— спросила Шарин.
— Привычка.
— Плохая привычка.
— Я знаю. Но тогда не будьте такой красивой.
— Ну что вы.
— Почему вы убежали вчера вечером?
— Я не убегала.
— Ну, сократили нашу встречу.
— Вот это уже точнее.
— Но почему?
Шарин пожала плечами.
— Я что-то не то сказал?
— Нет.
— Я пытался понять, что же я такого сказал. Весь день сегодня пытался понять. Раз десять чуть было не позвонил вам — в смысле, до того, как все-таки позвонил. Что я такого сказал?
— Ничего.
— Ну скажите, Шарин. Пожалуйста. Я не хочу, чтобы у нас все вот так вот сразу разладилось. Я хочу, чтобы... ну... Скажите, что я ляпнул.
— Вы сказали, что мне идет этот цвет.
Клинг посмотрел на нее.
— Ну и что?
— Я подумала, что вы имеете в виду, что этот цвет подходит к моему цвету кожи.
— Это я и имел в виду.
— Это навело меня на мысль, что вы звонили мне с улицы потому, что я чернокожая.
— Да, я помню. Вы меня спросили...
— И я подумала: а чего вы, собственно, от меня хотите? В смысле, может, белый господин собирается просто завалить домой к негритяночке? Я подумала, что мне не хотелось бы убедиться в том, что так оно и есть. Потому я решила, что будет лучше, если мы просто пожмем друг другу руки и распрощаемся, пока кто-нибудь из нас не задумался над этим вопросом слишком сильно.
Она откусила еще кусок от своего бутерброда и запила его пивом, стараясь не смотреть в глаза Клингу. Берт кивнул и тоже откусил еще кусок. Некоторое время они молча ели. Шарин уплетала бутерброд так, словно она не ела уже неделю, Клинг трудился над своим гамбургером с гораздо меньшим энтузиазмом.
— Ну а что вы теперь здесь делаете? — спросил он.
— Не знаю, — ответила Шарин и пожала плечами. — Наверное, я решила, что вы и в самом деле хотели как лучше и что вы могли бы сказать то же самое блондинке, одевшейся в черное, или рыжеволосой девушке в коричневом наряде, или что там еще кому идет.
Клинг подумал, что это уже не в первый раз. Когда Шарин чувствует себя неловко, она переходит на негритянский жаргон.
— Наверное, в конце концов я поняла, что вы не хотели от меня ничего такого, чего не могли бы хотеть от любой другой женщины...
— Нет, неправда, — возразил Клинг.
— Тогда я решила, что все в порядке. Да здравствует разнообразие! Верно? Что за черт. Если ты нравишься мужчине...
— Нравитесь.
— Ты же не будешь спрашивать себя, из-за чего ты ему нравишься — из-за цвета глаз или цвета кожи...
— И из-за глаз тоже.
— ...точно так же, как не станешь себя спрашивать, не потому ли он тебе нравится, что он такой белый.
— В смысле?
— Я имею в виду, что у него белокурые волосы и светлые глаза... А где эти чертовы веснушки? Я в первый раз пошла на свидание с белым мужчиной, не может же он...
— Правда?
— ...быть чуть более темной копией Чарли, не может же он...
— Правда, в первый раз?
— Да.
— И я тоже. В смысле — вы первая темнокожая женщина среди моих знакомых. Среди тех, с кем я пытался встречаться. То есть я надеюсь, что можно сказать, что я с вами встречаюсь...
— Можно, можно.
— Я на это надеюсь.
— Я тоже на это надеюсь.
— Хотите еще кофе?
— Да, пожалуйста.
Клинг подал знак официантке.
— К тому же я подумала, — добавила Шарин, — что это мило с вашей стороны — позвонить мне и сказать, что вы готовы снова приехать на Калмс-Пойнт, хотя бы даже и в полночь, лишь бы выпить со мной чашку кофе. Просто для того, чтобы немного поговорить со мной. Я подумала, что это очень мило. И вы были так настойчивы! Когда я ехала в Сан-Себастьян, я все время думала об этом звонке. Я подумала: это, наверное, судьба — что этого копа подстрелили и мне пришлось ехать в город. Значит, так суждено, чтобы у нашей первой встречи было продолжение. Не нужно было так резко разговаривать с ним по телефону, не нужно было так резко отказывать. Ради Бога, ну что такого бедный парень сказал? Он всего лишь сказал, что ему нравится цвет моего костюма. Который, между прочим, совершенно не гармонирует с цветом моей кожи...
— Вовсе нет.
— И из-за чего я так расстроилась? Из-за того, что мужчина сделал мне комплимент? Я думала об этом всю дорогу, но потом, когда я добралась до больницы, у меня все мысли были лишь о том, как найти врача, отвечающего за раненого, и поставить его в известность, что прибыл представитель управления полиции и что они должны обеспечить копу наилучший уход и лечение, или они поплатятся.
— С ним все в порядке?
— Да, все нормально. Две дырки в ноге, а так ничего.
— Терпеть не могу, когда стреляют в копов.
— И не говорите, — мрачно кивнула Шарин. — Ну, так или иначе, пока я не перевезла копа в Буэнависту, где, слава Богу, не может случиться такого, что ему ночью станет плохо, а к нему никто не подойдет, — пока я его не отвезла, я не думала о вас, о вашем звонке, о том, как вы были настойчивы. Я как раз шла к своей машине, собираясь вернуться в Калмс-Пойнт, как вдруг мне снова вспомнились ваши слова, что вы хотели бы приехать туда после того, как сменитесь, просто для того, чтобы выпить чашечку кофе и поговорить. И я подумала о копе, которого подстрелили и из-за которого я оказалась в городе, и сказала себе: «Слушай, кто из вас свалял большего дурака, ты или он?»
— И кто же?
— В любом случае я до смерти проголодалась.
— Хм.
— И я терпеть не могу есть в одиночестве.
— Хм.
— Так что я позвонила вам.
— И вот мы здесь, — сказал Клинг.
— И наконец-то одни.
* * *
Ночью в постели она рассказала ему, как она боялась. И как она до сих пор боится.
— Ну что ты, — сказал он, — не беспокойся. — И принялся утешать ее: гладить ее бедра, целовать соски, грудь, губы.
— Все произошло так быстро, — сказала она.
— Ну что ты, что ты.
— Вдруг кто-нибудь поймет...
— С чего вдруг они поймут?
— Знаешь, люди не так уж глупы.
— Да, но каким образом они могут догадаться?
— А вдруг нас кто-нибудь видел?
— Никто нас не видел.
— Ты не можешь точно знать.
— Ты что, кого-нибудь заметила?
— Нет, но...
— И я не заметил. И нас никто не видел. Не волнуйся.
Он снова принялся нежно целовать ее. Губы, грудь. Его рука скользнула под тоненькую ткань ночной рубашки и принялась ласкать ее тело.
— Все произошло так быстро, — прошептала она.
— Так и должно было быть.
— Они будут спрашивать...
— Наверняка.
— Меня. Тебя. Они будут спрашивать.
— А мы им расскажем. Все, кроме...
— Они не дураки.
— А мы умнее.
— Они поймут.
— Нет.
— Обними меня, Джонни, я так боюсь!
— Ну что ты, Мишель, не волнуйся.
Глава 4
Двое полицейских, обыскивающих переулок, ругались. Они были уверены, что, если бы жертва не была знаменитостью, никто и не почесался бы из-за этого чертова покушения.
— К тому же, — проворчал один из полицейских, — выбрасывают оружие только спецы. Они используют холодное оружие, потом его выбрасывают, мы его находим и можем засунуть себе в задницу. А если человек не наемный убийца, он никогда не станет выбрасывать оружие. Нож ведь тоже денег стоит — вы как думали? Что по-вашему, человек станет выбрасывать нож только из-за того, что кого-то им ткнул? Не болтайте чепуху. Хороший нож стоит сорок, а то и пятьдесят баксов. И выбрасывать его только из-за того, что он немного выпачкался в крови? Да вы чего, спятили?
— А кто такая эта пострадавшая, что нам теперь приходится под дождем обыскивать этот сраный переулок? — поинтересовался второй.
— А хрен ее знает, — ответил первый. — Я о ней никогда не слыхал.
На обоих полицейских были черные накидки, и они натянули на головы капюшоны, но все равно у них уже промокли и головы, и плечи. А разглядеть что-нибудь в два часа ночи в темном переулке, да еще под этим монотонным дождем, было трудно, несмотря на то что полицейские усердно обшаривали каждый дюйм лучами своих фонариков. Хотя они и не совсем точно выражались, но все же были правы, когда говорили, что этот относительно незначительный случай прошел бы совершенно незамеченным — особенно если учесть, как много пострадавших было всего лишь в прошлую субботу в Гровер-парке, — если бы не та подробность, что жертва была актрисой, когда-то игравшей главную роль в разъездной труппе, дававшей «Энни». И вот теперь им приходилось ползать по этому сраному темному переулку и разыскивать нож, которым какой-то хмырь поцарапал какую-то никому не известную «звезду».
Ну, возможно, это была не совсем царапина, но, если судить по тому, что оба полицейских видели по телевизору перед выходом на вечернее дежурство, рана все-таки была неглубокой. Ну что там могло быть серьезного, если девицу всего несколько часов подержали в приемном покое и отпустили из больницы? А раз это была всего лишь царапина, ее нельзя было считать серьезной травмой, из-за которой предъявляется обвинение в попытке убийства или хотя бы в нападении первой степени. Это дело можно было охарактеризовать разве что как нападение второй степени, то есть нанесение легкой травмы при помощи смертоносного оружия или опасного подручного средства. Должно быть, из-за этого им и приходится шарить под дождем и искать этот нож.
— Занюханное преступление класса "Д", — сказал один из полицейских.
— Семь лет максимум, — согласился второй.
— А если привлечь пронырливого адвоката, так он вообще сведет это к нападению третьей степени.
— Класс "А".
— А мы тут тратим время на эту фигню.
— В этой стране, как только с тобой что-нибудь случается, ты тут же становишься звездой или героем, — сказал первый полицейский. — Все эти сопляки, вернувшиеся с войны в Персидском заливе, все они вдруг оказались героями. Я еще помню времена, когда парень считался героем, если он атаковал пулеметное гнездо с гранатами в руках и со штык-ножом в зубах. Вот это был герой, я понимаю! А теперь ты считаешься героем только потому, что прошел через эту трахнутую войну.
— Или если тебя кто-нибудь подрезал, — поддержал второй. — Раньше если бы ты стал защищаться, отобрал у бандита нож и всадил бы этот нож ему же в горло, тогда бы тебя посчитали героем. А теперь ты герой просто потому, что на тебя напали. Сразу набегают хмыри с кинокамерами: вот человек, на которого сегодня вечером напали в подземке, он герой, ребята, посмотрите на него, он позволил всадить в себя нож, пожмите его мужественную руку.
— Герой и знаменитость, не забывай, — добавил первый.
— Да, но на этот раз она вроде бы и вправду знаменитость.
— Ты когда-нибудь о ней слышал?
— Нет.
— И я нет. Мишель Кассиди? Кто такая эта чертова Мишель Кассиди?
— Она — сиротка Энни.
— Дерьмо собачье — вот что она такое. В этой стране, как только на кого-то нападут, из него делают героя и знаменитость, и газетчики тут же начинают вокруг него суетиться. Ты заметил — теперь каждая зараза знает, как сделать так, чтобы у тебя взяли интервью? Смотри: загорается многоэтажный дом, прибегают журналисты с телекамерами, и вдруг появляется какая-нибудь дамочка в ночной рубашке. Она только накануне приехала откуда-нибудь из Колумбии, по-английски говорит еле-еле, но зато дает интервью репортерам и держится так, будто она какая-нибудь звезда из шоу «Сегодня вечером». «Ой, сьэр, это так ужасно, мой ребьенок в дальньей комнатье, я нье знаю, чьто дьелать!» Из незаконной эмигрантки она тут же превращается в чертову знаменитость, которая дает интервью.
— А на следующей неделе она уже будет рекламировать какое-нибудь средство для волос.
— Огнетушители она будет рекламировать, — поправил второй, и полицейские рассмеялись.
Дождь продолжал лить, вгоняя их в уныние.
— Ты видишь в этом переулке хоть какой-нибудь сраный нож? — спросил первый полицейский.
— Ни хрена я не вижу, кроме дождя.
— Давай посмотрим на тротуаре.
— Тут канава.
— Может, он выбросил нож в канаву.
— А может, забрал его домой и сунул под подушку, этот самый нож за пятьдесят баксов.
— Который час?
— Уже почти два.
— Может, устроим перерыв?
— Да вроде рано.
— А ты есть не хочешь?
— Я могу сходить за пиццей.
— Давай лучше заканчивать.
— Мы здесь всего два часа.
— Больше двух.
— Ну, два с четвертью.
— Под этим чертовым дождем — не забывай.
— Ну пусть даже так.
— Ищем нож, который вообще не существует.
— Он мог выбросить нож в канаву.
— Да мы никогда его не найдем.
— Давай все-таки проверим и канаву.
Двадцать минут спустя они уже ели пиццу в ночной забегаловке на Мейпс-авеню.
Еще семь часов спустя Карелла и Клинг сидели в дежурке и перечитывали записи, которые они вчера вечером сделали в театре. Дождь немного приутих, но не настолько, чтобы у них исчезло ощущение продолжающейся зимы. Было седьмое апреля. Уже две недели и три дня как вроде бы наступила весна, но зима была отвратительной, и эта отвратительная зима все еще не закончилась — во всяком случае, по мнению горожан.
— Насколько я понимаю, — сказал Клинг, — все уже ушли из театра к тому времени, как Мишель Кассиди вышла в переулок.
— Все, кроме художницы по костюмам, — поправил его Карелла. — По словам Кендалла, она задержалась из-за примерки.
— Художницу зовут Джиллиан Пек, — сообщил Клинг и зевнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Привычка.
— Плохая привычка.
— Я знаю. Но тогда не будьте такой красивой.
— Ну что вы.
— Почему вы убежали вчера вечером?
— Я не убегала.
— Ну, сократили нашу встречу.
— Вот это уже точнее.
— Но почему?
Шарин пожала плечами.
— Я что-то не то сказал?
— Нет.
— Я пытался понять, что же я такого сказал. Весь день сегодня пытался понять. Раз десять чуть было не позвонил вам — в смысле, до того, как все-таки позвонил. Что я такого сказал?
— Ничего.
— Ну скажите, Шарин. Пожалуйста. Я не хочу, чтобы у нас все вот так вот сразу разладилось. Я хочу, чтобы... ну... Скажите, что я ляпнул.
— Вы сказали, что мне идет этот цвет.
Клинг посмотрел на нее.
— Ну и что?
— Я подумала, что вы имеете в виду, что этот цвет подходит к моему цвету кожи.
— Это я и имел в виду.
— Это навело меня на мысль, что вы звонили мне с улицы потому, что я чернокожая.
— Да, я помню. Вы меня спросили...
— И я подумала: а чего вы, собственно, от меня хотите? В смысле, может, белый господин собирается просто завалить домой к негритяночке? Я подумала, что мне не хотелось бы убедиться в том, что так оно и есть. Потому я решила, что будет лучше, если мы просто пожмем друг другу руки и распрощаемся, пока кто-нибудь из нас не задумался над этим вопросом слишком сильно.
Она откусила еще кусок от своего бутерброда и запила его пивом, стараясь не смотреть в глаза Клингу. Берт кивнул и тоже откусил еще кусок. Некоторое время они молча ели. Шарин уплетала бутерброд так, словно она не ела уже неделю, Клинг трудился над своим гамбургером с гораздо меньшим энтузиазмом.
— Ну а что вы теперь здесь делаете? — спросил он.
— Не знаю, — ответила Шарин и пожала плечами. — Наверное, я решила, что вы и в самом деле хотели как лучше и что вы могли бы сказать то же самое блондинке, одевшейся в черное, или рыжеволосой девушке в коричневом наряде, или что там еще кому идет.
Клинг подумал, что это уже не в первый раз. Когда Шарин чувствует себя неловко, она переходит на негритянский жаргон.
— Наверное, в конце концов я поняла, что вы не хотели от меня ничего такого, чего не могли бы хотеть от любой другой женщины...
— Нет, неправда, — возразил Клинг.
— Тогда я решила, что все в порядке. Да здравствует разнообразие! Верно? Что за черт. Если ты нравишься мужчине...
— Нравитесь.
— Ты же не будешь спрашивать себя, из-за чего ты ему нравишься — из-за цвета глаз или цвета кожи...
— И из-за глаз тоже.
— ...точно так же, как не станешь себя спрашивать, не потому ли он тебе нравится, что он такой белый.
— В смысле?
— Я имею в виду, что у него белокурые волосы и светлые глаза... А где эти чертовы веснушки? Я в первый раз пошла на свидание с белым мужчиной, не может же он...
— Правда?
— ...быть чуть более темной копией Чарли, не может же он...
— Правда, в первый раз?
— Да.
— И я тоже. В смысле — вы первая темнокожая женщина среди моих знакомых. Среди тех, с кем я пытался встречаться. То есть я надеюсь, что можно сказать, что я с вами встречаюсь...
— Можно, можно.
— Я на это надеюсь.
— Я тоже на это надеюсь.
— Хотите еще кофе?
— Да, пожалуйста.
Клинг подал знак официантке.
— К тому же я подумала, — добавила Шарин, — что это мило с вашей стороны — позвонить мне и сказать, что вы готовы снова приехать на Калмс-Пойнт, хотя бы даже и в полночь, лишь бы выпить со мной чашку кофе. Просто для того, чтобы немного поговорить со мной. Я подумала, что это очень мило. И вы были так настойчивы! Когда я ехала в Сан-Себастьян, я все время думала об этом звонке. Я подумала: это, наверное, судьба — что этого копа подстрелили и мне пришлось ехать в город. Значит, так суждено, чтобы у нашей первой встречи было продолжение. Не нужно было так резко разговаривать с ним по телефону, не нужно было так резко отказывать. Ради Бога, ну что такого бедный парень сказал? Он всего лишь сказал, что ему нравится цвет моего костюма. Который, между прочим, совершенно не гармонирует с цветом моей кожи...
— Вовсе нет.
— И из-за чего я так расстроилась? Из-за того, что мужчина сделал мне комплимент? Я думала об этом всю дорогу, но потом, когда я добралась до больницы, у меня все мысли были лишь о том, как найти врача, отвечающего за раненого, и поставить его в известность, что прибыл представитель управления полиции и что они должны обеспечить копу наилучший уход и лечение, или они поплатятся.
— С ним все в порядке?
— Да, все нормально. Две дырки в ноге, а так ничего.
— Терпеть не могу, когда стреляют в копов.
— И не говорите, — мрачно кивнула Шарин. — Ну, так или иначе, пока я не перевезла копа в Буэнависту, где, слава Богу, не может случиться такого, что ему ночью станет плохо, а к нему никто не подойдет, — пока я его не отвезла, я не думала о вас, о вашем звонке, о том, как вы были настойчивы. Я как раз шла к своей машине, собираясь вернуться в Калмс-Пойнт, как вдруг мне снова вспомнились ваши слова, что вы хотели бы приехать туда после того, как сменитесь, просто для того, чтобы выпить чашечку кофе и поговорить. И я подумала о копе, которого подстрелили и из-за которого я оказалась в городе, и сказала себе: «Слушай, кто из вас свалял большего дурака, ты или он?»
— И кто же?
— В любом случае я до смерти проголодалась.
— Хм.
— И я терпеть не могу есть в одиночестве.
— Хм.
— Так что я позвонила вам.
— И вот мы здесь, — сказал Клинг.
— И наконец-то одни.
* * *
Ночью в постели она рассказала ему, как она боялась. И как она до сих пор боится.
— Ну что ты, — сказал он, — не беспокойся. — И принялся утешать ее: гладить ее бедра, целовать соски, грудь, губы.
— Все произошло так быстро, — сказала она.
— Ну что ты, что ты.
— Вдруг кто-нибудь поймет...
— С чего вдруг они поймут?
— Знаешь, люди не так уж глупы.
— Да, но каким образом они могут догадаться?
— А вдруг нас кто-нибудь видел?
— Никто нас не видел.
— Ты не можешь точно знать.
— Ты что, кого-нибудь заметила?
— Нет, но...
— И я не заметил. И нас никто не видел. Не волнуйся.
Он снова принялся нежно целовать ее. Губы, грудь. Его рука скользнула под тоненькую ткань ночной рубашки и принялась ласкать ее тело.
— Все произошло так быстро, — прошептала она.
— Так и должно было быть.
— Они будут спрашивать...
— Наверняка.
— Меня. Тебя. Они будут спрашивать.
— А мы им расскажем. Все, кроме...
— Они не дураки.
— А мы умнее.
— Они поймут.
— Нет.
— Обними меня, Джонни, я так боюсь!
— Ну что ты, Мишель, не волнуйся.
Глава 4
Двое полицейских, обыскивающих переулок, ругались. Они были уверены, что, если бы жертва не была знаменитостью, никто и не почесался бы из-за этого чертова покушения.
— К тому же, — проворчал один из полицейских, — выбрасывают оружие только спецы. Они используют холодное оружие, потом его выбрасывают, мы его находим и можем засунуть себе в задницу. А если человек не наемный убийца, он никогда не станет выбрасывать оружие. Нож ведь тоже денег стоит — вы как думали? Что по-вашему, человек станет выбрасывать нож только из-за того, что кого-то им ткнул? Не болтайте чепуху. Хороший нож стоит сорок, а то и пятьдесят баксов. И выбрасывать его только из-за того, что он немного выпачкался в крови? Да вы чего, спятили?
— А кто такая эта пострадавшая, что нам теперь приходится под дождем обыскивать этот сраный переулок? — поинтересовался второй.
— А хрен ее знает, — ответил первый. — Я о ней никогда не слыхал.
На обоих полицейских были черные накидки, и они натянули на головы капюшоны, но все равно у них уже промокли и головы, и плечи. А разглядеть что-нибудь в два часа ночи в темном переулке, да еще под этим монотонным дождем, было трудно, несмотря на то что полицейские усердно обшаривали каждый дюйм лучами своих фонариков. Хотя они и не совсем точно выражались, но все же были правы, когда говорили, что этот относительно незначительный случай прошел бы совершенно незамеченным — особенно если учесть, как много пострадавших было всего лишь в прошлую субботу в Гровер-парке, — если бы не та подробность, что жертва была актрисой, когда-то игравшей главную роль в разъездной труппе, дававшей «Энни». И вот теперь им приходилось ползать по этому сраному темному переулку и разыскивать нож, которым какой-то хмырь поцарапал какую-то никому не известную «звезду».
Ну, возможно, это была не совсем царапина, но, если судить по тому, что оба полицейских видели по телевизору перед выходом на вечернее дежурство, рана все-таки была неглубокой. Ну что там могло быть серьезного, если девицу всего несколько часов подержали в приемном покое и отпустили из больницы? А раз это была всего лишь царапина, ее нельзя было считать серьезной травмой, из-за которой предъявляется обвинение в попытке убийства или хотя бы в нападении первой степени. Это дело можно было охарактеризовать разве что как нападение второй степени, то есть нанесение легкой травмы при помощи смертоносного оружия или опасного подручного средства. Должно быть, из-за этого им и приходится шарить под дождем и искать этот нож.
— Занюханное преступление класса "Д", — сказал один из полицейских.
— Семь лет максимум, — согласился второй.
— А если привлечь пронырливого адвоката, так он вообще сведет это к нападению третьей степени.
— Класс "А".
— А мы тут тратим время на эту фигню.
— В этой стране, как только с тобой что-нибудь случается, ты тут же становишься звездой или героем, — сказал первый полицейский. — Все эти сопляки, вернувшиеся с войны в Персидском заливе, все они вдруг оказались героями. Я еще помню времена, когда парень считался героем, если он атаковал пулеметное гнездо с гранатами в руках и со штык-ножом в зубах. Вот это был герой, я понимаю! А теперь ты считаешься героем только потому, что прошел через эту трахнутую войну.
— Или если тебя кто-нибудь подрезал, — поддержал второй. — Раньше если бы ты стал защищаться, отобрал у бандита нож и всадил бы этот нож ему же в горло, тогда бы тебя посчитали героем. А теперь ты герой просто потому, что на тебя напали. Сразу набегают хмыри с кинокамерами: вот человек, на которого сегодня вечером напали в подземке, он герой, ребята, посмотрите на него, он позволил всадить в себя нож, пожмите его мужественную руку.
— Герой и знаменитость, не забывай, — добавил первый.
— Да, но на этот раз она вроде бы и вправду знаменитость.
— Ты когда-нибудь о ней слышал?
— Нет.
— И я нет. Мишель Кассиди? Кто такая эта чертова Мишель Кассиди?
— Она — сиротка Энни.
— Дерьмо собачье — вот что она такое. В этой стране, как только на кого-то нападут, из него делают героя и знаменитость, и газетчики тут же начинают вокруг него суетиться. Ты заметил — теперь каждая зараза знает, как сделать так, чтобы у тебя взяли интервью? Смотри: загорается многоэтажный дом, прибегают журналисты с телекамерами, и вдруг появляется какая-нибудь дамочка в ночной рубашке. Она только накануне приехала откуда-нибудь из Колумбии, по-английски говорит еле-еле, но зато дает интервью репортерам и держится так, будто она какая-нибудь звезда из шоу «Сегодня вечером». «Ой, сьэр, это так ужасно, мой ребьенок в дальньей комнатье, я нье знаю, чьто дьелать!» Из незаконной эмигрантки она тут же превращается в чертову знаменитость, которая дает интервью.
— А на следующей неделе она уже будет рекламировать какое-нибудь средство для волос.
— Огнетушители она будет рекламировать, — поправил второй, и полицейские рассмеялись.
Дождь продолжал лить, вгоняя их в уныние.
— Ты видишь в этом переулке хоть какой-нибудь сраный нож? — спросил первый полицейский.
— Ни хрена я не вижу, кроме дождя.
— Давай посмотрим на тротуаре.
— Тут канава.
— Может, он выбросил нож в канаву.
— А может, забрал его домой и сунул под подушку, этот самый нож за пятьдесят баксов.
— Который час?
— Уже почти два.
— Может, устроим перерыв?
— Да вроде рано.
— А ты есть не хочешь?
— Я могу сходить за пиццей.
— Давай лучше заканчивать.
— Мы здесь всего два часа.
— Больше двух.
— Ну, два с четвертью.
— Под этим чертовым дождем — не забывай.
— Ну пусть даже так.
— Ищем нож, который вообще не существует.
— Он мог выбросить нож в канаву.
— Да мы никогда его не найдем.
— Давай все-таки проверим и канаву.
Двадцать минут спустя они уже ели пиццу в ночной забегаловке на Мейпс-авеню.
Еще семь часов спустя Карелла и Клинг сидели в дежурке и перечитывали записи, которые они вчера вечером сделали в театре. Дождь немного приутих, но не настолько, чтобы у них исчезло ощущение продолжающейся зимы. Было седьмое апреля. Уже две недели и три дня как вроде бы наступила весна, но зима была отвратительной, и эта отвратительная зима все еще не закончилась — во всяком случае, по мнению горожан.
— Насколько я понимаю, — сказал Клинг, — все уже ушли из театра к тому времени, как Мишель Кассиди вышла в переулок.
— Все, кроме художницы по костюмам, — поправил его Карелла. — По словам Кендалла, она задержалась из-за примерки.
— Художницу зовут Джиллиан Пек, — сообщил Клинг и зевнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38