Она вновь покачала головой, однако на этот раз без прежней решительности. Было видно, что почва уходит у нее из-под ног.
Глаза Охотника превратились в две щели. И хотя голос звучал по-прежнему бесстрастно, Дэмьену послышались нотки нарастающего нетерпения. «Расскажи ему, Йенсени, — мысленно взмолился он. — Прошу тебя. Расскажи все, чего он требует. Ради твоей же собственной безопасности».
— Таррант, — это заговорила Хессет. — Может быть, было бы лучше…
— Она заговорит, — рявкнул посвященный. — В такие времена, как нынешние, скрытность — это непозволительная роскошь. Ей необходимо только осознать, что произойдет, если она не расскажет нам, — и тогда она сразу же обретет дар речи…
Угадав его намерения — скорее по их направленности, чем по форме, — Дэмьен бросился к девочке. Однако недостаточно быстро. Мощь Охотника объяла ее истинным вихрем — и, оказавшись в центре этого вихря, она резко, пронзительно закричала. Устремившись к ней, Дэмьен задействовал Видение, чтобы стать свидетелем того, что делает с нею Таррант, того, что за образы заставляет тот ее увидеть…
И он оказался в деревне, в которой произошла страшная бойня. Нет. Он оказался в деревне в самый разгар бойни. Темные фигуры метались по залитым кровью улицам, держа в руках части человеческих тел подобно боевым трофеям. Руки. Ноги. Кишки. Из домов доносились истошные вопли, а в ответ им торжествующе выли захватчики. Затем та же сцена возникла, взятая более крупным планом, потому что Охотник сфокусировал свое Познание на частностях: теперь дело разворачивалось в сельском клубе, где пригвоздили к полу мужчину и женщину, тогда как двое пришельцев, размахивая мечами, явно готовились приступить к расчленению…
И Дэмьен пошел в атаку. Не на Охотника. Не на девочку. На это видение. Осознавая, что у него не хватит силы справиться с Охотником, осознавая, что вызов, брошенный этому человеку, вполне может оказаться самоубийственным… Но он не мог стоять в стороне, наблюдая за происходящим. Наблюдая за расправой над хрупкой душой девочки. Подавшись вперед, он обхватил ее — ее руки и плечи были совсем ледяными — и прижал к живому теплу собственного тела, одновременно собравшись для нового Творения. Сила бушевала у него в груди, как пламя, питаемое яростью, состраданием и обидой, подстегиваемое долгими месяцами вынужденного смирения, обернувшегося отныне собственной противоположностью. Месяцы в землях ракхов. Месяцы в море. Месяцы уже здесь, на континенте, на протяжении которых Охотник мучил, Охотник убивал, Охотник перестраивал здешний край в соответствии с собственным злокозненным замыслом. Теперь Дэмьен задыхался от раскаянья, обливался кровью от ощущения собственной вины, мучился совестью. Но больше он этого не потерпит.
Все это вырвалось из него единой волной, взрывом энергии, слишком мощной, чтобы ее могло вместить человеческое тело. И выплеснувшееся из него превратило Фэа в огненную стену, пробиться сквозь которую не удалось и не-мертвому колдуну. Злонамеренное видение, выработанное Таррантом, свернулось в кокон и оказалось намертво запечатано. Образы, один за другим, растаяли как воск и растворились в ночной тиши. Тела и кровь превратились в прах, затем исчез и прах. Продолжая обнимать девочку, Дэмьен разрушил последние фрагменты созданной Охотником ужасной мозаики, при этом он старался не думать о кроющейся за ними мощи. Старался не думать о том, что, когда видение окончательно исчезнет, они останутся наедине с Таррантом и единственным связующим звеном между ними будет ненависть.
И тут ответная ярость Охотника обрушилась на него всею своею мощью. Мощью, порожденной тьмою, смертью, беспредельным холодом. От нее загремело в ушах, словно к жизни проснулся торнадо; огненную стену, созданную Дэмьеном, разнесло в клочья. Это было бешенством, самым настоящим бешенством, это было убийственной яростью человека, столь могущественного, что ни одно живое существо никогда не осмеливалось встать у него на пути; ни человек, ни зверь не смели даже оспаривать его намерения… вплоть до этой минуты. Дэмьен услышал, как зарыдала у него в руках девочка, когда их обоих захлестнуло ненавистью колдуна, и, к собственному ужасу, священник понял, что Йенсени видит сейчас все то же самое, что и он, видит все, что внушает ему Таррант. «Господи, даруй мне силу, — отчаянно взмолился он. Не ради себя, а ради этой девочки. — Помоги мне оберечь ее!» Мысль о ее невинности, беззащитной перед посягательством Охотника, оказалась настолько чудовищной, что он просто не мог не сопротивляться, — но его Творение было расфокусировано, было подавлено тяжестью его собственного отчаяния — и бессильно перед Таррантом. Тьма застлала органы чувств Дэмьена, его мозг, его душу. Не унимая дрожи, которая по-прежнему владела девочкой, он предпринял последнюю попытку восстановиться. Собрав воедино все силы своего отчаяния, взмолившись так, что сами небеса зазвенели, внимая его мольбе, а потоки Фэа преобразились под его натиском…
И что-то ответило на его зов. Некая сила. Некое присутствие. Показавшееся солнечным светом по сравнению с ночью Тарранта, миром — по сравнению с его яростью, водой — по сравнению с пламенем, пожирающим их обоих. Это была утешающая, успокаивающая, очистительная сила; она смывала нечисть, нанесенную Творением Тарранта, как весенний ливень смывает сухую пыль с дорог. Огонь, сжигающий Дэмьена, обернулся холодным ливнем, он почувствовал, как расслабилась у него в руках девочка, и понял, что и она тоже восприняла эту помощь. Прозрачный ливень. Проливной покой. Уничтожающий — одинаково и одновременно — и воздвигнутую им преграду, и нападение, предпринятое Таррантом. Сметающий пыль их противостояния и рассеивающий ее по потокам Фэа. И сила эта была властной, но не насильственной, она напоминала рябь озера в лунных лучах. Гнев Дэмьена растворился в ночи, а вместе с гневом пропал и страх. Таррант не причинит ему теперь никакого вреда, он понимал это, и девочка понимала тоже. Ничто, порожденное естественным образом, больше не могло повредить ни одному из них.
Деревья леса он увидел как сквозь рифленое стекло, их острые ветви смягчились и округлились, — такова была сила, охватившая сейчас всю поляну. На коре и на листьях заиграли цветные блики, Дэмьену показалось, будто ветки затрепетали, хотя ветра не было. Девочка затихла у него в руках, она дышала ровно, и он понимал, что и ее охватил сверхъестественный покой, основанный на беспредельной вере в их безопасность, в их неуязвимость. Что же касается Тарранта… Бледные глаза сузились в две узкие и холодные щелки, и впервые за все совместное путешествие, да и впервые за все их знакомство Дэмьен без труда разобрал, чем дышат сейчас эти глаза.
Страхом.
Их взгляды на мгновение встретились, и тут же Охотник, отвернувшись, уставился в глубь леса. Дэмьен хотел было окликнуть его, но на мгновение лишился дара речи. Онемело и все тело, впитывая невероятную мощь, на него обрушившуюся. Медленно и с трудом он восстановил контроль над собственным телом. Он и не представлял себе, что эта сила охватила его всецело, он понял это, лишь когда она схлынула. Не представлял он и той блаженной полноты и самодостаточности, которые испытал в эти мгновения. И теперь, когда сила схлынула, тело разболелось, тоскуя по ней. Он подумал, что, наверное, девочка испытывает сейчас то же самое. И подумал: интересно, а что почувствовала Хессет? И еще подумал: чего же испугался Таррант?
— Возьми ее, — еле вымолвил он, и Хессет бросилась к нему забрать из рук дрожащую девочку. Но теперь он не сомневался в том, что дрожит она вовсе не от страха, а от благоговения, хотя дрожала она от этого еще сильнее. — Возьми ее, — повторил он, на этот раз в его голосе было больше силы, и Хессет взяла девочку на руки, прижала к груди и забормотала ей на ухо какие-то ракханские утешения, меж тем как сам Дэмьен не без труда поднялся на ноги.
Земля была на ощупь странной. Воздух был странным. Даже такое простое дело, как заговорить, оказалось странным и непривычным.
— Таррант…
И это все, что удалось ему сказать. Но Хессет кивнула, уловив его мысль. И ему кое-как удалось сдвинуться с места и, еле-еле волоча ноги, побрести через весь лагерь в ту сторону, где исчез Таррант. Применив минимальное Творение, он Увидел тропу Охотника и пошел за ним. В глубь леса, вдоль потоков Фэа, навстречу любым исчадиям, которые могла породить эта колдовская ночь.
Однако никаких порождений Фэа вокруг не вилось, да и Таррант не предпринял никаких усилий Затемнить свой след. Дэмьен нашел его на крохотной полянке примерно в полумиле от лагеря. Так темен был сейчас Охотник и так тих, что Дэмьен едва не прошел мимо него. Но нечто заставило его вглядеться в ночные тени среди деревьев, лишь самые верхушки которых озаряла Кора, и тут он его увидел.
Таррант стоял, прислонившись к высокому ветвистому дереву, его бледные руки упирались в темную кору ствола. Вокруг Владетеля и вокруг священника, над головами у них, трепетала листва, чем только подчеркивалась полнейшая тишина происходящего. Положив голову на руку, Таррант уперся в ствол дерева лбом. Черные, как ночь, выплески силы плясали, подобно крошечным огонькам, вокруг него и исчезали в глубине его темного существа.
Понимая, что Охотник должен был расслышать его шаги, Дэмьен остановился. Странный покой, охвативший его в лагере, уже испарился в ночи, но ярость, владевшая им в ходе схватки, не возвратилась. На смену и тому и другому пришло некое смутное чувство — не совсем страх и не вполне благоговение.
Наконец Охотник обратился к нему. Не открывая глаз и не поворачиваясь к священнику. Не отрывая головы от ствола, к которому она приникла.
— К чему это вы подключились? — хриплым голосом спросил он. — Вы когда-нибудь проделывали такое раньше?
Дэмьен неторопливо покачал головой, не сомневаясь в том, что Таррант, даже не глядя на него, уловит его реакцию. Казалось, Охотник заполнял собой всю поляну, его присутствие распространялось и на окрестный лес, и даже за его пределы. И было в этом присутствии нечто вопросительное. Нет, не совсем вопросительное. Нечто… алчущее.
— Вы хоть поняли, что вам удалось накликать? — вновь спросил Таррант. Ему было трудно говорить, слова, казалось, душили его.
Дэмьен несколько замешкался с ответом.
— Силу, порожденную верой.
Это определение представлялось и ему самому в высшей степени неадекватным, но он не смог придумать ничего более внятного. Некоторые понятия просто не переводятся на человеческий язык.
Охотник медленно повернулся к нему. В призрачном свете Коры его лицо было бледным и испитым, как после тяжелой болезни — и телесной, и психической одновременно. И хотя Дэмьен понимал, что отчасти виною тому бледный туман, вьющийся на поляне, все равно это измученное лицо потрясло его. От одного взгляда на Тарранта священника бросило в дрожь.
— Примерно тысячу лет назад, — хриплым голосом начал Охотник, — я создал проект, которому предстояло изменить здешний мир. Подняв человеческую веру как меч, я вознамерился перестроить саму структуру базовых энергий планеты Эрна. Долгие годы я по одному собирал священные тексты — из числа тех немногих, что пережили Жертвоприношение, — добавлял к ним и другие, составленные впоследствии, — и так, слово за слово, фразу за фразой, ковал свое оружие. Это стало величайшим делом всей моей жизни — делом, по сравнению с которым все остальное представляет собой разве что аккомпанемент. Я понял, что если на Земле и впрямь есть Бог, то нам, на Эрне, следует начать воздействовать на Фэа нашей верой до тех пор, пока наши мольбы не достигнут Его слуха. И если есть Бог, правящий всей вселенной, то к нему можно обратиться с коллективной мольбой такой силы, что Он непременно услышит нас. А если ни на Земле, ни в космосе нет Единого Бога — и никакого существа, способного взять на себя Его роль… тогда Бога должна сотворить сама вера. Властелина планеты Эрна, власть которого оказалась бы настолько безмерной, что перед ней померкло бы в своем значении даже Фэа. Таков был мой замысел. Нет, более того: это стало для меня смыслом существования. И если в конце концов я продал душу и выторговал за нее несколько лишних лет, то я поступил так не столько из страха перед смертью… Всеобщее невежество. Слепота. Неспособность увидеть, каким цветом взойдут мои посевы и какие затем принесут плоды. Проблема не-умирания была связана для меня с необходимостью наблюдать за течением столетий, наблюдать, как обращается человечество с тем, что я ему подарил, и по возможности приумножать это, развивать, совершенствовать, пока при помощи веры человек не сможет подчинить себе само Фэа. Это был план, настолько протяженный во времени, что он не вмещался в рамки одной-единственной жизни, а мне нестерпимо хотелось увидеть не только его воплощение, но и завершение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Глаза Охотника превратились в две щели. И хотя голос звучал по-прежнему бесстрастно, Дэмьену послышались нотки нарастающего нетерпения. «Расскажи ему, Йенсени, — мысленно взмолился он. — Прошу тебя. Расскажи все, чего он требует. Ради твоей же собственной безопасности».
— Таррант, — это заговорила Хессет. — Может быть, было бы лучше…
— Она заговорит, — рявкнул посвященный. — В такие времена, как нынешние, скрытность — это непозволительная роскошь. Ей необходимо только осознать, что произойдет, если она не расскажет нам, — и тогда она сразу же обретет дар речи…
Угадав его намерения — скорее по их направленности, чем по форме, — Дэмьен бросился к девочке. Однако недостаточно быстро. Мощь Охотника объяла ее истинным вихрем — и, оказавшись в центре этого вихря, она резко, пронзительно закричала. Устремившись к ней, Дэмьен задействовал Видение, чтобы стать свидетелем того, что делает с нею Таррант, того, что за образы заставляет тот ее увидеть…
И он оказался в деревне, в которой произошла страшная бойня. Нет. Он оказался в деревне в самый разгар бойни. Темные фигуры метались по залитым кровью улицам, держа в руках части человеческих тел подобно боевым трофеям. Руки. Ноги. Кишки. Из домов доносились истошные вопли, а в ответ им торжествующе выли захватчики. Затем та же сцена возникла, взятая более крупным планом, потому что Охотник сфокусировал свое Познание на частностях: теперь дело разворачивалось в сельском клубе, где пригвоздили к полу мужчину и женщину, тогда как двое пришельцев, размахивая мечами, явно готовились приступить к расчленению…
И Дэмьен пошел в атаку. Не на Охотника. Не на девочку. На это видение. Осознавая, что у него не хватит силы справиться с Охотником, осознавая, что вызов, брошенный этому человеку, вполне может оказаться самоубийственным… Но он не мог стоять в стороне, наблюдая за происходящим. Наблюдая за расправой над хрупкой душой девочки. Подавшись вперед, он обхватил ее — ее руки и плечи были совсем ледяными — и прижал к живому теплу собственного тела, одновременно собравшись для нового Творения. Сила бушевала у него в груди, как пламя, питаемое яростью, состраданием и обидой, подстегиваемое долгими месяцами вынужденного смирения, обернувшегося отныне собственной противоположностью. Месяцы в землях ракхов. Месяцы в море. Месяцы уже здесь, на континенте, на протяжении которых Охотник мучил, Охотник убивал, Охотник перестраивал здешний край в соответствии с собственным злокозненным замыслом. Теперь Дэмьен задыхался от раскаянья, обливался кровью от ощущения собственной вины, мучился совестью. Но больше он этого не потерпит.
Все это вырвалось из него единой волной, взрывом энергии, слишком мощной, чтобы ее могло вместить человеческое тело. И выплеснувшееся из него превратило Фэа в огненную стену, пробиться сквозь которую не удалось и не-мертвому колдуну. Злонамеренное видение, выработанное Таррантом, свернулось в кокон и оказалось намертво запечатано. Образы, один за другим, растаяли как воск и растворились в ночной тиши. Тела и кровь превратились в прах, затем исчез и прах. Продолжая обнимать девочку, Дэмьен разрушил последние фрагменты созданной Охотником ужасной мозаики, при этом он старался не думать о кроющейся за ними мощи. Старался не думать о том, что, когда видение окончательно исчезнет, они останутся наедине с Таррантом и единственным связующим звеном между ними будет ненависть.
И тут ответная ярость Охотника обрушилась на него всею своею мощью. Мощью, порожденной тьмою, смертью, беспредельным холодом. От нее загремело в ушах, словно к жизни проснулся торнадо; огненную стену, созданную Дэмьеном, разнесло в клочья. Это было бешенством, самым настоящим бешенством, это было убийственной яростью человека, столь могущественного, что ни одно живое существо никогда не осмеливалось встать у него на пути; ни человек, ни зверь не смели даже оспаривать его намерения… вплоть до этой минуты. Дэмьен услышал, как зарыдала у него в руках девочка, когда их обоих захлестнуло ненавистью колдуна, и, к собственному ужасу, священник понял, что Йенсени видит сейчас все то же самое, что и он, видит все, что внушает ему Таррант. «Господи, даруй мне силу, — отчаянно взмолился он. Не ради себя, а ради этой девочки. — Помоги мне оберечь ее!» Мысль о ее невинности, беззащитной перед посягательством Охотника, оказалась настолько чудовищной, что он просто не мог не сопротивляться, — но его Творение было расфокусировано, было подавлено тяжестью его собственного отчаяния — и бессильно перед Таррантом. Тьма застлала органы чувств Дэмьена, его мозг, его душу. Не унимая дрожи, которая по-прежнему владела девочкой, он предпринял последнюю попытку восстановиться. Собрав воедино все силы своего отчаяния, взмолившись так, что сами небеса зазвенели, внимая его мольбе, а потоки Фэа преобразились под его натиском…
И что-то ответило на его зов. Некая сила. Некое присутствие. Показавшееся солнечным светом по сравнению с ночью Тарранта, миром — по сравнению с его яростью, водой — по сравнению с пламенем, пожирающим их обоих. Это была утешающая, успокаивающая, очистительная сила; она смывала нечисть, нанесенную Творением Тарранта, как весенний ливень смывает сухую пыль с дорог. Огонь, сжигающий Дэмьена, обернулся холодным ливнем, он почувствовал, как расслабилась у него в руках девочка, и понял, что и она тоже восприняла эту помощь. Прозрачный ливень. Проливной покой. Уничтожающий — одинаково и одновременно — и воздвигнутую им преграду, и нападение, предпринятое Таррантом. Сметающий пыль их противостояния и рассеивающий ее по потокам Фэа. И сила эта была властной, но не насильственной, она напоминала рябь озера в лунных лучах. Гнев Дэмьена растворился в ночи, а вместе с гневом пропал и страх. Таррант не причинит ему теперь никакого вреда, он понимал это, и девочка понимала тоже. Ничто, порожденное естественным образом, больше не могло повредить ни одному из них.
Деревья леса он увидел как сквозь рифленое стекло, их острые ветви смягчились и округлились, — такова была сила, охватившая сейчас всю поляну. На коре и на листьях заиграли цветные блики, Дэмьену показалось, будто ветки затрепетали, хотя ветра не было. Девочка затихла у него в руках, она дышала ровно, и он понимал, что и ее охватил сверхъестественный покой, основанный на беспредельной вере в их безопасность, в их неуязвимость. Что же касается Тарранта… Бледные глаза сузились в две узкие и холодные щелки, и впервые за все совместное путешествие, да и впервые за все их знакомство Дэмьен без труда разобрал, чем дышат сейчас эти глаза.
Страхом.
Их взгляды на мгновение встретились, и тут же Охотник, отвернувшись, уставился в глубь леса. Дэмьен хотел было окликнуть его, но на мгновение лишился дара речи. Онемело и все тело, впитывая невероятную мощь, на него обрушившуюся. Медленно и с трудом он восстановил контроль над собственным телом. Он и не представлял себе, что эта сила охватила его всецело, он понял это, лишь когда она схлынула. Не представлял он и той блаженной полноты и самодостаточности, которые испытал в эти мгновения. И теперь, когда сила схлынула, тело разболелось, тоскуя по ней. Он подумал, что, наверное, девочка испытывает сейчас то же самое. И подумал: интересно, а что почувствовала Хессет? И еще подумал: чего же испугался Таррант?
— Возьми ее, — еле вымолвил он, и Хессет бросилась к нему забрать из рук дрожащую девочку. Но теперь он не сомневался в том, что дрожит она вовсе не от страха, а от благоговения, хотя дрожала она от этого еще сильнее. — Возьми ее, — повторил он, на этот раз в его голосе было больше силы, и Хессет взяла девочку на руки, прижала к груди и забормотала ей на ухо какие-то ракханские утешения, меж тем как сам Дэмьен не без труда поднялся на ноги.
Земля была на ощупь странной. Воздух был странным. Даже такое простое дело, как заговорить, оказалось странным и непривычным.
— Таррант…
И это все, что удалось ему сказать. Но Хессет кивнула, уловив его мысль. И ему кое-как удалось сдвинуться с места и, еле-еле волоча ноги, побрести через весь лагерь в ту сторону, где исчез Таррант. Применив минимальное Творение, он Увидел тропу Охотника и пошел за ним. В глубь леса, вдоль потоков Фэа, навстречу любым исчадиям, которые могла породить эта колдовская ночь.
Однако никаких порождений Фэа вокруг не вилось, да и Таррант не предпринял никаких усилий Затемнить свой след. Дэмьен нашел его на крохотной полянке примерно в полумиле от лагеря. Так темен был сейчас Охотник и так тих, что Дэмьен едва не прошел мимо него. Но нечто заставило его вглядеться в ночные тени среди деревьев, лишь самые верхушки которых озаряла Кора, и тут он его увидел.
Таррант стоял, прислонившись к высокому ветвистому дереву, его бледные руки упирались в темную кору ствола. Вокруг Владетеля и вокруг священника, над головами у них, трепетала листва, чем только подчеркивалась полнейшая тишина происходящего. Положив голову на руку, Таррант уперся в ствол дерева лбом. Черные, как ночь, выплески силы плясали, подобно крошечным огонькам, вокруг него и исчезали в глубине его темного существа.
Понимая, что Охотник должен был расслышать его шаги, Дэмьен остановился. Странный покой, охвативший его в лагере, уже испарился в ночи, но ярость, владевшая им в ходе схватки, не возвратилась. На смену и тому и другому пришло некое смутное чувство — не совсем страх и не вполне благоговение.
Наконец Охотник обратился к нему. Не открывая глаз и не поворачиваясь к священнику. Не отрывая головы от ствола, к которому она приникла.
— К чему это вы подключились? — хриплым голосом спросил он. — Вы когда-нибудь проделывали такое раньше?
Дэмьен неторопливо покачал головой, не сомневаясь в том, что Таррант, даже не глядя на него, уловит его реакцию. Казалось, Охотник заполнял собой всю поляну, его присутствие распространялось и на окрестный лес, и даже за его пределы. И было в этом присутствии нечто вопросительное. Нет, не совсем вопросительное. Нечто… алчущее.
— Вы хоть поняли, что вам удалось накликать? — вновь спросил Таррант. Ему было трудно говорить, слова, казалось, душили его.
Дэмьен несколько замешкался с ответом.
— Силу, порожденную верой.
Это определение представлялось и ему самому в высшей степени неадекватным, но он не смог придумать ничего более внятного. Некоторые понятия просто не переводятся на человеческий язык.
Охотник медленно повернулся к нему. В призрачном свете Коры его лицо было бледным и испитым, как после тяжелой болезни — и телесной, и психической одновременно. И хотя Дэмьен понимал, что отчасти виною тому бледный туман, вьющийся на поляне, все равно это измученное лицо потрясло его. От одного взгляда на Тарранта священника бросило в дрожь.
— Примерно тысячу лет назад, — хриплым голосом начал Охотник, — я создал проект, которому предстояло изменить здешний мир. Подняв человеческую веру как меч, я вознамерился перестроить саму структуру базовых энергий планеты Эрна. Долгие годы я по одному собирал священные тексты — из числа тех немногих, что пережили Жертвоприношение, — добавлял к ним и другие, составленные впоследствии, — и так, слово за слово, фразу за фразой, ковал свое оружие. Это стало величайшим делом всей моей жизни — делом, по сравнению с которым все остальное представляет собой разве что аккомпанемент. Я понял, что если на Земле и впрямь есть Бог, то нам, на Эрне, следует начать воздействовать на Фэа нашей верой до тех пор, пока наши мольбы не достигнут Его слуха. И если есть Бог, правящий всей вселенной, то к нему можно обратиться с коллективной мольбой такой силы, что Он непременно услышит нас. А если ни на Земле, ни в космосе нет Единого Бога — и никакого существа, способного взять на себя Его роль… тогда Бога должна сотворить сама вера. Властелина планеты Эрна, власть которого оказалась бы настолько безмерной, что перед ней померкло бы в своем значении даже Фэа. Таков был мой замысел. Нет, более того: это стало для меня смыслом существования. И если в конце концов я продал душу и выторговал за нее несколько лишних лет, то я поступил так не столько из страха перед смертью… Всеобщее невежество. Слепота. Неспособность увидеть, каким цветом взойдут мои посевы и какие затем принесут плоды. Проблема не-умирания была связана для меня с необходимостью наблюдать за течением столетий, наблюдать, как обращается человечество с тем, что я ему подарил, и по возможности приумножать это, развивать, совершенствовать, пока при помощи веры человек не сможет подчинить себе само Фэа. Это был план, настолько протяженный во времени, что он не вмещался в рамки одной-единственной жизни, а мне нестерпимо хотелось увидеть не только его воплощение, но и завершение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65