаяся галера атлов исчезла, еще три пылали, объятые пламенем от носовых таранов до башенок на корме, а две уцелевшие спешили к берегу, стараясь держаться подальше от гибнущего корабля. Орудия его молчали, гордые мачты рухнули, палубы провалились, и из середины выхлестывал дымный багровый фонтан, словно «Хасс» вдруг превратился в огнедышащую гору, каких много в Шочиту-ах-чилат и в стране атлийцев. Вероятно, живых на нем не осталось, а если кто и был, то одни лишь умирающие, потерявшие сознание, готовые сделать первый шаг по дороге в Великую Пустоту. Дженнак, на мгновенье прикрыв глаза, потянулся к своему драммару, но не почувствовал ничего, ни предсмертных страданий, ни мук, ни боли, ни отчаяния… «Хасс» уходил, как положено воину, примирившись с судьбой, без гнева в сердце, без страха перед вечностью.
– Да будут милостивы к вам боги, – прошептал Дженнак, коснувшись левого плеча и дунув на ладонь.
– Надо бы и нам поспешить, – деловито заметил Ирасса. – Ты, мой лорд, велел Пакити, где драться и как, и сколько поганых лоханок спалить, а вот не сказал, чтобы он нас дожидался – и сам он, и все парни с «Хасса». Ведь полезут сдуру в угли или в болото со змеями, а ты приглядел бы дорожку получше, путь из лунного света и утренней зари…
– Не я выбираю дороги в Чак Мооль, Ирасса; каждый получит то, что заслужил. И пока стоим мы здесь, а не на тех дорогах, думать будем не о смерти, а о победе.
– О победе… Ну, господин мой, думать я буду, раз так велишь, однако… – Ирасса сделал неопределенный жест в сторону гавани, где тасситы резали последних воинов Чичен-те.
Майя проигрывали это сражение, и не потому лишь, что было их вчетверо меньше. Народ сей веками жил в мире, ибо Юката считалась Священной Землей, и чужеземцы приходили сюда торговать, или поклониться храму, или выучить звучный майясский язык, или с иными благочестивыми целями; но не ступала нога захватчика на юкатский берег, не строились тут крепости и боевые корабли, и не держали владыки городов больших армий; каждый правил своим Уделом, молился богам, собирал торговые пошлины, копил богатства и не посягал на земли соседа. Воины майя были больше стражами, следившими за порядком, и почетными охранниками при своих владыках, чем солдатами. Они не носили панцирей, даже хлопковых, не умели сражаться в строю, стрелять из арбалетов и бросать дротики, и палка, которой били провинившихся, была им привычней меча.
Тасситов же недаром считали грозными бойцами. Они с пренебреженьем относились к тяжкому доспеху и кованому шлему, но не к воинскому искусству, обучаясь ему с детских лет; стрелы их летели без промаха, топоры били без пощады, а копья могли пронзить насквозь могучую бычью шею. Было у них и особое оружие, метательный бумеранг – он, если не попадал в цель, возвращался к хозяину, а попав, дробил кости и резал плоть не хуже доброго тайонельского клинка. И когда тасситы мчались на своих косматых быках, потрясая дротиками и топорами, осыпая противника градом стрел, немногие могли устоять перед ними – быть может, тайонельские Дети Волка, закованные в броню, да одиссарская пехота в прочных доспехах, с огромными щитами и копьями длиной в восемь локтей.
Но не одним лишь оружием да быками были страшны тасситы. Средь иных народов попадались всякие люди; кто предпочитал занятия мирные, торговлю, земледелие и ремесло, кто – службу чиновника или глашатая, а кто – дороги войны и боевые искусства. Так и должно быть – не всякий рождается воином, не всякий способен отнять жизнь, не всякий глядит с привычным равнодушием на кровь и раны; тот, чья профессия – убийство, должен иметь крепкое сердце и нерушимую веру в вождя, ибо лишь по его приказу поднимает он меч и копье, рубит и колет, и пускает стрелы. Но у тасситов все рождались воинами, и каждый носил в себе жажду убийства, каждый мечтал о победах и славе; вот почему народ сей, не превышавший числом арсоланцев, атлийцев или одиссарцев, мог выставить впятеро больше воинов. Были среди степняков племена богатые и искусные во всяких ремеслах, вроде отанчей, тоуни и кодаутов, были племена бедные и дикие, вроде хиртов, но в любом из них доблесть в бою почиталась превыше всего, а запах вражеской крови был привычен и сладок. Страшный народ – тасситы!
Они, пожалуй, и не заметили бы майясских воинов, если бы мчались в битву на своих быках, но в трюмах галер, разумеется, не поместилось бы столько животных, и потому в Цолан тасситы прибыли пешими. Но и без быков они оставались грозными противниками: их орда мгновенно затопила пристани, перед каждым отрядом развернулась цепочка стрелков, за ней – метатели бумерангов, а потом основная масса, вооруженные копьями и топорами на длинных рукоятях бойцы с перьями ворона в волосах. Половина защитников полегла под стрелами, остальные пытались помешать высадке, но безуспешно – первый отряд тасситов разметал заслон, затем хлынул второй, а воины третьего уже шагали по окровавленным трупам, отбрасывая их в сторону и расчищая путь. Как показалось Дженнаку, нападавшие заметного ущерба не понесли, потеряв не более пяти-шести десятков, майя же все остались на берегу – все восемьсот, недвижимые и мертвые, как их пирамиды. Возможно, среди них был и Чичен-те, цоланский халач-виник, если решился он возглавить своих бойцов; а возможно, сидел он сейчас на своем холме и трясся от страха. Дженнак не беспокоился о его судьбе и об участи прекрасной Ице; ни город, ни жители его, ни их владыка тасситов не занимали. Быть может, потом и вспомнят они о богатствах Цолана, но не сейчас; сейчас их целью являлось святилище.
Амад приподнялся на носках и через плечо Дженнака оглядел пустынную площадь. Она тянулась от Храмовой дороги до побережья на пять тысяч локтей, рассекая Цолан надвое, и была совершенно безлюдна, если не считать тасситских отрядов в дальнем конце, нависших над ней словно грозовое облако. О чем думали жители Цолана, попрятавшись в свои дома? Что гроза минует их? Что Кино Раа спустятся с небес, чтобы оборонить храм? Или это было им безразлично? Вряд ли; майя считались набожным народом.
– Ни один не вышел, – пробормотал сказитель, – ни один… А ведь тут великое множество народа! Тысяч шестьдесят, я думаю…
– Восемьдесят, – поправил Дженнак. – Но мужчин в возрасте воинов не больше пятнадцати, и оружие их – прадедовские палицы, утыканные обломками кремня. Как у тех жрецов! – Он покосился на толпу у входа в храм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56