– Тасситы перебьют их быстрее, чем ты выпьешь чашу вина, Амад.
– И все же что-то не так, мой господин. Даже голубь, птица робкая, защищает свое гнездо…
– Голуби хороши на вертеле, – вмешался Ирасса. – А мой отец говорил: лучше послать в бой одного ягуара, чем стаю койотов!
– Они не голуби и не койоты, они – люди, – сказал Дженнак. – Люди, ошеломленные внезапным бедствием, не успевшие преодолеть ужаса… Быть может, они придут… позже…
– Придут, ха! Чтоб сжечь наши трупы и лизнуть победителей в задницу!
– Здесь еще нет победителей, Ирасса.
– Думаешь, мы их одолеем, мой лорд? – Ирасса вытянул к берегу свой клинок. – Я бы не прочь… Но как?
– Еще не знаю. Боги подскажут.
Странно, думал Дженнак, разглядывая суетившихся у кораблей тасситов, почему они молчат? В иные времена являлся ему отблеск грядущего, когда напряжение перед боем обостряло чувства; и видел он то залитый кровью прибрежный песок, то груды мертвых тел у рвов крепости, то воина, пораженного стрелой, то пробитые копьем доспехи… Сегодня же – ничего! Ни в мгновения схватки с Оро'мингой, ни сейчас… Правда, ему казалось, что яшмовый шар – за панцирем, под сердцем – вроде бы начал теплеть и трепетать, что было скорей наваждением, чем реальным чувством. Ведь ощущал же он запах шилака Вианны, горьковато-сладкий аромат, плывущий над медвяным лугом, а луга здесь быть не могло! Здесь пахло железом и кожей, потом и солью, нагретым камнем и морем… Чакчан, и запах ее, и лицо, и голос, все это было лишь воспоминаньем. Играми памяти, и только!
Суета у кораблей закончилась; две атлийские галеры, ускользнувшие от орудий «Хасса», высадили десант, и теперь к трем первым отрядам, перебившим майяссцев, пристроились еще с десяток. Тасситов, как и предвидел Дженнак, было около трех тысяч. «Хасс» склевал половину их воинства, и те, что спаслись от стрел, огня и воды, сумели выбраться из разбитых кораблей и доплыть до цоланских причалов, вряд ли были боеспособны. Но и три тысячи, и две – слишком много для полутора сотен; лишь Кино Раа смогли бы остановить их, но не Дженнак, будь он хоть трижды божественным избранником.
Но боги молчали, и он, не надеясь уже на их помощь, утешался иными мыслями, не думами кинну, чья тень пронзает столетия, но человека, чей конец предвидим и близок. Он размышлял о том, что погибнет с честью, не уронив своей сетанны, умрет среди своих бойцов в святилище и на святой земле; он думал, что встретится с милой своей чакчан, с Унгир-Бреном, с Грхабом, с братом Джекаррой и отцом Джеданной, коему не успел сказать столь многого; он размышлял над планом Че Чантара, который непременно состоится, ибо тасситские псы, разметав храм, не найдут никаких пророчеств и вспомнят тогда о чертеже и свитке; а коль они позабудут, так напомнят Тегунче и Ах-Шират, любители жирных куропаток. О многом думалось Дженнаку, и лишь постыдные мысли не посещали его – о том, что если сбросить шлем и сверкнуть зелеными глазами, ни один тассит не поднимет оружия на потомка богов, не запятнает топор светлой кровью, постарается пленить, а не убить, ибо светлорожденный среди людей все равно что кецаль среди птиц.
Но кецаль в неволе не живет…
Шарик под сердцем становился все теплее, и какое-то время Дженнак думал о нем, пытаясь угадать, что же таит в себе божественный дар – такую же мировую сферу, как явленная Че Чантаром, или камень, претерпевший загадочные метаморфозы, или иное чудо. Быть может, непонятное, как те превращения каменного обломка, или ясное всякому… Например, отчего богам не показать, как строилось это святилище, как создавалась Чилам Баль? Ведь никто не ведал, то ли боги продиктовали ее писцам и резчикам, то ли нанесли знаки собственными руками на гладкую кожу, а уж затем мастера высекли их в граните… Во всяком случае, самый первый экземпляр Священных Книг не был найден – хотя, в отличие от Скрижали Пророчеств, мог оказаться реальностью.
Но тут в конце Торговой площади, у причалов, раздались воинственные вопли, темная масса тасситского воинства всколыхнулась, забурлила и двинулась вперед. Шли они в прежнем порядке: лучники и метатели бумерангов, числом до полутысячи и, судя по знакам на высоких шестах, из Клана кодаутов; а за ними – отанчи, вооруженные короткими копьями, топорами и обтянутыми кожей круглыми щитами. Над их строем тоже вздымались шесты, но не с перьями ворона, а с орлиными крыльями и бычьими хвостами, и на одном из них хвостов было не меньше десятка – знак, что войско ведет великий вождь. Уж не сам ли Оро'сихе?.. – подумал Дженнак.
Амад за его спиной пошевелился.
– Напоминают нефатцев… Столь же смуглы, стройны, черноволосы и невысоки…
– Это не нефатцы, – сказал Дженнак. – Нефатцы бежали бы от них, как кролик от лисы. Не многие воины по ту и эту сторону Бескрайних Вод не опускают перед ними взгляда.
– Как мы! – выкрикнул Ирасса и грохнул рукоятью меча по щиту. – Как мы! Айят! Ай-ят!
– Айят! – раскатилось над ступенями святилища, и, будто приняв брошенный вызов, площадь взревела:
– Харра! Харра!
Клич этот накатывался волной, а за ним, переходя на бег, стремились шеренги воинов, в каждой вдвое больше народу, чем стояло на ступенях. Дженнак поглядел налево и направо, на своих людей и на обрывистые склоны утеса, державшего храм на каменной ладони. По крайней мере, он мог не опасаться за тылы – склон повсюду был гладким, неприступным, и вздымался на пятнадцать длин копья; взобраться на него не сумели бы ни паук, ни ящерица, ни обезьяна. Он верно рассчитал: тут, на этой лестнице шириною в сто шагов, и разгорится битва, а затем его воины отступят на террасу, откатятся в храм, к изваяниям богов и к другой лестнице, что ведет в пещеры, спустятся по ней и будут драться между покрытых знаками стен, умирая под шелест тяжких каменных страниц. Они прочитают их все – Книгу Минувшего, творение Мейтассы и Коатля, Книгу Повседневного, написанную Тайонелом, Книгу Мер прародителя Одисса, Книгу Тайн, завещанных Арсоланом и Сеннамом… Вот только многие ли доберутся до последней пещеры?..
Атакующее воинство приблизилось на тысячу локтей, дистанцию прицельной стрельбы из арбалетов, и Дженнак вскинул разом оба своих клинка. Раздались негромкие команды тарколов, передний ряд опустил копья, а задний вскинул самострелы; затем прожужжал рой стальных шипов, зашуршали рукавицы, скользившие по твердым каучуковым стержням, тарколы подали сигнал, и новая смертоносная стая отправилась в полет. Шеренга тасситов походила теперь на гребень с обломанными зубцами; они падали, но не пытались стрелять, ибо лук бил не так далеко, как арбалет, и лучникам оставалось полагаться лишь на скорость своих ног, удачу и увертливость. Одиссарцы успели выстрелить трижды и зарядить самострелы для четвертого залпа, но тут Дженнак, следивший за расстоянием, снова вскинул свои клинки. Передний ряд поднялся, прикрывая стрелков щитами, и через миг тасситские стрелы ударили по их бронзовой оковке, по шлемам с алыми перьями, по шипастым наплечникам и наколенным пластинам. Кто-то из воинов вскрикнул, кто-то пробормотал проклятье, но арбалетчики продолжали стрелять, и через двадцать вздохов с кодаутами было покончено. Затем щиты отразили град бумерангов и метательных топориков, летевших уже от подножия лестницы, Дженнак зазвенел клинками, и во втором ряду, отложив метательное оружие, взялись за секиры.
Плотные толпы полуголых воинов хлынули вверх, к щитам, сверкающим бронзой, на острия клинков и копий, к живой стене, поверх которой реяли алые перья и грозили острыми клювами сокола.
– Недолго проживет койот под взглядом ягуара, – пробормотал Дженнак и пронзил горло первому тасситу.
* * *
Воистину грозен человек, закованный в панцирь, подпоясанный боевым поясом, прикрытый шлемом и наплечником, защищенный высокими сапогами и окованным бронзой щитом! Стоит он будто колонна из гранита; рука его – разящая молния, взгляд подобен огню, и ищет он, в кого вонзить стальные клыки, и слышит он лишь собственный голос, и голос твердит ему: убей! Убей, ибо так повелел вождь; убей, ибо ты обучен убийству; убей, ибо ты ненавидишь врага; убей, ибо меч убеждает надежней слов; убей, ибо тебя самого, в прочных доспехах, не всякий достанет клинком, и у многих ты успеешь отнять жизнь. Ты, защищенный металлом и кожей, несокрушимая скала, и будешь разить вечно!
Но доспех и шлем скрывают человеческое тело, столь ненадежное и уязвимое, трепещущее от ужаса в предчувствии боли и ран, страшащееся смерти, и лишь дух способен преодолеть этот ужас, соединив человека с доспехом его и клинком, связав их незримой нитью отваги и ярости. Порвется она, и воин погибнет до срока, убитый тем, чей дух сильней; не защитят его ни панцирь, ни оружие, ни приказ накома, ни помощь соратника. И потому воинский дух превыше всего – выше умения и опыта, смертоносней стрелы и копья, надежней крепких рук и быстрых ног.
Так учили в одиссарском войске, и так учили тасситов; и сейчас не одни лишь люди сошлись в бою, но и то невидимое, неощутимое, но реальное, что делает человека бойцом, определяет приверженность клану, вселяет веру в вождя и в идею, ради которой льется кровь. Тасситы верили, что где-то в древнем храме ждет их Книга Пророчеств, сулящая их племенам судьбу величественную, гордый путь владык; ради этой веры они повиновались вождям, шли за ними, сражались и умирали. Вера одиссарцев была столь же крепка и нерушима, только они полагали, что защищают от осквернения святое место, и что их наком сильней и умней, чем вожди врага: раз повелел он сражаться и защищать, то будет это исполнено в точности.
И они сражались; сражались и защищали, рубили и секли, кололи длинными копьями, били тяжкими топорами, резали клинками, сбрасывали тасситов вниз ударом боевого браслета или щита, и сами падали под вражескими ударами.
И умирали.
Медленно-медленно полз вверх сдвоенный строй одиссарских бойцов, и Дженнак, не забывая работать клинками, подсчитывал свои потери. На первый взгляд люди его казались одинаковыми в своих глухих шлемах и панцирях, но он узнавал каждого по характерным движениям, по манере размахиваться клинком или бить двузубым копьем, по упрямому наклону головы, по царапинам на доспехе, по числу перьев, развевавшихся над шлемом, по блеску темных или светлых глаз. Тут были бриты, хашинда, ротодайна и кентиога, но об отличиях меж ними он не думал; в этом бою все они являлись одиссарцами – и те, кто родился в Серанне, и те, кто увидел свет в Бритайе.
Они отступали, поднимаясь к террасе перед входом в храм, и на самом ее краю пал Уртшига. Он, как и Дженнак, бился без щита, обеими руками, секирой и кистенем; шипастый шар разил на шесть локтей, а тот, кому удавалось приблизиться к сеннамиту, умирал под ударом тяжелой секиры. Будь у Уртшиги еще пара рук, им тоже нашлось бы занятие: в сумке его побрякивали стальные метательные пластинки, а за плечом торчал посох. Но человеку дано лишь то, что дано; и Уртшига, успев расколоть тасситский череп, не успел прикрыться от летевшего в него ножа. Клинок был длиной в три ладони и брошен настоящим искусником, таким же, как покойный Ах-Кутум; угодил он в смотровую щель забрала и ударил Уртшигу в глаз или в переносицу – куда точно, Дженнак не разобрал. Но его телохранитель вдруг откинулся назад и рухнул на ступени – молча, без единого звука, ибо и в жизни был молчалив; и умер он мгновенно, быстрой смертью, как бы в награду за верность свою и служение.
– Да будет милостив к тебе Коатль, – пробормотал Дженнак. Яшмовый шарик под его сердцем нагрелся еще сильней и трепетал теперь в мерном пульсирующем ритме; стиснутый костью доспеха, он будто стремился вырваться на свободу. Оживает?.. – мелькнула мысль у Дженнака. Возможно… Ведь Че Чантар сказал, что придет к нему необходимое умение, придет с великой бедой или с великой радостью, с напряжением чувств, когда станут они словно упругая кожа на рокочущем барабане… И еще сказал, что каждый должен принять свой груз страданий и счастья. Счастья Дженнак не испытывал, но горя было через край, и знал он, что будет его еще больше.
Лестница была завалена мертвыми телами, как некогда валы Фираты, и на каждого погибшего одиссарца приходилось по десять-двенадцать тасситов. Не так много, но и не так мало, учитывая, что бились они с отанчами, храбрейшим из степных племен, где отроков вскармливали с ножа, где спали в обнимку с топором, а вместо шелков любви стелили кошму из волос убитых врагов. Теперь пятьсот отанчей отправились в Чак Мооль – как и лучники кодаутов, сраженные одиссарскими стрелами; их трупы устилали площадь, что тянулась к морю. Глядя на нее с вершины утеса, Дженнак заметил, что она наполняется людьми, мужчинами и женщинами, что скользили подобно теням вдоль высоких насыпей и обложенных камнем склонов, еще не решаясь выйти на середину. Их было много – сотни, если не тысячи, – и каждый держал палицу, пращу или иное оружие, из тех, что найдется в самом мирном хогане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
– И все же что-то не так, мой господин. Даже голубь, птица робкая, защищает свое гнездо…
– Голуби хороши на вертеле, – вмешался Ирасса. – А мой отец говорил: лучше послать в бой одного ягуара, чем стаю койотов!
– Они не голуби и не койоты, они – люди, – сказал Дженнак. – Люди, ошеломленные внезапным бедствием, не успевшие преодолеть ужаса… Быть может, они придут… позже…
– Придут, ха! Чтоб сжечь наши трупы и лизнуть победителей в задницу!
– Здесь еще нет победителей, Ирасса.
– Думаешь, мы их одолеем, мой лорд? – Ирасса вытянул к берегу свой клинок. – Я бы не прочь… Но как?
– Еще не знаю. Боги подскажут.
Странно, думал Дженнак, разглядывая суетившихся у кораблей тасситов, почему они молчат? В иные времена являлся ему отблеск грядущего, когда напряжение перед боем обостряло чувства; и видел он то залитый кровью прибрежный песок, то груды мертвых тел у рвов крепости, то воина, пораженного стрелой, то пробитые копьем доспехи… Сегодня же – ничего! Ни в мгновения схватки с Оро'мингой, ни сейчас… Правда, ему казалось, что яшмовый шар – за панцирем, под сердцем – вроде бы начал теплеть и трепетать, что было скорей наваждением, чем реальным чувством. Ведь ощущал же он запах шилака Вианны, горьковато-сладкий аромат, плывущий над медвяным лугом, а луга здесь быть не могло! Здесь пахло железом и кожей, потом и солью, нагретым камнем и морем… Чакчан, и запах ее, и лицо, и голос, все это было лишь воспоминаньем. Играми памяти, и только!
Суета у кораблей закончилась; две атлийские галеры, ускользнувшие от орудий «Хасса», высадили десант, и теперь к трем первым отрядам, перебившим майяссцев, пристроились еще с десяток. Тасситов, как и предвидел Дженнак, было около трех тысяч. «Хасс» склевал половину их воинства, и те, что спаслись от стрел, огня и воды, сумели выбраться из разбитых кораблей и доплыть до цоланских причалов, вряд ли были боеспособны. Но и три тысячи, и две – слишком много для полутора сотен; лишь Кино Раа смогли бы остановить их, но не Дженнак, будь он хоть трижды божественным избранником.
Но боги молчали, и он, не надеясь уже на их помощь, утешался иными мыслями, не думами кинну, чья тень пронзает столетия, но человека, чей конец предвидим и близок. Он размышлял о том, что погибнет с честью, не уронив своей сетанны, умрет среди своих бойцов в святилище и на святой земле; он думал, что встретится с милой своей чакчан, с Унгир-Бреном, с Грхабом, с братом Джекаррой и отцом Джеданной, коему не успел сказать столь многого; он размышлял над планом Че Чантара, который непременно состоится, ибо тасситские псы, разметав храм, не найдут никаких пророчеств и вспомнят тогда о чертеже и свитке; а коль они позабудут, так напомнят Тегунче и Ах-Шират, любители жирных куропаток. О многом думалось Дженнаку, и лишь постыдные мысли не посещали его – о том, что если сбросить шлем и сверкнуть зелеными глазами, ни один тассит не поднимет оружия на потомка богов, не запятнает топор светлой кровью, постарается пленить, а не убить, ибо светлорожденный среди людей все равно что кецаль среди птиц.
Но кецаль в неволе не живет…
Шарик под сердцем становился все теплее, и какое-то время Дженнак думал о нем, пытаясь угадать, что же таит в себе божественный дар – такую же мировую сферу, как явленная Че Чантаром, или камень, претерпевший загадочные метаморфозы, или иное чудо. Быть может, непонятное, как те превращения каменного обломка, или ясное всякому… Например, отчего богам не показать, как строилось это святилище, как создавалась Чилам Баль? Ведь никто не ведал, то ли боги продиктовали ее писцам и резчикам, то ли нанесли знаки собственными руками на гладкую кожу, а уж затем мастера высекли их в граните… Во всяком случае, самый первый экземпляр Священных Книг не был найден – хотя, в отличие от Скрижали Пророчеств, мог оказаться реальностью.
Но тут в конце Торговой площади, у причалов, раздались воинственные вопли, темная масса тасситского воинства всколыхнулась, забурлила и двинулась вперед. Шли они в прежнем порядке: лучники и метатели бумерангов, числом до полутысячи и, судя по знакам на высоких шестах, из Клана кодаутов; а за ними – отанчи, вооруженные короткими копьями, топорами и обтянутыми кожей круглыми щитами. Над их строем тоже вздымались шесты, но не с перьями ворона, а с орлиными крыльями и бычьими хвостами, и на одном из них хвостов было не меньше десятка – знак, что войско ведет великий вождь. Уж не сам ли Оро'сихе?.. – подумал Дженнак.
Амад за его спиной пошевелился.
– Напоминают нефатцев… Столь же смуглы, стройны, черноволосы и невысоки…
– Это не нефатцы, – сказал Дженнак. – Нефатцы бежали бы от них, как кролик от лисы. Не многие воины по ту и эту сторону Бескрайних Вод не опускают перед ними взгляда.
– Как мы! – выкрикнул Ирасса и грохнул рукоятью меча по щиту. – Как мы! Айят! Ай-ят!
– Айят! – раскатилось над ступенями святилища, и, будто приняв брошенный вызов, площадь взревела:
– Харра! Харра!
Клич этот накатывался волной, а за ним, переходя на бег, стремились шеренги воинов, в каждой вдвое больше народу, чем стояло на ступенях. Дженнак поглядел налево и направо, на своих людей и на обрывистые склоны утеса, державшего храм на каменной ладони. По крайней мере, он мог не опасаться за тылы – склон повсюду был гладким, неприступным, и вздымался на пятнадцать длин копья; взобраться на него не сумели бы ни паук, ни ящерица, ни обезьяна. Он верно рассчитал: тут, на этой лестнице шириною в сто шагов, и разгорится битва, а затем его воины отступят на террасу, откатятся в храм, к изваяниям богов и к другой лестнице, что ведет в пещеры, спустятся по ней и будут драться между покрытых знаками стен, умирая под шелест тяжких каменных страниц. Они прочитают их все – Книгу Минувшего, творение Мейтассы и Коатля, Книгу Повседневного, написанную Тайонелом, Книгу Мер прародителя Одисса, Книгу Тайн, завещанных Арсоланом и Сеннамом… Вот только многие ли доберутся до последней пещеры?..
Атакующее воинство приблизилось на тысячу локтей, дистанцию прицельной стрельбы из арбалетов, и Дженнак вскинул разом оба своих клинка. Раздались негромкие команды тарколов, передний ряд опустил копья, а задний вскинул самострелы; затем прожужжал рой стальных шипов, зашуршали рукавицы, скользившие по твердым каучуковым стержням, тарколы подали сигнал, и новая смертоносная стая отправилась в полет. Шеренга тасситов походила теперь на гребень с обломанными зубцами; они падали, но не пытались стрелять, ибо лук бил не так далеко, как арбалет, и лучникам оставалось полагаться лишь на скорость своих ног, удачу и увертливость. Одиссарцы успели выстрелить трижды и зарядить самострелы для четвертого залпа, но тут Дженнак, следивший за расстоянием, снова вскинул свои клинки. Передний ряд поднялся, прикрывая стрелков щитами, и через миг тасситские стрелы ударили по их бронзовой оковке, по шлемам с алыми перьями, по шипастым наплечникам и наколенным пластинам. Кто-то из воинов вскрикнул, кто-то пробормотал проклятье, но арбалетчики продолжали стрелять, и через двадцать вздохов с кодаутами было покончено. Затем щиты отразили град бумерангов и метательных топориков, летевших уже от подножия лестницы, Дженнак зазвенел клинками, и во втором ряду, отложив метательное оружие, взялись за секиры.
Плотные толпы полуголых воинов хлынули вверх, к щитам, сверкающим бронзой, на острия клинков и копий, к живой стене, поверх которой реяли алые перья и грозили острыми клювами сокола.
– Недолго проживет койот под взглядом ягуара, – пробормотал Дженнак и пронзил горло первому тасситу.
* * *
Воистину грозен человек, закованный в панцирь, подпоясанный боевым поясом, прикрытый шлемом и наплечником, защищенный высокими сапогами и окованным бронзой щитом! Стоит он будто колонна из гранита; рука его – разящая молния, взгляд подобен огню, и ищет он, в кого вонзить стальные клыки, и слышит он лишь собственный голос, и голос твердит ему: убей! Убей, ибо так повелел вождь; убей, ибо ты обучен убийству; убей, ибо ты ненавидишь врага; убей, ибо меч убеждает надежней слов; убей, ибо тебя самого, в прочных доспехах, не всякий достанет клинком, и у многих ты успеешь отнять жизнь. Ты, защищенный металлом и кожей, несокрушимая скала, и будешь разить вечно!
Но доспех и шлем скрывают человеческое тело, столь ненадежное и уязвимое, трепещущее от ужаса в предчувствии боли и ран, страшащееся смерти, и лишь дух способен преодолеть этот ужас, соединив человека с доспехом его и клинком, связав их незримой нитью отваги и ярости. Порвется она, и воин погибнет до срока, убитый тем, чей дух сильней; не защитят его ни панцирь, ни оружие, ни приказ накома, ни помощь соратника. И потому воинский дух превыше всего – выше умения и опыта, смертоносней стрелы и копья, надежней крепких рук и быстрых ног.
Так учили в одиссарском войске, и так учили тасситов; и сейчас не одни лишь люди сошлись в бою, но и то невидимое, неощутимое, но реальное, что делает человека бойцом, определяет приверженность клану, вселяет веру в вождя и в идею, ради которой льется кровь. Тасситы верили, что где-то в древнем храме ждет их Книга Пророчеств, сулящая их племенам судьбу величественную, гордый путь владык; ради этой веры они повиновались вождям, шли за ними, сражались и умирали. Вера одиссарцев была столь же крепка и нерушима, только они полагали, что защищают от осквернения святое место, и что их наком сильней и умней, чем вожди врага: раз повелел он сражаться и защищать, то будет это исполнено в точности.
И они сражались; сражались и защищали, рубили и секли, кололи длинными копьями, били тяжкими топорами, резали клинками, сбрасывали тасситов вниз ударом боевого браслета или щита, и сами падали под вражескими ударами.
И умирали.
Медленно-медленно полз вверх сдвоенный строй одиссарских бойцов, и Дженнак, не забывая работать клинками, подсчитывал свои потери. На первый взгляд люди его казались одинаковыми в своих глухих шлемах и панцирях, но он узнавал каждого по характерным движениям, по манере размахиваться клинком или бить двузубым копьем, по упрямому наклону головы, по царапинам на доспехе, по числу перьев, развевавшихся над шлемом, по блеску темных или светлых глаз. Тут были бриты, хашинда, ротодайна и кентиога, но об отличиях меж ними он не думал; в этом бою все они являлись одиссарцами – и те, кто родился в Серанне, и те, кто увидел свет в Бритайе.
Они отступали, поднимаясь к террасе перед входом в храм, и на самом ее краю пал Уртшига. Он, как и Дженнак, бился без щита, обеими руками, секирой и кистенем; шипастый шар разил на шесть локтей, а тот, кому удавалось приблизиться к сеннамиту, умирал под ударом тяжелой секиры. Будь у Уртшиги еще пара рук, им тоже нашлось бы занятие: в сумке его побрякивали стальные метательные пластинки, а за плечом торчал посох. Но человеку дано лишь то, что дано; и Уртшига, успев расколоть тасситский череп, не успел прикрыться от летевшего в него ножа. Клинок был длиной в три ладони и брошен настоящим искусником, таким же, как покойный Ах-Кутум; угодил он в смотровую щель забрала и ударил Уртшигу в глаз или в переносицу – куда точно, Дженнак не разобрал. Но его телохранитель вдруг откинулся назад и рухнул на ступени – молча, без единого звука, ибо и в жизни был молчалив; и умер он мгновенно, быстрой смертью, как бы в награду за верность свою и служение.
– Да будет милостив к тебе Коатль, – пробормотал Дженнак. Яшмовый шарик под его сердцем нагрелся еще сильней и трепетал теперь в мерном пульсирующем ритме; стиснутый костью доспеха, он будто стремился вырваться на свободу. Оживает?.. – мелькнула мысль у Дженнака. Возможно… Ведь Че Чантар сказал, что придет к нему необходимое умение, придет с великой бедой или с великой радостью, с напряжением чувств, когда станут они словно упругая кожа на рокочущем барабане… И еще сказал, что каждый должен принять свой груз страданий и счастья. Счастья Дженнак не испытывал, но горя было через край, и знал он, что будет его еще больше.
Лестница была завалена мертвыми телами, как некогда валы Фираты, и на каждого погибшего одиссарца приходилось по десять-двенадцать тасситов. Не так много, но и не так мало, учитывая, что бились они с отанчами, храбрейшим из степных племен, где отроков вскармливали с ножа, где спали в обнимку с топором, а вместо шелков любви стелили кошму из волос убитых врагов. Теперь пятьсот отанчей отправились в Чак Мооль – как и лучники кодаутов, сраженные одиссарскими стрелами; их трупы устилали площадь, что тянулась к морю. Глядя на нее с вершины утеса, Дженнак заметил, что она наполняется людьми, мужчинами и женщинами, что скользили подобно теням вдоль высоких насыпей и обложенных камнем склонов, еще не решаясь выйти на середину. Их было много – сотни, если не тысячи, – и каждый держал палицу, пращу или иное оружие, из тех, что найдется в самом мирном хогане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56