— У меня тоже есть яды. Есть и такие, от которых спокойно заснешь навсегда. Там, на Небе — простят.
— Иями… — Йири расширенными глазами поглядел, отступил, подняв ладонь — словно защититься пытаясь. — Не нужно этого, Ёши. У меня все хорошо.
— Боишься? Ты?
— Нет… Просто — нельзя.
— Я предложил.
Юноша покачал головой.
— Нет. Я буду делать то, что должен — и так, как это должно быть.
— Не надорвись.
— Постараюсь.
Молчание воцарилось — надолго.
Звезда-Око прошла уже половину неба. Йири запрокинул голову, отыскивая ее.
— Знаешь, бывает ночь, когда все созвездия сходят на землю. Не понимаю. Каждая звезда — это мир и одновременно — божество. А созвездие — другое существо, порожденное ими. Как это может быть?
— Вспомни лес. Он включает в себя бессчетное множество живых. Но он — лес, единое целое.
— Теперь понимаю… Даже если умирают одни, лес все равно тот же. На смену приходят другие.
— Когда-нибудь ты вернешься, если захочешь и на то будет воля Творца. Если оставишь незавершенное или если дух твой настолько горяч, что Небо не сможет дать достаточно веток для твоего костра.
— Чтобы вернуться ради чего-то, тоже нужны немалые силы. И страх — частый спутник любых возвращений: вдруг все окажется совсем не таким?
Он долго прислушивался к ночным звукам. Потом перевел взгляд на руку — даже браслета на темном рукаве не было, и узор серебряный скрыла ночная тьма. Ни одного кольца на пальцах — узкая кисть и не нуждалась в украшениях, как цветок не нуждается в позолоте.
— Я когда-то многое хотел знать. А теперь не хочу. Только поздно.
— Что ж так?
— Нельзя родиться весной и осенью одному человеку. Вот и понять не могу, что я. Сказали бы, что просто растение сада — не думал бы ни о чем.
— А хочется?
— Да. Я счастливей был раньше, только место свое никогда своим не считал.
Вновь облокотился о перила, лицо опустил — волосы радостно перетекли на плечо.
— Сколько… грязи в мире. Но все ведь по-своему ищут совершенства. Тогда почему? А мне… лучше бы и не знать.
— Тебе-то что? Ты чист. А знать про грязь — не значит испачкаться.
— Лучше не знать, — повторил он.
Ночные цикады завели свою песенку. Тонкий прохладный треск полетел по саду.
— Можно задать вопрос, позволенный только другу? Он все-таки сумел взять твое сердце?
— Да. Только лучше бы — нет. Только тогда по-настоящему жив, когда можно замереть рядом, и то ли времени больше нет, то ли меня самого. А так нечасто бывает — может, лучше бы не было вовсе.
— Понимаю, — в свой черед обронил Ёши. — И ты говоришь, что все хорошо? Что же, дело твое.
* * *
Север Хэнэ
Отряд Муравья пробирался оврагами. Глина разъезжалась под ногами, люди спотыкались, рвали одежду в колючих кустах. Порой ветер доносил запах гари — тогда кашляли, прикрывали перепачканные лица. Аюрин молчала. Упорно смотрела вперед, словно вела молчаливую беседу с духами леса. Пожар пощадил отряд Муравья — горстку людей. Неподалеку пламя прошло. Долго боялись — вернется, и тогда конец. Обошлось. Только ведь не одни они в тех местах были. Другие не выжили.
— Лето жаркое, — вздыхали в отряде. — От торфяников надо уходить. Милостивы к нам Бестелесные — не дали сгореть живыми.
— Торфяники! Лето! — не выдержал Муравей и палкой со всей силой ударил по пню. — Как малые дети, право! Поджог это был, не сомневайтесь! Одних спалили, других заставили наглотаться дыма и разбрестись по лесам. Теперь всем вслепую друг друга искать. Да и нас, как пить дать, войска ищут! Только они-то знают, куда можно идти, а куда нет!
— Поджог, говоришь? — переспросил мужчина с косящим глазом, в прошлом пастух. — Да что ж за демоны на такую жестокость способны?
— У них одно желание — с нами разделаться! — сплюнул другой. Муравей подозвал Аюрин:
— Как ты?
— Ничего… — слыша разговор, она совсем притихла — и не поверить, что недавно еще бойкой была, за словом далеко не ходила.
— Ты у нас сны видишь — скажи, куда идти и чем все закончится, — невесело пошутил бывший пастух.
— Не знаю, — Аюрин съежилась. — Мне давно ничего не снится. Одно только — что я не сплю. Будто лежу всю ночь с открытыми глазами, — но поутру меня будят.
— Ничего, — Муравей положил ей ладонь на плечо, погладил по волосам. — Отойдешь, еще будут красивые сказки сниться.
— Я не хочу — сказки! — упрямо вскинутый подбородок выдавал прежнюю Аюрин. — Я взаправду хочу!
— Взаправду, — задумался Муравей и, не найдя что ответить, дал команду трогаться в путь. Мол, что застряли на месте, будто коряги лесные?
Главное, из торфяников выбраться, к чистым озерам. А мальчишка с разноцветными глазами вызвался проводником быть — на него и дым словно действовал меньше. Аюрин не доверяла ему. Если не дух, тери-тае, значит, еще хуже, значит, намеренно прислан в отряд и ведет их всех к гибели.
— Говорят, скоро объявится человек, к которому стекутся все мятежники, — как-то сказал Разноглазый. — Будто бы сила дана ему немереная… и удача. Только нарочно его не найдешь, нужно верить, и тогда тропа сама к нему выведет.
— Сказки, — отмахнулся Муравей раздраженно. — Слыхал… Такого и не рождалось еще. Всегда в трудные годы, когда поднимался народ, вожаки находились, и про них байки рассказывали. А вывести тропа выведет… в мир иной, если по сторонам не смотреть.
— А ты, Умэ, — обратился мальчишка к Аюрин, ибо настоящего ее имени не знал: — Ты хочешь попасть в его войско?
— Нет, — крепко подумав, произнесла. — Постреляли, и хватит. Я дом свой хочу! Верно заведено — каждому свое место. Где у меня счастье было? Дома, в деревне. А тут, с луком в руках — одна ненависть.
И подозрительно скосила глаза:
— А ты не посланец его? С чего речь завел? И в проводники навязался…
— Нет, — рассмеялся мальчишка. — Я сам по себе.
В свою очередь на нее покосился:
— А правда, что ты видишь вещие сны?
— Даже не знаю.
В ту ночь не до сна было — шли, глотая едкий дым, полуослепшие от слез — дым и глаза не щадил. К полуночи стало полегче, и ветер в другую сторону подул. Вроде выбрались. Самое время остановиться. Только вскрикнул кто-то, и все в его сторону повернулись.
Не то озерцо, не то болотце, чистое, словно небо после дождя. Круглое, маленькое, даже уютное. Откуда взялось? Так и манит шагнуть вперед, набрать воды. Муравей нахмурился, а Аюрин с шипением пальцы подобрала, готовая наброситься на проводника. Но мальчишка и сам был растерян.
— Ошиблись, бывает — сразу не рассмотрели, — поспешил успокоить людей Муравей. Только если в порядке все — самое время напиться, лицо освежить. А к воде подойти — страшно. Переливается, голубовато-серебряная, хоть луны на небе нет.
— Так и будем стоять? — не выдержала Аюрин и сделала шаг вперед, а мальчишка одновременно с ней шагнул.
С поверхности озера крылатая тень слетела — пар, обернувшийся птицей. Сжав зубы, девчонка шагала вперед, а спутники молчали, словно время для них застыло. Только парнишка разноглазый шел рядом. Одновременно к воде склонились.
Рябь прошла по озерцу, едва уловимая — призрачная птица на воду опустилась. Не то цапля небывалая, не то лебедь, о которых Аюрин только сказки слыхала. И смотрела птица, шею склонив, и опаловый глаз таил в глубине предостережение. А потом показалось — заговорила, не размыкая клюва:
— Значит, не хочешь больше лук в руках держать? А если и впрямь явился бы такой человек, что всех недовольных вокруг себя собрать ухитрился?
— Да что ты понимаешь, птица! — сказала Аюрин. — Сама-то, небось, бессмертная! Коли волшебная, сделай так, чтобы не было зла.
— А сама таким человеком стать не хотела бы?
— Нет!
— Что, и ты не желаешь? — обратилась птица к парнишке.
— И я…
— А чего хочешь? — вновь обратилась к Аюрин.
— То, что отняли у меня!
— Ну, возьми, Умэ-Перышко, — и полупрозрачное перо упало к ней в руки. — Только пока оно не настоящее. Сумеешь удержать — настоящим станет. А ты… — обернулась к парнишке, — и сам разберешься.
И без того не знающие, чего ожидать, люди перепугались изрядно, когда двое подростков кинулись к озерцу, да с такой скоростью, что в считанный миг возле воды оказались. А потом оба упали — головой в воду. Старшие кинулись было на выручку — двое, мокрые, вскинули головы и замахали руками:
— Подходите, это просто вода! Холодная, настоящая!
Просто вода — ледяная, чистая, прямо сладкая. И ни следа того, что недавно пугающим и непонятным казалось. Мало ли что почудится с больной головы?
* * *
Столица
Это письмо принесла Амарэ. Бумага оттенка «лист ивы». Знаки яны, перетекающие друг в друга подобно волне.
«Светлая госпожа Аину, позвольте мне говорить с вами». И подпись — имя. Без приставки — звания, данной отцом. Больше нет никого с таким именем здесь, наверху — а из низших ни у кого нет такого почерка и не достать им такую бумагу. Что это — вызов? Или, напротив, страх?
«Он понял — я не стану терпеть. Чего хочет теперь?»
Она хотела ответить молчанием. Но все же велела передать, что подойдет к тому же месту вечером. На этот раз Амарэ пошла с ней. Девушка понимала, что происходит, и ее спокойная доброжелательность бальзамом казалась.
— Неужто вам есть что делить? — спросила она. Хали вздрогнула, но не оглянулась.
В темно-зеленой тэй и остальной одежде в тон он казался духом сумеречного сада. Амарэ осталась дожидаться на скамейке неподалеку, как раньше Кайсин.
В этот раз Хали даже ответила на его приветствие, хоть и весьма сухо.
— Кажется, у тебя есть что сказать? Думаешь, после истории с твоим появлением на совете…
— Если вы решите уничтожить меня, мне не на что надеяться. — Так высоко меня ставишь? С чего бы? — усмехнулась она.
— Вы — единственная, кому Солнечный позволит стать между собой и своими желаниями.
Это было неожиданно. Хали спросила:
— Тогда почему бы тебе не послушать меня?
— Не могу.
— Когда вещь стоит не на своем месте, ее переставляют или убирают совсем. Мне безразлична судьба северян, но ты вмешался не в свое дело. Я предупреждала тебя.
— И что же?
Он выглядел очень грустным.
— Нравится наверху? Не хочется падать?
— Падать всегда больно. Но вы ошибаетесь — я просил о встрече ради разговора совсем о другом.
Небо розовело, облака же становились фиолетовыми, большими. Казалось, они разрастутся и станут единым пологом — ночным небом.
— Говори.
— Вы не любите отца. Но хотите той любви, какая бывает в хорошей семье. И раз это недостижимо, появилось желание причинить ему боль. Ведь ясно, как это сделать.
— Вот как ты говоришь… Кем ты считаешь себя?
— Не обо мне речь. О вас двоих. Вы знаете, что ни одно мое слово, пришедшееся некстати, не будет услышано им.
— Пожалуй, что будет, — удивленно и медленно проговорила Хали.
— Я — не больше, чем зеркало, с которым советуется человек. Может быть, этим зеркалом дорожат сильнее, чем остальными. Но пока я могу принести радость. А вы можете ее дать — тому, кто небезразличен вам? Позвольте вашему отцу решить самому. Вам ли не знать, как тяжело без любви?
Ее щеки предательски заалели. Неужто рожденная в Золотом Доме не в силах совладать с собственным лицом?!
— Чего ты хочешь добиться?
— Ничего, госпожа моя. Я хотел бы пожелать вам счастья, но знаю, что мое пожелание ничего не изменит.
— Так что же — предлагаешь мне принять все, как есть? — в голосе наконец-то появилась уверенность. И даже насмешка. — Скажешь, ты же сумел принять то, что было не по душе?
— Если вы думаете о том, что смириться с роскошью и властью легко, то вы правы. Но я не замечаю роскоши и у меня нет власти. А вчера я сказал слова, обрекающие на смерть многих. Вот с этим мне примириться сложно. Так что поступайте как знаете, госпожа. Не мне учить жизни. Я всего лишь хочу, чтобы не было больно ни вам, ни ему.
Подумал и добавил много тише:
— Он одинок. И доверяет мне.
Звучало немыслимым бредом, немыслимой дерзостью, за которую убивают на месте, — но было правдой. Стоящий на самом верху и вправду доверял безоглядно одному из низших — и это было не то доверие, которое оказывают слугам или чиновникам. И не просто доверяет — нуждается в нем. Раньше Хали думала, что у стоящего перед ней есть все, что пожелает, и это — главная ценность для него. Но оказалось, у Йири есть большее.
А еще — таких, как он, не привязывают богатством и даже властью. Только доверием.
Ущербная луна разрезала небо. Хали чувствовала, что и душа ее так же разрезана. Гордость велела приложить все старания, чтобы этот мальчишка не увидел рассвета. А другая половина, скрытая в тени, требовала оставить его в покое — и даже тянулась к нему, к его грусти и смелости.
— Я не стану тебе другом, — наконец медленно проговорила она. — Но и врагом не буду. Живи, как получится.
И Хали ушла, шелестя полупрозрачной накидкой. Медленно, словно луна по дорожкам небесного сада, забыв про Амарэ, которая, кажется, слышала все.
Она сама не заметила, что сказала «не буду врагом» — и лишь потом поняла. Врагом не может быть стоящий внизу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85