Это было элегантное, хотя и вызывающее клаустрофобные ощущения гетто планеты Харему для инопланетян. Мун плохо ориентировалась здесь и никак не могла усвоить местных обычаев. Она знала только, что город представляет собой как бы большое кольцо с космопортом посредине. Жители Харему называли город на орбите Воровским Рынком, а сами горожане не возражали против такого названия, даже проявляя какой-то радостный мазохизм. Харему доминировала среди планет Гегемонии благодаря своей чрезвычайно развитой и мудреной технологии, и Элсевиер как-то заметила не без гордости, что Воровской Рынок — название скорее справедливое, а не порочащее.
— А как ты сама попала на Харему? — спросила ее Мун, поскольку Элси дальше развивать свою мысль насчет Воровского Рынка не стала. Мун все чаще удивлялась, как это такая тихая, нежная, застенчивая женщина стала заниматься контрабандой, постоянно нарушая законы и рискуя жизнью.
— Ах, моя дорогая, то, как я утратила все свои шарфы и все уважение своих земляков — история длинная, неинтересная и запутанная. — Но Мун заметила, что в уголках рта Элси притаилась улыбка.
— Ой, притвора! — рявкнул, не оборачиваясь, Кресс. Глаза его были закрыты, руки скрещены на груди. Он вернулся из госпиталя всего два дня назад.
— Кресс, ты хорошо себя чувствуешь? — Элси тронула его за плечо.
— Отлично, хозяйка! — Он ухмыльнулся. — Прощеньица просим, готовы слушать.
Она шутливо оттолкнула его и уселась поудобнее, недоуменно пожав плечами.
— Итак, родом я с Ондинеи, Мун. Это планета, которая, конечно же, удивила бы тебя еще больше, чем Харему, хотя уровень ее технического развития далеко не так высок. Женщинам в моей стране не очень-то разрешали...
— Запрещали! — снова вмешался Кресс.
— ...жить так, как они сами хотят, как ты, например, привыкла. — Голос Элси плыл, заглушая общий шум и разговоры, словно дымка, и в этой дымке перед Мун вставали иные миры и города с замками-пирамидами, памятниками древней теократической власти. Там женщин покупали и продавали, как товар; там в каждом доме была специальная «женская половина», подальше от мужчин, которые были женщинам не партнерами, а ревнивыми господами. Там жизнь каждой женщины тянулась точнехонько по узенькой глубокой колее, протоптанной множеством поколений; то была жизнь неполноценная, ущербная, но, безусловно, вполне предсказуемая.
Застенчивая девочка по имени Элсевиер, что означало «Покорность», шла по жизни тропой традиций, вечно закутанная в бесчисленные шарфы, скрывавшие ее человеческий облик от нескромных чужих взоров; она порой спотыкалась в глубокой колее ритуалов, но никогда не имела возможности увидеть свою жизнь как бы со стороны, задаться вопросом: а почему, собственно, эта жизнь такая? Пока в один прекрасный день на городской площади, где она собирала пожертвования на уход за святыми гробницами предков-покровителей, любопытство не взяло над ней верх и не втащило в толпу, слушавшую речи какого-то безумного инопланетянина о свободе и равенстве. Он нагло вещал прямо со ступеней замка великого Не'ехмана, а группа радикально настроенных местных юнцов совала в руки и карманы прохожим какие-то листки. Однако толпа постепенно распалялась, ее злили речи чужака; затем явилась безжалостная и хладнокровная полиция Святой Церкви и разогнала толпу; возникла паника; полицейские сунули всех, кого успели схватить, в черные фургоны и увезли.
Элсевиер сжалась в комок в уголке раскачивающегося фургона, битком набитого людьми. Она была перепугана, вся перепачкана, ее без конца касались чужие тела и руки, все ее шарфы порвались, и она плакала от страха перед неминуемой ссылкой или казнью. Но тут ее неожиданно подхватили чьи-то сильные руки, поставили на ноги и прислонили к стене. По-прежнему ничего не соображая, почти в истерике, она почувствовала вдруг, как мир вокруг нее расплывается и сама она расплывается вместе с ним...
— Только ради бога не вздумай падать в обморок! Я не могу поддерживать тебя вечно... — Последовала пощечина.
Острая боль точно ножом взрезала оболочку овладевшего ею ужаса. Она вздрогнула и открыла глаза, пытаясь получше разглядеть склонившееся к ней измученное, перепачканное кровью лицо того самого безумца инопланетянина, который и послужил причиной ее ареста... которого она с этой минуты полюбила на всю жизнь. Но в первый момент она была весьма далека от проявлений любви.
— Ну что? Как ты? — Он невольно застонал: кто-то ударил его локтем по почкам. Потом он уперся обеими руками в стену, закрывая ее собственным телом, словно щитом. Она только головой покачала. — Я что, больно тебе сделал? Я не хотел... — Он оторвал одну руку от стены и нежно коснулся ее обнаженной, открытой взору любого щеки. Она забилась, стараясь увернуться от его прикосновения и снова закутать голову изорванным шарфом. — Извини. — Он потупился, снова упершись обеими руками в стену, когда фургон на повороте сильно качнуло. — Ты ведь даже толком и не слышала, про что я говорил, верно? — Он горестно поморщился, вдруг показавшись Элси значительно старше ее самой. Она снова покачала головой и вытерла глаза. Он пробормотал что-то непонятное на своем языке и грустно прибавил:
— КейАр прав: я приношу больше вреда, чем пользы!.. Да не дрожи ты, тебя-то они не тронут. Как только доберемся до места, они тут же отсеют семена от плевел и отпустят тебя.
Она снова задрожала. Она слишком хорошо знала, какой репутацией пользуется церковная полиция. Глаза ее вновь наполнились слезами.
— Не реви. Пожалуйста, не надо. — Он попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. — Я не позволю им сделать тебе больно. — Это был уже совершеннейший абсурд, но она почему-то поверила ему — чтобы не захлебнуться в волнах ужаса. — Послушай, — он попытался сменить тему, — раз уж ты... здесь, может, хочешь послушать мою речь? Это, наверно, последняя такая возможность. — Капельки пота блестели у него на лбу, под курчавыми жесткими каштановыми волосами.
Она не ответила; и, приняв ее молчание за согласие, он наполнил душное пространство фургона свежим воздухом своего безнадежного и прекрасного идеализма — планами о том, чтобы все люди жили вместе, как братья, чтобы женщины имели одинаковые с мужчинами права и свободы и несли одинаковую с ними ответственность за собственные поступки... Иногда фургон наклонялся и останавливался, и тогда их снова швыряло в реальную действительность, отвратительную, страшную, и она уже успела полностью убедиться, что, конечно же, этот человек абсолютно ненормальный... и удивительно красивый.
Потом дверцы фургона с лязгом распахнулись, впустив в душную полутьму резкий дневной свет и грубые окрики охраны, выгонявшей своих жалких пленников в огороженный высокими тюремными стенами двор. Они спустились на землю последними; он успел лишь кратко сжать ее руку со словами: «Будь храброй, сестренка», и спросить, как ее зовут.
И она, наконец, решилась заговорить с ним — только для того, чтобы успеть назвать свое имя, прежде чем до них доберутся тюремщики. Она еще слышала, как он принялся объяснять им, что она ни в чем не виновата, а потом его потащили прочь, и он страшно закричал, а потом вдруг словно захлебнулся. Грубые тяжелые руки и ее поволокли куда-то вниз по лестнице, и она не могла уже видеть, что с ним сталось. Потом ее вместе с остальными загнали внутрь, и все кончилось.
Однако в тюрьме ее уже ждал отец, примчавшийся туда после отчаянного рассказа ее подружки, видевшей, как Элсевиер сунули в полицейский фургон. Она, рыдая, бросилась к отцу, и, выслушав множество угроз и заплатив изрядный штраф миссионерскому фонду, он увел ее из этой ужасной тюрьмы, пока церковники не успели окончательно испортить ее репутацию.
Она просидела дома почти две недели, едва осмеливаясь выглянуть за порог, пока испуг ее не начал понемногу проходить. И тогда она снова вспомнила о том безумном инопланетянине... Она с любопытством размышляла о его словах, о его добром отношении к ней, о его желании уберечь ее среди всего этого кошмара... Но еще больше хотелось ей узнать, жив ли он. Понимая, что она никогда не узнает этого, никогда больше его не увидит, Элси все-таки не могла изгнать из своих воспоминаний его сияющие глаза.
Несмотря на постоянные мысли о нем, она не узнала его в том незнакомце, который подошел и нагло уселся прямо на скамью у ворот. Мать послала ее спросить, что этому человеку нужно, и она, неловкая, застыдившаяся, предстала перед безжалостно изучающими ее глазами чужого мужчины. Он был одет очень просто, в рабочую одежду и плащ; лицо его отчасти скрывали широкие поля шляпы. Но та часть лица, которую ей удалось рассмотреть из-под своих шарфов и шалей, имела странный ярко-красный, а кое-где и зеленоватый оттенок.
Она вежливо ему поклонилась и, замирая от страха, стыдливо потупившись, сияла с головы свою темно-синюю шаль, чтобы он тоже мог рассмотреть ее лицо. Ожерелье из серебряных колокольчиков зазвенело в наступившей вдруг тишине.
— Элсевиер! Ты что, не узнала меня, да? — Голос его звучал глухо, хотя в нем явно слышалось разочарование. Он стащил с головы шляпу.
Но она уже узнала его, несмотря на надтреснутый голос и странные пятна на лице, и присела с ним рядом на скамейку, тихонько вскрикивая от изумления.
— Ты! Ах... святой Калавре! — Она и не замечала, что ведет себя неприлично; даже подняла руку к его лицу, хоть и не коснулась его; теплая смуглая кожа инопланетянина была похожа на пятнистый коврик — так много там было порезов, ссадин и ожогов, а четкие линии его подбородка совершенно изменила ужасная опухоль.
— Я сказал твоему отцу, что попал в аварию, — он с трудом выговаривал слова; потом улыбнулся и пояснил:
— Говорить мне трудновато пока: челюсть сломана.
Она сморщилась от сострадания и стиснула лежавшие на коленях руки.
— Да ничего. Теперь уже почти не больно. — Церковники не передали его муниципальной полиции, а сами по очереди били смертным боем, сменяя друг друга, целый день и потом еще целую ночь, а к вечеру вторых суток выбросили его на улицу и велели уносить ноги, да поскорее. — Мне об этом даже вспоминать не хочется... — Он горько усмехнулся. Прошло немало лет, прежде чем он скупо рассказал ей о том, что с ним сделали в тюрьме. А тогда он только молча смотрел на нее, словно чего-то ждал. — У тебя что, тоже челюсть сломана, сестренка? Говорить не можешь?
— Могу! — Она смущенно покачала головой. — Я... я о тебе вспоминала. Часто. Думала, никогда больше не увижу тебя; я за тебя боялась. — Она вдруг почувствовала непреодолимое желание прижать его избитое лицо к сердцу. — А зачем ты пришел сюда? — Она безжалостно теребила краешек своей шали. Нет, он не просить о чем-то пришел. Она так и не стала прикрывать лицо — не ощущала в этом ни малейшей потребности.
— Мне нужно было убедиться, что с тобой все в порядке. А с тобой действительно все в порядке? — Он чуть наклонился к ней.
— Да. Мой отец тогда... Ты был так добр ко мне! Мой отец непременно...
— Нет. Пожалуйста, не рассказывай ему обо мне. Ты мне вот что скажи: ты меня внимательно слушала? Заронил я какое-то зерно интереса в твою девственную душу или не заронил? Ну что, хотела бы ты узнать больше?
— Но почему?.. — Из всего множества вопросов, что теснились в ее душе и готовы были сорваться с уст, этот был совершенно невпопад. Но по его глазам она видела, что он понял.
— Почему? Потому что я хотел еще раз увидеть тебя.
— Ах, как это хорошо! — вырвалось у нее, и она глуповато засмеялась и прижала пальцы к губам. Потом посмотрела ему прямо в лицо. Женщина, завоевавшая любовь мужчины, сперва должна была завоевать его уважение. — Да, конечно, — она не отводила глаз, чувствуя, как от напряжения у нее на щеке дрожит мускул, — я очень хочу узнать больше. Пожалуйста, приходи еще.
Он улыбнулся.
— Когда?
— Мой отец...
— Когда?
— Завтра. — Она опустила глаза.
— Приду. — Он кивком подтвердил свое обещание.
— А... сколько у тебя жен? — Она сама себя ненавидела за то, что спросила.
— Сколько? — Он, казалось, не понял. — Пока ни одной. На Харему считается, что одной вполне достаточно. Хватит, чтобы жизнь прожить... если правильно выберешь, конечно. — Он сунул руку за пазуху и вытащил пачку брошюр. — Это я тебе принес, потому что самому мне пока говорить трудно. Вот эту я написал... и эту... Может, почитаешь?
Она кивнула, чувствуя, что по руке от его прикосновения будто пробежали электрические искры.
— Сад у вас здесь красивый. — Что-то вроде зависти слышалось в его голосе. — Ты сама эти цветы выращиваешь?
— Ну что ты, нет. — Она помотала головой, отчего-то опечалившись. — Мне только иногда разрешают приходить сюда. Но никогда не позволяют возиться в саду, потому что я могу испачкаться. А цветы я люблю. Если б можно было, я бы все время здесь проводила.
Какая-то странная решимость была написана на его истерзанном лице, когда очень осторожно он протянул руку и сорвал пышный лиловый цветок с лозы, что вилась у них над головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94