Квартет, играющий в стиле Джорджа Ширинга, только что начал новую мелодию. Ей потребовалось лишь мгновение, чтобы узнать песню.
— «Поцелуй», — улыбнулась она.
— Давай потанцуем, — предложил Клинг.
— С удовольствием.
Они прошли на натертый до блеска пол танцплощадки. Она скользнула в его объятия. Он прижал ее к себе.
Поцелуй...
Все начинается с него...
— Я паршиво танцую, — признался Клинг.
— Ты танцуешь замечательно, — солгала она.
— Тебе придется меня учить.
Но поцелуи чахнут
И умирают...
— Так гораздо лучше, правда?
— Правда.
Коль не дождутся ласки.
Поцелуй...
— Вот видишь? Мы это уже делаем.
— Что мы уже делаем? — спросила Шарин.
«Что мы делаем — танцуем, обнявшись? — подумала она. — Или привлекаем к себе внимание? Неплохо быть знаменитым копом, особенно когда ты приходишь на крышу небоскреба».
— Мы пришли туда, куда хотели, — сказал Клинг, — и мы позволяем себе просто быть самими собой, не стараясь выглядеть так же, как все вокруг.
— Мы никогда не будем выглядеть так же, как все вокруг, — возразила Шарин.
— Это потому, что ты такая красавица, — сказал он.
— Нет, это потому, что ты такой красавчик, — парировала она.
— Ну, красоты столько же, сколько умения танцевать, — сказал он.
— Спасибо.
— Я имел в виду себя.
— И я имела в виду тебя.
Так обними меня покрепче
И на ухо шепчи
Слова любви.
Целуй меня, целуй,
Ведь поцелуй не лжет...
— Знаешь, а это таки правда, — сказала она.
— Что правда?
— Мы действительно привлекаем к себе внимание.
— Это ничего. Я же коп.
— Я тоже.
— Я обнаружил, что мне трудно думать о тебе как о копе.
— И мне тоже, — сказала она и прильнула к нему.
Клинг затаил дыхание.
Шарин тоже.
Целуй
И говори мне о блаженстве...
— Мне нравится эта песня, — сказала она.
— И мне тоже, — сказал он.
Что не умру...
— Шарин, — позвал он.
— Что?
— Ничего.
Пока не лжет мне поцелуй...
* * *
...Репетиция закончилась в половине одиннадцатого, и теперь продюсер, режиссер и автор пьесы сидели в темном зале и шепотом обсуждали открывающиеся перед ними перспективы. Не могло быть никакого сомнения, что убийство Мишель Кассиди оказало пьесе просто неоценимую услугу. Все присутствующие начинали склоняться к мнению, что в их руках оказался настоящий гвоздь сезона.
— Плюс к этому, — проронил Кендалл, — Джози играет во сто раз лучше, чем когда-либо играла Мишель.
— Или чем она когда-либо могла сыграть, — отозвался Моргенштерн.
Конечно же, это был камешек в огород Корбина. Именно он в свое время настоял, чтобы главную роль отдали Мишель, а не Джози. Как автор пьесы, он имел право решающего голоса. Теперь роль унаследовала дублерша Мишель, и пьеса от этого только выиграла — это признал даже Корбин.
— Да, я признаю, — сказал драматург. — Она лучше. Благодаря ей пьеса ожила. Я это признаю. И хватит об этом.
— Суть дела вот в чем, — продолжал Кендалл. — Как нам извлечь выгоду из случившегося?
— Сегодня вечером мне звонил Уолли, — сообщил Моргенштерн. Ему нравилось думать о себе как о новом Фло Зигфельде или Давиде Меррике. Сегодня вечером он явился в театр в черной шляпе и черном пальто. Пальто теперь лежало на соседнем сиденье, но шляпу он так и не снял. Уолли Стейн был их агентом по связи с прессой, в отличие от их рекламного представителя. — Он сказал, что «Тайм» по-прежнему хочет сделать обложку на этом материале.
— Отлично, — отозвался Корбин.
— Было бы неплохо, если бы нам удалось привлечь к этому делу и Джози, — подал голос Кендалл.
— Она уже привлечена, — заявил Моргенштерн.
— Когда это она успела?
— Сегодня утром у нее взяли интервью. Как вы себя чувствуете, заняв место убитой звезды, и прочая подобная чушь.
— Когда они собираются поставить это в номер?
— На следующей неделе. Большая фотография Мишель на обложке.
— А у нас нет какой-нибудь фотографии, как на нее нападают? — поинтересовался Корбин.
— Вы имеете в виду — во время пьесы? — уточнил Моргенштерн.
Кендалл посмотрел на него.
«Нет, в этой ее чертовой квартире», — подумал он, но не стал говорить этого вслух, поскольку Моргенштерн все-таки был их продюсером.
— Да, — сказал он. — У Уолли есть рекламные фотографии, и мы можем также сделать фотографии для афиш.
— Те, где на нее нападают? — все еще не успокоился Корбин.
— Да, я полагаю, что мы можем это сделать.
— Мы должны передать их в «Тайм».
— Я уверен, что Уолли уже побеспокоился об этом, — сказал Моргенштерн. — Но вы понимаете, что нам следует быть осторожными. Нельзя, чтобы мы выглядели стервятниками, налетевшими на труп. На самом деле...
— Вы совершенно правы, нам следует проявлять надлежащую скорбь, — согласился с ним Кендалл.
— Вот поэтому я думаю...
— Уолли должен начать скармливать прессе кой-какие материалы о сути пьесы, — предложил Корбин. — Я не хочу, чтобы зрители шли смотреть ее лишь потому, что Мишель была убита.
— Ну а меня, — хмыкнул Моргенштерн, — устроит любая причина, которая приведет их в театр — лишь бы они шли. Вся штука в том, чтобы не показывать, что мы на это рассчитываем. Поэтому, я думаю, стоит объявить, что мы снимаем эту пьесу со сцены.
— Снимаем?
— Из уважения к памяти покойной, и все такое прочее.
— Снимаем?!
— Да у нас в руках хит, который может принести миллионы!
— И кроме того, это хорошая пьеса, — поддержал режиссера Корбин.
— Особенно теперь, когда в ней играет Джози.
— Я уже признал, что совершил ошибку...
— Ну ладно, ладно.
— ...и потому хватит напоминать мне о Джози!
— В любом случае, эта ошибка исправлена, — успокоил спорщиков Моргенштерн. — И я, конечно, и не подумаю на самом деле снимать эту пьесу со сцены.
Все замолчали.
Тишину темного зала нарушало лишь дыхание.
— А знаете... — сказал Моргенштерн.
— Что?
— Ведь они снова придут к нам — вы это понимаете?
— Кто — газетчики?
— Нет. Полиция.
— Хм.
— Особенно тот, с китайским разрезом глаз.
— Тот, у которого итальянская фамилия?
— Как там его, Фурильо?
— Нет, Фурелла.
— Карелла.
— Что-то такое.
— Он захочет знать.
— Что знать?
— Сколько мы на этом заработали.
— Что вы имеете в виду?
— Он уже расспрашивал меня. И он обязательно вернется теперь, когда Мишель убили.
— Так вот что они ищут!
— В смысле — мотив преступления?
— Любовь или деньги. Одно из двух.
— Но они уже арестовали ее импресарио.
— Могу поспорить на всю вашу долю, что он ее не убивал.
— Он достаточно чокнутый для этого.
— И тем не менее это не он.
— Да все импресарио ненормальные.
— Но он не убивал Мишель — спорю на мою долю сборов.
— Вот в это он и вцепится, этот Карелла: сборы, доходы, прибыль, гонорары.
— Мне так не кажется. Он уже нашел виновника.
— Вы видели того толстяка?
— В смысле — по телевизору?
— Да. Толстого такого копа.
— Вот он наверняка считает, что убийца — Джонни.
— Он, но не Карелла. Ведь Кареллу вы по телевизору не видели, правильно? Я не видел.
— Потому что он в это не верит.
— И потому он снова придет сюда, можете мне поверить.
— Почему?
— Чтобы снова расспросить нас о наших финансах.
— Ну, мои несчастные шесть процентов не стоят того, чтобы ради них идти на убийство.
— Мои два — тем более.
Они посмотрели на Моргенштерна.
— Ну, договаривайте, ребята, — пробурчал он.
Взглянув на него поверх очков, она спросила, почему он немного раньше назвал ее не Шарин, а Шари. Берта все еще трясла внутренняя дрожь от воспоминания о том, как он держал ее в объятиях. Он обнаружил, что не помнит, когда это он ее так назвал.
— А когда я назвал тебя Шари? — спросил он.
Он не стал класть руки на стол, поскольку был уверен, что они дрожат.
— Тогда, когда сказал, что ты подумал, будто я буду чувствовать себя неуютно в месте, где вокруг одни только белые.
— А что, ты сейчас чувствуешь себя неуютно?
— Нет.
— Значит, тебе здесь хорошо?
— Да.
— Несмотря на то, что вокруг белые?
— Я не замечаю никого вокруг.
— Ты думаешь, если бы мы пошли куда-нибудь в Даймондбек, я бы тоже не видел никого вокруг?
— Я думаю, что, если бы мы пошли в Даймондбек, в тебе секунд через десять узнали бы копа. Вполне возможно, что в тебя выстрелили бы в ту же минуту, как ты вышел из ресторана.
— Это расистский подход.
— Зато реалистичный.
— А ты? В тебя они тоже стали бы стрелять?
— Сомневаюсь.
— А почему? Ты же тоже коп.
— А что, я выгляжу как коп?
— Ты выглядишь как красивая сексуальная женщина.
— Я и чувствую себя красивой сексуальной женщиной.
— Так я назвал тебя Шари?
— Да. Ты сказал: «Я говорю правду, Шари».
— Возможно, я и вправду так сказал?
— А почему?
— Наверно, потому, что ты показалась мне очень близкой.
— Меня никогда не называли Шари — никто, кроме матери.
— Это хорошо или плохо?
— Просто как-то странно. Странно, что ты назвал меня тем именем, которым звала только мама.
— Извини, я не понял, что это было чисто семейное...
— Нет, мне нравится, когда ты меня так называешь.
— Тогда я буду...
— Но не постоянно.
— Ладно, только...
— Только тогда, когда я буду казаться тебе близким человеком.
— Ты начинаешь казаться мне близким человеком постоянно.
— Тогда нам лучше быть поосторожнее, — сказала она.
— Почему? — спросил Клинг и неожиданно накрыл ее лежавшую на столе руку своей. У него действительно дрожали пальцы.
— О Господи! — вздохнула Шарин.
Официантка снова подошла к их столику.
— Вам повторить заказ? — с улыбкой спросила она у Клинга.
— Шарин?
— Да, пожалуйста.
— Я рада, что вы поймали того парня, — проворковала официантка и удалилась, покачивая бедрами.
— Она тоже считает тебя красавчиком, — сказала Шарин.
— Кто?
— Официантка.
— Какая официантка?
* * *
Ночью, в постели, он попробовал объяснить ей, что его беспокоит в этом деле об убийстве Мишель Кассиди. Она лежала рядом, повернувшись к нему, и внимательно, с широко открытыми глазами слушала, пытаясь представить себе людей, о которых шла речь.
— Понимаешь, у Джонни Мильтона просто не было причин убивать ее, — сказал он. — Нападение удалось, все получилось именно так, как он хотел. Его клиентка внезапно превратилась в звезду, она играет в пьесе, где по ходу действия на нее нападают, он заставил всю прессу бегать за ней по пятам, так зачем же ему было ее убивать? Совершенно никакого смысла. Нападение достигло своей цели. Оно принесло известность и актрисе, и пьесе. Так зачем ему было убивать курицу, несущую золотые яйца? Совершенно бессмысленно. Каковы же мотивы преступления? Одно из двух: или любовь, или деньги. С ее смертью он мог только потерять деньги, а не приобрести, потому при нападении он ее просто поцарапал. Любовь? Кто его знает, возможно, в эту историю замешан другой мужчина или другая женщина? Может, какой-нибудь мужчина был как-нибудь связан с ней, а может, женщина. С убийствами никогда нельзя быть ни в чем уверенным, даже если кажется, что так оно и было. Так что вполне возможно, что здесь может быть замешана любовь. Я не думаю, что мы придем к какому-нибудь совсем уж неожиданному выводу. Непохоже, чтобы это дело было таким уж нестандартным. Так что за ним должны стоять либо любовь, либо деньги, все те же два кита. Извини, милая. Ты, кажется, засыпаешь?
Она рассеянно кивнула.
Улыбнувшись, он склонился над ней и поцеловал ее грудь. Потом он поцеловал ее в губы, посмотрел ей в глаза и сказал:
— Спокойной ночи, Тедди. Я тебя люблю.
Она сделала правой рукой знак, означавший «Я тоже тебя люблю», выключила свет и теснее прижалась к нему.
Глава 8
Карелла и Клинг как раз выходили из дежурки, когда по лестнице, ведущей на второй этаж, начал подниматься здоровенный негр, выглядевший словно наемный убийца, работающий на какую-нибудь мафиозную группировку. Сверху Карелле была видна верхушка красно-синей вязаной шапочки, мускулистые плечи, обтянутые черной кожаной курткой, и сжатые кулаки мужчины, который, похоже, здорово спешил. Карелла решил, что лучше отойти с дороги, пока его не смели. Клинг, как более молодой и более храбрый, произнес, обращаясь к макушке негра: «Вам что-нибудь нужно, сэр?» Мужчина резко поднял голову и, к удивлению обоих полицейских, оказался детективом второго класса Артуром Брауном. Судя по одежде, он только что вернулся с засады в портовом районе. Карелла заметил, что на поясе у Брауна висят крюки грузчика.
— Ну как вчерашний вечер? — спросил Браун.
— В смысле — как там у Барни? — переспросил Клинг.
— Ну да. И вообще.
— Мы довольно рано оттуда ушли.
— Слишком много подлипал?
— Да. Немного неестественно.
— Я об этом подумал. Но мне показалось...
— Да нет, все прошло нормально. Мы одинаково к этому отнеслись.
Карелла сообразил, что речь идет о той самой женщине, о которой Клинг пока что не хотел говорить. А теперь он стоит и болтает о ней с Брауном.
— Слушай, а кто она такая? — спросил Браун.
«Хороший вопрос», — подумал Карелла.
— Ты ее не знаешь, — ответил Клинг.
— А как ее зовут?
— Шарин.
— Ха! Ирландка? — спросил Браун и расхохотался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— «Поцелуй», — улыбнулась она.
— Давай потанцуем, — предложил Клинг.
— С удовольствием.
Они прошли на натертый до блеска пол танцплощадки. Она скользнула в его объятия. Он прижал ее к себе.
Поцелуй...
Все начинается с него...
— Я паршиво танцую, — признался Клинг.
— Ты танцуешь замечательно, — солгала она.
— Тебе придется меня учить.
Но поцелуи чахнут
И умирают...
— Так гораздо лучше, правда?
— Правда.
Коль не дождутся ласки.
Поцелуй...
— Вот видишь? Мы это уже делаем.
— Что мы уже делаем? — спросила Шарин.
«Что мы делаем — танцуем, обнявшись? — подумала она. — Или привлекаем к себе внимание? Неплохо быть знаменитым копом, особенно когда ты приходишь на крышу небоскреба».
— Мы пришли туда, куда хотели, — сказал Клинг, — и мы позволяем себе просто быть самими собой, не стараясь выглядеть так же, как все вокруг.
— Мы никогда не будем выглядеть так же, как все вокруг, — возразила Шарин.
— Это потому, что ты такая красавица, — сказал он.
— Нет, это потому, что ты такой красавчик, — парировала она.
— Ну, красоты столько же, сколько умения танцевать, — сказал он.
— Спасибо.
— Я имел в виду себя.
— И я имела в виду тебя.
Так обними меня покрепче
И на ухо шепчи
Слова любви.
Целуй меня, целуй,
Ведь поцелуй не лжет...
— Знаешь, а это таки правда, — сказала она.
— Что правда?
— Мы действительно привлекаем к себе внимание.
— Это ничего. Я же коп.
— Я тоже.
— Я обнаружил, что мне трудно думать о тебе как о копе.
— И мне тоже, — сказала она и прильнула к нему.
Клинг затаил дыхание.
Шарин тоже.
Целуй
И говори мне о блаженстве...
— Мне нравится эта песня, — сказала она.
— И мне тоже, — сказал он.
Что не умру...
— Шарин, — позвал он.
— Что?
— Ничего.
Пока не лжет мне поцелуй...
* * *
...Репетиция закончилась в половине одиннадцатого, и теперь продюсер, режиссер и автор пьесы сидели в темном зале и шепотом обсуждали открывающиеся перед ними перспективы. Не могло быть никакого сомнения, что убийство Мишель Кассиди оказало пьесе просто неоценимую услугу. Все присутствующие начинали склоняться к мнению, что в их руках оказался настоящий гвоздь сезона.
— Плюс к этому, — проронил Кендалл, — Джози играет во сто раз лучше, чем когда-либо играла Мишель.
— Или чем она когда-либо могла сыграть, — отозвался Моргенштерн.
Конечно же, это был камешек в огород Корбина. Именно он в свое время настоял, чтобы главную роль отдали Мишель, а не Джози. Как автор пьесы, он имел право решающего голоса. Теперь роль унаследовала дублерша Мишель, и пьеса от этого только выиграла — это признал даже Корбин.
— Да, я признаю, — сказал драматург. — Она лучше. Благодаря ей пьеса ожила. Я это признаю. И хватит об этом.
— Суть дела вот в чем, — продолжал Кендалл. — Как нам извлечь выгоду из случившегося?
— Сегодня вечером мне звонил Уолли, — сообщил Моргенштерн. Ему нравилось думать о себе как о новом Фло Зигфельде или Давиде Меррике. Сегодня вечером он явился в театр в черной шляпе и черном пальто. Пальто теперь лежало на соседнем сиденье, но шляпу он так и не снял. Уолли Стейн был их агентом по связи с прессой, в отличие от их рекламного представителя. — Он сказал, что «Тайм» по-прежнему хочет сделать обложку на этом материале.
— Отлично, — отозвался Корбин.
— Было бы неплохо, если бы нам удалось привлечь к этому делу и Джози, — подал голос Кендалл.
— Она уже привлечена, — заявил Моргенштерн.
— Когда это она успела?
— Сегодня утром у нее взяли интервью. Как вы себя чувствуете, заняв место убитой звезды, и прочая подобная чушь.
— Когда они собираются поставить это в номер?
— На следующей неделе. Большая фотография Мишель на обложке.
— А у нас нет какой-нибудь фотографии, как на нее нападают? — поинтересовался Корбин.
— Вы имеете в виду — во время пьесы? — уточнил Моргенштерн.
Кендалл посмотрел на него.
«Нет, в этой ее чертовой квартире», — подумал он, но не стал говорить этого вслух, поскольку Моргенштерн все-таки был их продюсером.
— Да, — сказал он. — У Уолли есть рекламные фотографии, и мы можем также сделать фотографии для афиш.
— Те, где на нее нападают? — все еще не успокоился Корбин.
— Да, я полагаю, что мы можем это сделать.
— Мы должны передать их в «Тайм».
— Я уверен, что Уолли уже побеспокоился об этом, — сказал Моргенштерн. — Но вы понимаете, что нам следует быть осторожными. Нельзя, чтобы мы выглядели стервятниками, налетевшими на труп. На самом деле...
— Вы совершенно правы, нам следует проявлять надлежащую скорбь, — согласился с ним Кендалл.
— Вот поэтому я думаю...
— Уолли должен начать скармливать прессе кой-какие материалы о сути пьесы, — предложил Корбин. — Я не хочу, чтобы зрители шли смотреть ее лишь потому, что Мишель была убита.
— Ну а меня, — хмыкнул Моргенштерн, — устроит любая причина, которая приведет их в театр — лишь бы они шли. Вся штука в том, чтобы не показывать, что мы на это рассчитываем. Поэтому, я думаю, стоит объявить, что мы снимаем эту пьесу со сцены.
— Снимаем?
— Из уважения к памяти покойной, и все такое прочее.
— Снимаем?!
— Да у нас в руках хит, который может принести миллионы!
— И кроме того, это хорошая пьеса, — поддержал режиссера Корбин.
— Особенно теперь, когда в ней играет Джози.
— Я уже признал, что совершил ошибку...
— Ну ладно, ладно.
— ...и потому хватит напоминать мне о Джози!
— В любом случае, эта ошибка исправлена, — успокоил спорщиков Моргенштерн. — И я, конечно, и не подумаю на самом деле снимать эту пьесу со сцены.
Все замолчали.
Тишину темного зала нарушало лишь дыхание.
— А знаете... — сказал Моргенштерн.
— Что?
— Ведь они снова придут к нам — вы это понимаете?
— Кто — газетчики?
— Нет. Полиция.
— Хм.
— Особенно тот, с китайским разрезом глаз.
— Тот, у которого итальянская фамилия?
— Как там его, Фурильо?
— Нет, Фурелла.
— Карелла.
— Что-то такое.
— Он захочет знать.
— Что знать?
— Сколько мы на этом заработали.
— Что вы имеете в виду?
— Он уже расспрашивал меня. И он обязательно вернется теперь, когда Мишель убили.
— Так вот что они ищут!
— В смысле — мотив преступления?
— Любовь или деньги. Одно из двух.
— Но они уже арестовали ее импресарио.
— Могу поспорить на всю вашу долю, что он ее не убивал.
— Он достаточно чокнутый для этого.
— И тем не менее это не он.
— Да все импресарио ненормальные.
— Но он не убивал Мишель — спорю на мою долю сборов.
— Вот в это он и вцепится, этот Карелла: сборы, доходы, прибыль, гонорары.
— Мне так не кажется. Он уже нашел виновника.
— Вы видели того толстяка?
— В смысле — по телевизору?
— Да. Толстого такого копа.
— Вот он наверняка считает, что убийца — Джонни.
— Он, но не Карелла. Ведь Кареллу вы по телевизору не видели, правильно? Я не видел.
— Потому что он в это не верит.
— И потому он снова придет сюда, можете мне поверить.
— Почему?
— Чтобы снова расспросить нас о наших финансах.
— Ну, мои несчастные шесть процентов не стоят того, чтобы ради них идти на убийство.
— Мои два — тем более.
Они посмотрели на Моргенштерна.
— Ну, договаривайте, ребята, — пробурчал он.
Взглянув на него поверх очков, она спросила, почему он немного раньше назвал ее не Шарин, а Шари. Берта все еще трясла внутренняя дрожь от воспоминания о том, как он держал ее в объятиях. Он обнаружил, что не помнит, когда это он ее так назвал.
— А когда я назвал тебя Шари? — спросил он.
Он не стал класть руки на стол, поскольку был уверен, что они дрожат.
— Тогда, когда сказал, что ты подумал, будто я буду чувствовать себя неуютно в месте, где вокруг одни только белые.
— А что, ты сейчас чувствуешь себя неуютно?
— Нет.
— Значит, тебе здесь хорошо?
— Да.
— Несмотря на то, что вокруг белые?
— Я не замечаю никого вокруг.
— Ты думаешь, если бы мы пошли куда-нибудь в Даймондбек, я бы тоже не видел никого вокруг?
— Я думаю, что, если бы мы пошли в Даймондбек, в тебе секунд через десять узнали бы копа. Вполне возможно, что в тебя выстрелили бы в ту же минуту, как ты вышел из ресторана.
— Это расистский подход.
— Зато реалистичный.
— А ты? В тебя они тоже стали бы стрелять?
— Сомневаюсь.
— А почему? Ты же тоже коп.
— А что, я выгляжу как коп?
— Ты выглядишь как красивая сексуальная женщина.
— Я и чувствую себя красивой сексуальной женщиной.
— Так я назвал тебя Шари?
— Да. Ты сказал: «Я говорю правду, Шари».
— Возможно, я и вправду так сказал?
— А почему?
— Наверно, потому, что ты показалась мне очень близкой.
— Меня никогда не называли Шари — никто, кроме матери.
— Это хорошо или плохо?
— Просто как-то странно. Странно, что ты назвал меня тем именем, которым звала только мама.
— Извини, я не понял, что это было чисто семейное...
— Нет, мне нравится, когда ты меня так называешь.
— Тогда я буду...
— Но не постоянно.
— Ладно, только...
— Только тогда, когда я буду казаться тебе близким человеком.
— Ты начинаешь казаться мне близким человеком постоянно.
— Тогда нам лучше быть поосторожнее, — сказала она.
— Почему? — спросил Клинг и неожиданно накрыл ее лежавшую на столе руку своей. У него действительно дрожали пальцы.
— О Господи! — вздохнула Шарин.
Официантка снова подошла к их столику.
— Вам повторить заказ? — с улыбкой спросила она у Клинга.
— Шарин?
— Да, пожалуйста.
— Я рада, что вы поймали того парня, — проворковала официантка и удалилась, покачивая бедрами.
— Она тоже считает тебя красавчиком, — сказала Шарин.
— Кто?
— Официантка.
— Какая официантка?
* * *
Ночью, в постели, он попробовал объяснить ей, что его беспокоит в этом деле об убийстве Мишель Кассиди. Она лежала рядом, повернувшись к нему, и внимательно, с широко открытыми глазами слушала, пытаясь представить себе людей, о которых шла речь.
— Понимаешь, у Джонни Мильтона просто не было причин убивать ее, — сказал он. — Нападение удалось, все получилось именно так, как он хотел. Его клиентка внезапно превратилась в звезду, она играет в пьесе, где по ходу действия на нее нападают, он заставил всю прессу бегать за ней по пятам, так зачем же ему было ее убивать? Совершенно никакого смысла. Нападение достигло своей цели. Оно принесло известность и актрисе, и пьесе. Так зачем ему было убивать курицу, несущую золотые яйца? Совершенно бессмысленно. Каковы же мотивы преступления? Одно из двух: или любовь, или деньги. С ее смертью он мог только потерять деньги, а не приобрести, потому при нападении он ее просто поцарапал. Любовь? Кто его знает, возможно, в эту историю замешан другой мужчина или другая женщина? Может, какой-нибудь мужчина был как-нибудь связан с ней, а может, женщина. С убийствами никогда нельзя быть ни в чем уверенным, даже если кажется, что так оно и было. Так что вполне возможно, что здесь может быть замешана любовь. Я не думаю, что мы придем к какому-нибудь совсем уж неожиданному выводу. Непохоже, чтобы это дело было таким уж нестандартным. Так что за ним должны стоять либо любовь, либо деньги, все те же два кита. Извини, милая. Ты, кажется, засыпаешь?
Она рассеянно кивнула.
Улыбнувшись, он склонился над ней и поцеловал ее грудь. Потом он поцеловал ее в губы, посмотрел ей в глаза и сказал:
— Спокойной ночи, Тедди. Я тебя люблю.
Она сделала правой рукой знак, означавший «Я тоже тебя люблю», выключила свет и теснее прижалась к нему.
Глава 8
Карелла и Клинг как раз выходили из дежурки, когда по лестнице, ведущей на второй этаж, начал подниматься здоровенный негр, выглядевший словно наемный убийца, работающий на какую-нибудь мафиозную группировку. Сверху Карелле была видна верхушка красно-синей вязаной шапочки, мускулистые плечи, обтянутые черной кожаной курткой, и сжатые кулаки мужчины, который, похоже, здорово спешил. Карелла решил, что лучше отойти с дороги, пока его не смели. Клинг, как более молодой и более храбрый, произнес, обращаясь к макушке негра: «Вам что-нибудь нужно, сэр?» Мужчина резко поднял голову и, к удивлению обоих полицейских, оказался детективом второго класса Артуром Брауном. Судя по одежде, он только что вернулся с засады в портовом районе. Карелла заметил, что на поясе у Брауна висят крюки грузчика.
— Ну как вчерашний вечер? — спросил Браун.
— В смысле — как там у Барни? — переспросил Клинг.
— Ну да. И вообще.
— Мы довольно рано оттуда ушли.
— Слишком много подлипал?
— Да. Немного неестественно.
— Я об этом подумал. Но мне показалось...
— Да нет, все прошло нормально. Мы одинаково к этому отнеслись.
Карелла сообразил, что речь идет о той самой женщине, о которой Клинг пока что не хотел говорить. А теперь он стоит и болтает о ней с Брауном.
— Слушай, а кто она такая? — спросил Браун.
«Хороший вопрос», — подумал Карелла.
— Ты ее не знаешь, — ответил Клинг.
— А как ее зовут?
— Шарин.
— Ха! Ирландка? — спросил Браун и расхохотался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38