Что же до Ирассы, тот едва ли не подпрыгивал на кожаной подушке и сверкал глазами, собираясь задать не меньше десятка вопросов. Лишь почтение к господину сдерживало его язык.
Усмехнувшись, Дженнак кивнул ему.
– Клянусь свиной щетиной! – Ирасса стукнул о колено кулаком. – Разве неживые камни могут обратиться деревьями, зверями и даже людьми? Все было совсем не так! Был Куул, и была Келайна, его женщина, и от союза их родился желудь – огромный желудь, повыше той груды камней, что навалил твой Митраэль! Тот желудь Куул закопал в землю и поливал его собственной кровью и мочой три дня; а на четвертый из желудя вырос дуб, а на нем другие желуди, и было их больше, чем шерстинок на медвежьей заднице. Вот от них-то все и пошло! Желуди с вершины дуба обратились людьми, а те, что висели снизу, – зверями и деревьями. И потому дуб – святое древо Куула, и молиться надо под его кроной, а не в песке. Песок подходит лишь для черепашьих яиц, а не для людей. Разве не так?
– Песок – возможно, – с мягкой улыбкой произнес Амад. – Но я, мой славный воин, говорил не о песке, а о песках. Пески же – совсем другое дело.
– Не вижу, чем большая куча песка отличается от малой, – пробормотал Ирасса. – А вот объясни-ка мне, сказитель, отчего камушки, коими игрался твой Митраэль, были разного цвета? Ты помянул шесть божественных красок – выходит, были среди них черные и белые, синие и красные, зеленые и желтые… Зачем?
– Ну, это совсем просто! Белые обратились в лягушек и рыб, существ холодных и склизких, родственных туманам над водами и трясинами; зеленые стали растениями твердых почв, а желтые – мхом и тростником, что растет на болотах и в речных поймах; черные – жуками да пауками, ибо таков их цвет и сей день; синие – ползучими гадами, ящерицами, змеями и червями, ну а красные – зверьми, птицами да людьми, так как кровь у них алого цвета, и посему…
– Погоди, сказитель! – прервал Амада Ирасса с ехидной усмешкой. – Тут ты чего-то путаешь, Хардар тебя забери! Ведь алое и красное – совсем разные цвета, и суть их различна. У распоследнего вонючего койота кровь красна, как у меня или тебя, но живем мы шестьдесят зим, а если повезет – то еще десять или двадцать. А у владыки лорда Дженнака кровь алая и светлая, и то – кровь богов! Потомки их властвуют над всеми Великими Уделами и живут вдвое и втрое против нашего. Из каких же камней сотворены они твоим светозарным Митраэлем?
На миг Дженнаку почудилось, что сказитель растерялся: у Митраэля и впрямь не нашлось бы алых камней для потомков Шестерых, чей век был долог, словно течение Отца Вод. Особенно у кинну, жизнь коего измерялась не одним и не двумя столетиями!
Но словесный поединок был привычным полем брани для Амада, и потому он быстро пришел в себя, ответив с хитростью сказителя, привыкшего играть словами:
– А из каких желудей с дуба твоего Куула сотворили господина Дженнака и его родичей?
Ирасса, однако, с ответом не промедлил:
– Из самых верхних, само собой! Из тех, что дольше грелись на солнце, клянусь хитроумием Одисса!
Не выдержав, Дженнак расхохотался. Его молодой телохранитель не знал сомнений, и Священный Дуб был для него такой же реальностью, как явление Шестерых. Религия кинара никак не совмещалась с наивной верой бритов, но Ирасса противоречий будто бы не замечал, бессознательно отбрасывая их и оставляя то, что казалось понятным и ясным. Куул и Тайонел были для него единым божеством, поскольку кто же, кроме Тайонела, покровителя земли и вод, смог бы вырастить за три дня огромное дерево, поливая его собственной мочой и кровью? Арсолан являлся, несомненно, солнечным богом Пайруном, Коатль – воинственным Кохалусом, а Одисс – божественным кузнецом Триром, столь же искусным в ремеслах и столь же хитроумным, как сей Великий Ахау, прародитель Дженнака.
Он поднялся с подушки, обогнул низкий широкий столик, уставленный бокалами и блюдами, и похлопал Ирассу по плечу:
– Помнишь, парень, что было сказано Амадом? Когда бог вернулся последний раз в пустыню, то увидел, что животворные камни иссякли, и лишь несколько алых самоцветов валяется в песке. Вот от них-то и произошли светлорожденные! От этих самых камней, что лежали внизу кучи!
На губах Ирассы расцвела усмешка, но Амад Ахтам, сын Абед Дина, сморщился, потер выпуклую горбинку на носу и виновато покачал головой:
– Прости, мой господин, но такого не может быть. Никак не может! Те алые камни, что лежали в самом низу, превратились в нас, в бихара…
* * *
Приближалось время Вечернего Песнопения. Дженнак остался один, но с террасы не ушел, а принялся мерить ее шагами из конца в конец, от цветущих кустов рододендрона, привезенных из Хайана и высаженных в западном углу, до столь же нежных и розовых зарослей местного шиповника, благоухавших со стороны востока. Сама терраса открывалась на юг, и с нее он видел лежавший у подножия холма город, реку, уже алевшую всполохами вечерней зари, и каменные причалы с десятком трехмачтовых боевых кораблей, многочисленными торговыми парусниками и рыбачьими челнами. У каждой пристани высился столб с ликами Сеннама-Странника, а всю гавань со стороны суши огораживали двухэтажные бревенчатые казармы и хоганы семейных воинов и военачальников, тарколов и санратов. Как и прочие строения Лондаха, возведены они были на местный манер из неохватных ошкуренных стволов, просмоленных и вкопанных торчком в землю; кровлей служили тесаные доски и черепица, а над крышами торчали трубы печей, пригодных не только варить, коптить и жарить, но и обогревать жилища. Вид их поразил бы обитателя теплой Серанны, однако у моря Тайон, где Время Белого Пуха было столь же холодным, как в Бритайе, Дженнак видел такие же очаги, сложенные из камней.
За казармами и причалами, в полете стрелы от берега Тейма, был насыпан высокий земляной холм, вершина которого несла дворец и храм из розоватого песчаника. Дворец ничем не напоминал хайанский, гнездо Ахау Юга: не было тут широких проемов и арок, а были прочные дубовые двери и узкие окна, забранные решетками и стеклом; не имелось уютных двориков и цветущих садов с бассейнами, но лишь мощенные камнем площадки и переходы, скрытые стенами в десять локтей толщиной; не было мягких ковров из перьев, керамических масок, зеркал и литых серебряных подсвечников в форме змеи либо разинувшего пасть ягуара, но радовали глаз резные дубовые панели, шкуры медведей и волков, брошенные на пол, и чеканка по медному листу, изображавшая то сцены охоты, то воина на колеснице, то стадо оленей или клыкастых лесных кабанов. Если бы не это убранство, дворец Дженнака больше походил бы на крепость – да он, в сущности, и являлся крепостью, особенно в первые годы, лет двадцать назад, когда власть над бритами держалась на стальных одиссарских клинках, огненном порошке и смертоносных самострелах с железными шипами.
Склоны холма почти отвесно обрывались вниз, и в этом тоже был свой смысл и свое назначение: кактус тоаче не прижился в Бритайе, и потому здесь не представлялось возможным вырастить на пологих откосах непроходимый живой заслон или огородить им рвы и валы цитадели. И потому вместо тоаче с ядовитыми шипами в ход шли камень, известь, просмоленные бревна и крутые земляные насыпи. Что же касается доспехов, то их изготовляли не из панцирей огромных черепах (которые в окрестностях Лондаха не водились вовсе), а из стальных колец и бронзовых пластин. К счастью, Южная Бритайя была богата металлами, не драгоценными, а простыми, оловом, медью и железом, подходившими для клинков, и для доспехов, и для стволов громовых метателей. Водился тут в изобилии черный горючий камень, так что все искусства, где нужны жаркий огонь, тяжкий молот, печь и гончарный круг, в Лондахе процветали.
Но как не похож был этот бревенчатый город с редкими каменными домами на прекрасный Хайян, паривший над берегом Ринкаса, вознесенный вверх на сотнях причудливых платформ! Вместо просторных площадей, окруженных склонами холмов, змеились тут длинные улицы и переулки, обрубленные с трех сторон защитными валами, а с четвертой – речным откосом; вместо кольца душистых магнолий с огромными белыми цветами окружали Лондах поля, яблоневые сады и дубовые да тисовые рощи; вместо прудов, обсаженных зеленью, пересекали город пять-шесть каналов с крутыми мостиками на гранитных сваях; вместо сверкавших под солнцем золотых песков тянулись к югу заросшие травой да ивами берега Тейма. Но эта непохожесть не отталкивала и не раздражала Дженнака, ибо город сей принадлежал ему и создан был его мыслью, заботами и трудами. Как и вся страна, зеленая Бритайя! Временами, глядя на Лондах с вершины холма, он чувствовал себя подобным Одиссу, своему великому прародителю. Некогда, в легендарной древности, Хитроумный Ахау примирил Пять Племен Серанны, создав из них новый народ; примирил и дал им властителей светлой крови, сделал единым целым, воздвиг крепость державы над песком и прахом былых раздоров. Не повторен ли труд Одисса им, Дженнаком? Как некогда сам Ахау-прародитель, он явился в дикий край и покорил его враждующие племена – где силой, где убеждением, где угрозами либо магией, служившей ему столь же верно, как тайонельский меч и тысячи солдат… Он сухо рассмеялся, вспомнив физиономию Тууса, упрямого вождя валлахов, – в тот миг, когда увидел вождь умершего отца и выслушал его советы. К счастью, духов предков, истинных или поддельных, в Бритайе уважали, что не раз спасало страну от кровопролития, а самих бритов – от уничтожения. Теперь все это осталось в прошлом; теперь в южной Бритайе из каждых десяти человек двое были одиссарцами, а четверо – полукровками, их потомками, и эта связь обеспечивала верность бритов куда надежней, чем оружие и солдаты.
Жаль покидать Лондах, промелькнула мысль, однако пора… Пора! Пришел день, когда нужно отправиться в дорогу, дабы не разрушилось созданное им, дабы мог он и впредь идти путем своего предназначения – переправиться на материк, усмирить разбойников-фарантов, пройти в земли гермиумов и скатаров, достичь могучих рек, Даная, Днапра и Илейма, что текут в росайнских чащобах и степях над двумя солеными морями… А потом он пойдет на север, в Землю Дракона; отправится туда с тысячами воинов и сотнями драммаров, выстроит крепости на берегах Чати и Чини, мощные форты с метателями, а у стен их заложит города… И норелги перестанут продавать мужчин в Эйпонну, ибо Эйпонна сама придет к ним – придут сыны Одисса со своими богами, своим неодолимым оружием и своим мастерством… Придут, породнятся с норелгами, и будет в их земле как в Бритайе… А коль не захотят они жить среди скал и снегов, то можно переселить их с полуострова на материк… переселить мирно, ибо земель в Ближней Риканне хватит. Пока хватит!
Разумеется, все эти планы требовали времени – быть может, целой сотни лет, но разве время не повиновалось ему? Он, кинну, мог распоряжаться временем с гораздо большей определенностью, чем любой другой светлорожденный, ибо жизнь его мнилась бесконечной, и он не прожил и десятой ее части. А значит, не стоило жадничать и скупиться; несколько месяцев, которые он проведет в Эйпонне, не значат ровным счетом ничего. И в то же время значат очень много – ведь любое бедствие на родине, кровопролитная война, крушение Великих Очагов, могли сокрушить и его собственные замыслы.
Дженнак пошарил у пояса, вытащил туго свернутую полоску кожи, расправил ее, всмотрелся. Буквы были выписаны красным цветом Одисса, в знак почтения к его Дому, и только внизу сверкал золотистый солнечный диск на фоне контура Иберы.
Чолла… Волосы, как крыло ворона, черные веера ресниц на золотисто-бледных щеках, пухлые алые губы, слабый запах цветущего жасмина…
Избавляясь от наваждения, он сильно потер веки и вновь перевел взгляд на пергаментную полоску. Там рукой Чоллы было выведено:
«Прибыл морской вестник из Лимучати, принес послание: Че Чантар, владыка Арсоланы и мой отец, желает видеть тебя. Я тоже. Постель моя пуста и пусто сердце. Если я позову, ты приплывешь, мой вождь?»
Он остался для нее вождем, подумал Дженнак; остался одиссарским наследником, хотя белый убор с серебряным полумесяцем давно носит сын Джиллора. Впрочем, и над его головой развеваются белые перья, только скрепляет их не лунный серп, знак наследника, а маленький сокол с разинутым грозно клювом… И этот выбор он сделал сам, променяв судьбу властительного кецаля на жизнь сокола-непоседы… Что ж, мужчина должен отбрасывать собственную тень!
На миг сожаление кольнуло его – не из-за власти, потерянной им, из-за Чоллы. Многие годы протекли с того дня на лизирских берегах, когда руки Чоллы обнимали его, и много женщин согревали ложе Дженнака – смуглые одиссарки и белокожие дочери Бритайи, девушки из Иберы, с материка и привезенные из далекого Нефати… Женщин у него было много, но не было любви; ее он опасался, ибо любовь вела к потерям, а потери – к страданию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Усмехнувшись, Дженнак кивнул ему.
– Клянусь свиной щетиной! – Ирасса стукнул о колено кулаком. – Разве неживые камни могут обратиться деревьями, зверями и даже людьми? Все было совсем не так! Был Куул, и была Келайна, его женщина, и от союза их родился желудь – огромный желудь, повыше той груды камней, что навалил твой Митраэль! Тот желудь Куул закопал в землю и поливал его собственной кровью и мочой три дня; а на четвертый из желудя вырос дуб, а на нем другие желуди, и было их больше, чем шерстинок на медвежьей заднице. Вот от них-то все и пошло! Желуди с вершины дуба обратились людьми, а те, что висели снизу, – зверями и деревьями. И потому дуб – святое древо Куула, и молиться надо под его кроной, а не в песке. Песок подходит лишь для черепашьих яиц, а не для людей. Разве не так?
– Песок – возможно, – с мягкой улыбкой произнес Амад. – Но я, мой славный воин, говорил не о песке, а о песках. Пески же – совсем другое дело.
– Не вижу, чем большая куча песка отличается от малой, – пробормотал Ирасса. – А вот объясни-ка мне, сказитель, отчего камушки, коими игрался твой Митраэль, были разного цвета? Ты помянул шесть божественных красок – выходит, были среди них черные и белые, синие и красные, зеленые и желтые… Зачем?
– Ну, это совсем просто! Белые обратились в лягушек и рыб, существ холодных и склизких, родственных туманам над водами и трясинами; зеленые стали растениями твердых почв, а желтые – мхом и тростником, что растет на болотах и в речных поймах; черные – жуками да пауками, ибо таков их цвет и сей день; синие – ползучими гадами, ящерицами, змеями и червями, ну а красные – зверьми, птицами да людьми, так как кровь у них алого цвета, и посему…
– Погоди, сказитель! – прервал Амада Ирасса с ехидной усмешкой. – Тут ты чего-то путаешь, Хардар тебя забери! Ведь алое и красное – совсем разные цвета, и суть их различна. У распоследнего вонючего койота кровь красна, как у меня или тебя, но живем мы шестьдесят зим, а если повезет – то еще десять или двадцать. А у владыки лорда Дженнака кровь алая и светлая, и то – кровь богов! Потомки их властвуют над всеми Великими Уделами и живут вдвое и втрое против нашего. Из каких же камней сотворены они твоим светозарным Митраэлем?
На миг Дженнаку почудилось, что сказитель растерялся: у Митраэля и впрямь не нашлось бы алых камней для потомков Шестерых, чей век был долог, словно течение Отца Вод. Особенно у кинну, жизнь коего измерялась не одним и не двумя столетиями!
Но словесный поединок был привычным полем брани для Амада, и потому он быстро пришел в себя, ответив с хитростью сказителя, привыкшего играть словами:
– А из каких желудей с дуба твоего Куула сотворили господина Дженнака и его родичей?
Ирасса, однако, с ответом не промедлил:
– Из самых верхних, само собой! Из тех, что дольше грелись на солнце, клянусь хитроумием Одисса!
Не выдержав, Дженнак расхохотался. Его молодой телохранитель не знал сомнений, и Священный Дуб был для него такой же реальностью, как явление Шестерых. Религия кинара никак не совмещалась с наивной верой бритов, но Ирасса противоречий будто бы не замечал, бессознательно отбрасывая их и оставляя то, что казалось понятным и ясным. Куул и Тайонел были для него единым божеством, поскольку кто же, кроме Тайонела, покровителя земли и вод, смог бы вырастить за три дня огромное дерево, поливая его собственной мочой и кровью? Арсолан являлся, несомненно, солнечным богом Пайруном, Коатль – воинственным Кохалусом, а Одисс – божественным кузнецом Триром, столь же искусным в ремеслах и столь же хитроумным, как сей Великий Ахау, прародитель Дженнака.
Он поднялся с подушки, обогнул низкий широкий столик, уставленный бокалами и блюдами, и похлопал Ирассу по плечу:
– Помнишь, парень, что было сказано Амадом? Когда бог вернулся последний раз в пустыню, то увидел, что животворные камни иссякли, и лишь несколько алых самоцветов валяется в песке. Вот от них-то и произошли светлорожденные! От этих самых камней, что лежали внизу кучи!
На губах Ирассы расцвела усмешка, но Амад Ахтам, сын Абед Дина, сморщился, потер выпуклую горбинку на носу и виновато покачал головой:
– Прости, мой господин, но такого не может быть. Никак не может! Те алые камни, что лежали в самом низу, превратились в нас, в бихара…
* * *
Приближалось время Вечернего Песнопения. Дженнак остался один, но с террасы не ушел, а принялся мерить ее шагами из конца в конец, от цветущих кустов рододендрона, привезенных из Хайана и высаженных в западном углу, до столь же нежных и розовых зарослей местного шиповника, благоухавших со стороны востока. Сама терраса открывалась на юг, и с нее он видел лежавший у подножия холма город, реку, уже алевшую всполохами вечерней зари, и каменные причалы с десятком трехмачтовых боевых кораблей, многочисленными торговыми парусниками и рыбачьими челнами. У каждой пристани высился столб с ликами Сеннама-Странника, а всю гавань со стороны суши огораживали двухэтажные бревенчатые казармы и хоганы семейных воинов и военачальников, тарколов и санратов. Как и прочие строения Лондаха, возведены они были на местный манер из неохватных ошкуренных стволов, просмоленных и вкопанных торчком в землю; кровлей служили тесаные доски и черепица, а над крышами торчали трубы печей, пригодных не только варить, коптить и жарить, но и обогревать жилища. Вид их поразил бы обитателя теплой Серанны, однако у моря Тайон, где Время Белого Пуха было столь же холодным, как в Бритайе, Дженнак видел такие же очаги, сложенные из камней.
За казармами и причалами, в полете стрелы от берега Тейма, был насыпан высокий земляной холм, вершина которого несла дворец и храм из розоватого песчаника. Дворец ничем не напоминал хайанский, гнездо Ахау Юга: не было тут широких проемов и арок, а были прочные дубовые двери и узкие окна, забранные решетками и стеклом; не имелось уютных двориков и цветущих садов с бассейнами, но лишь мощенные камнем площадки и переходы, скрытые стенами в десять локтей толщиной; не было мягких ковров из перьев, керамических масок, зеркал и литых серебряных подсвечников в форме змеи либо разинувшего пасть ягуара, но радовали глаз резные дубовые панели, шкуры медведей и волков, брошенные на пол, и чеканка по медному листу, изображавшая то сцены охоты, то воина на колеснице, то стадо оленей или клыкастых лесных кабанов. Если бы не это убранство, дворец Дженнака больше походил бы на крепость – да он, в сущности, и являлся крепостью, особенно в первые годы, лет двадцать назад, когда власть над бритами держалась на стальных одиссарских клинках, огненном порошке и смертоносных самострелах с железными шипами.
Склоны холма почти отвесно обрывались вниз, и в этом тоже был свой смысл и свое назначение: кактус тоаче не прижился в Бритайе, и потому здесь не представлялось возможным вырастить на пологих откосах непроходимый живой заслон или огородить им рвы и валы цитадели. И потому вместо тоаче с ядовитыми шипами в ход шли камень, известь, просмоленные бревна и крутые земляные насыпи. Что же касается доспехов, то их изготовляли не из панцирей огромных черепах (которые в окрестностях Лондаха не водились вовсе), а из стальных колец и бронзовых пластин. К счастью, Южная Бритайя была богата металлами, не драгоценными, а простыми, оловом, медью и железом, подходившими для клинков, и для доспехов, и для стволов громовых метателей. Водился тут в изобилии черный горючий камень, так что все искусства, где нужны жаркий огонь, тяжкий молот, печь и гончарный круг, в Лондахе процветали.
Но как не похож был этот бревенчатый город с редкими каменными домами на прекрасный Хайян, паривший над берегом Ринкаса, вознесенный вверх на сотнях причудливых платформ! Вместо просторных площадей, окруженных склонами холмов, змеились тут длинные улицы и переулки, обрубленные с трех сторон защитными валами, а с четвертой – речным откосом; вместо кольца душистых магнолий с огромными белыми цветами окружали Лондах поля, яблоневые сады и дубовые да тисовые рощи; вместо прудов, обсаженных зеленью, пересекали город пять-шесть каналов с крутыми мостиками на гранитных сваях; вместо сверкавших под солнцем золотых песков тянулись к югу заросшие травой да ивами берега Тейма. Но эта непохожесть не отталкивала и не раздражала Дженнака, ибо город сей принадлежал ему и создан был его мыслью, заботами и трудами. Как и вся страна, зеленая Бритайя! Временами, глядя на Лондах с вершины холма, он чувствовал себя подобным Одиссу, своему великому прародителю. Некогда, в легендарной древности, Хитроумный Ахау примирил Пять Племен Серанны, создав из них новый народ; примирил и дал им властителей светлой крови, сделал единым целым, воздвиг крепость державы над песком и прахом былых раздоров. Не повторен ли труд Одисса им, Дженнаком? Как некогда сам Ахау-прародитель, он явился в дикий край и покорил его враждующие племена – где силой, где убеждением, где угрозами либо магией, служившей ему столь же верно, как тайонельский меч и тысячи солдат… Он сухо рассмеялся, вспомнив физиономию Тууса, упрямого вождя валлахов, – в тот миг, когда увидел вождь умершего отца и выслушал его советы. К счастью, духов предков, истинных или поддельных, в Бритайе уважали, что не раз спасало страну от кровопролития, а самих бритов – от уничтожения. Теперь все это осталось в прошлом; теперь в южной Бритайе из каждых десяти человек двое были одиссарцами, а четверо – полукровками, их потомками, и эта связь обеспечивала верность бритов куда надежней, чем оружие и солдаты.
Жаль покидать Лондах, промелькнула мысль, однако пора… Пора! Пришел день, когда нужно отправиться в дорогу, дабы не разрушилось созданное им, дабы мог он и впредь идти путем своего предназначения – переправиться на материк, усмирить разбойников-фарантов, пройти в земли гермиумов и скатаров, достичь могучих рек, Даная, Днапра и Илейма, что текут в росайнских чащобах и степях над двумя солеными морями… А потом он пойдет на север, в Землю Дракона; отправится туда с тысячами воинов и сотнями драммаров, выстроит крепости на берегах Чати и Чини, мощные форты с метателями, а у стен их заложит города… И норелги перестанут продавать мужчин в Эйпонну, ибо Эйпонна сама придет к ним – придут сыны Одисса со своими богами, своим неодолимым оружием и своим мастерством… Придут, породнятся с норелгами, и будет в их земле как в Бритайе… А коль не захотят они жить среди скал и снегов, то можно переселить их с полуострова на материк… переселить мирно, ибо земель в Ближней Риканне хватит. Пока хватит!
Разумеется, все эти планы требовали времени – быть может, целой сотни лет, но разве время не повиновалось ему? Он, кинну, мог распоряжаться временем с гораздо большей определенностью, чем любой другой светлорожденный, ибо жизнь его мнилась бесконечной, и он не прожил и десятой ее части. А значит, не стоило жадничать и скупиться; несколько месяцев, которые он проведет в Эйпонне, не значат ровным счетом ничего. И в то же время значат очень много – ведь любое бедствие на родине, кровопролитная война, крушение Великих Очагов, могли сокрушить и его собственные замыслы.
Дженнак пошарил у пояса, вытащил туго свернутую полоску кожи, расправил ее, всмотрелся. Буквы были выписаны красным цветом Одисса, в знак почтения к его Дому, и только внизу сверкал золотистый солнечный диск на фоне контура Иберы.
Чолла… Волосы, как крыло ворона, черные веера ресниц на золотисто-бледных щеках, пухлые алые губы, слабый запах цветущего жасмина…
Избавляясь от наваждения, он сильно потер веки и вновь перевел взгляд на пергаментную полоску. Там рукой Чоллы было выведено:
«Прибыл морской вестник из Лимучати, принес послание: Че Чантар, владыка Арсоланы и мой отец, желает видеть тебя. Я тоже. Постель моя пуста и пусто сердце. Если я позову, ты приплывешь, мой вождь?»
Он остался для нее вождем, подумал Дженнак; остался одиссарским наследником, хотя белый убор с серебряным полумесяцем давно носит сын Джиллора. Впрочем, и над его головой развеваются белые перья, только скрепляет их не лунный серп, знак наследника, а маленький сокол с разинутым грозно клювом… И этот выбор он сделал сам, променяв судьбу властительного кецаля на жизнь сокола-непоседы… Что ж, мужчина должен отбрасывать собственную тень!
На миг сожаление кольнуло его – не из-за власти, потерянной им, из-за Чоллы. Многие годы протекли с того дня на лизирских берегах, когда руки Чоллы обнимали его, и много женщин согревали ложе Дженнака – смуглые одиссарки и белокожие дочери Бритайи, девушки из Иберы, с материка и привезенные из далекого Нефати… Женщин у него было много, но не было любви; ее он опасался, ибо любовь вела к потерям, а потери – к страданию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56